Читать онлайн книгу "Нормальные горожане"

Нормальные горожане
Алексей Владимирович Павлюшин


Здравствуй, дорогой читатель! Твоему вниманию предлагаются рассказы под названием «Нормальные горожане». Кто же такие эти нормальные горожане и есть ли они вообще? Дело в том, что эти рассказы изначально посвящались людям эксцентричным и неординарным и это должно было стать для них объединяющей темой, но, как бывает, стоило автору погрузиться в дела героев чуть больше, чем то делает обыватель, ему открылись иные грани их взаимодействий с миром. Оказалось, они существуют в тех же сферах, что и все остальные и решают такие же каждодневные задачи. При всей своей эксцентричности и нетипичном взгляде на мир, эти люди ежедневно противостоят собственным слабостям, шутят, заблуждаются, волнуются, любят, как и всякий человек. Так что автору ни осталось ничего другого, кроме, как признать в них самых обыкновенных, нормальных горожан.





Алексей Павлюшин

Нормальные горожане





Рядовой поэт




«Говорят поэзия мертва, но почему тогда жив поэт?!» – рассуждал Гриша, пялясь до одурения в потемневшую известь потолка коммунальной комнаты.

Гриша страдал перепадами настроения, в быту был устроен слабо и периодами впадал в хандру, не имеющую под собой никакого основания. Отношений с конкретной женщиной удержать не мог, от того имел болезненную любовь ко всему слабому полу сразу. Временами голодал и подрабатывал, где придется. Спиртное пить не умел – каждый раз напивался до беспамятства, зато в совершенстве владел искусством бездумного шатания по улицам, к тому же писал много стихов. Словом, Гриша имел те характерные привычки и установки, которые обыкновенно причисляют поэтам.

Кроме всего перечисленного, Гриша как мог привлекал внимание к своим стихам, но пока из этого ничего приличного не получалось. Например, для его бывшей девушки Тани, его стихи были не просто невыносимы, но чуть было не довели ее до нервного срыва. И хотя, Таня была воспитана в духе обыкновенной женской жертвенности или даже некоего бытового мессианства и ей ничего не стоило, например, выйти замуж за алкоголика и мирясь с побоями, и упреками, тянуть на себе всё семейство, но Гришины стихи это было уже слишком. Таня как-то попыталась сравнить его со всем известным Ляписом Трубецким из произведения Ильфа и Петрова, но у того, при всей конфискованной мебели, хотя бы с женщинами проблем не было. Это сравнение годилось только в рамках попыток Гриши пристроить свои стихи в толстые литературные журналы. Хотя, если у Ляписа его баллады о Гавриле худо-бедно брали, то от Гришиных триолетов, в журналах шарахались, как черт от ладана. А Гриша ничего не мог понять и распознавал эти отказы, как временную близорукость к его произведениям и продолжал их нести и слать по почте. Его устойчивость и вера в себя были так велики, что иногда приводили к маниакальным проявлениям. Например, однажды приметив редактора на улице, он погнался за ним, в надежде всучить кипу новых стихов, но на этот раз деятель литературы оказался проворней и успел впрыгнуть в трамвай.

Неадекватная оценка качества собственных произведений, била Гришу не только по социальной и личной жизни, но и по отношениям с друзьями. Они тоже не могли терпеть его стихов. Особенно, когда он начинал их декламировать без предупреждения и настолько неуместно, насколько позволяла ситуация. Например, сидя в баре, среди пьяных друзей и таких же пьяных девушек, только что приглашенных за стол, мог вскочить с места и начать читать какую-нибудь нервную дребедень. После такого финта, как правило весь флер нового знакомства рассасывался, а на место намека на эротизм и предвкушение ночных приключений, приходила сухая и тяжелая оценка бессмысленности происходящего. Проще говоря, Гришины стихи убивали романтику и хмель, а такое, понятное дело, не смогут простить ни друзья, ни девушки.

Гриша, конечно, видел это иначе. Он, как и полагается начинающему поэту, страдал от непонимания и холодности окружающих. Он считал так: нельзя осуждать внезапного поэтического порыва – это может уничтожить творческий импульс. В конце концов поэту полагается вести себя порывисто! И что стоит окружающим просто поддержать его! Может быть оценить его слова короткими аплодисментами, и отметить для себя редкую возможность побыть в компании человека, находящегося накоротке с музами.

Ясное дело, при таких рассуждениях, он очень скоро остался один.

Гришин поэтический дар проклюнулся сравнительно недавно, и совпал с периодом, когда необходимость устраиваться на работу назрела особенно остро: ему пригрозили выселением за игнорирование оплаты электричества и воды. И вся его коммунальная квартира готова была порвать должника на куски.

Нужда и общественное негодование быстро расшатали Гришино сознание, и волна патетики захлестнула его. Теперь по два раза на дню он воздевал руки к небу и спрашивал за что ему все это? Рассуждал о неверности друзей и меркантильности женщин и продолжая отторгать здравый смысл, писал свои стихи:

Душа поэта – не конфета!

И ей нельзя портвейн заесть,

Ей свет и воду не оплатишь,

Она умеет только цвесть!



По поводу оставивших его друзей он высказывался несколько более истерично:

Они друзья буквально с детства,

Но нам расстаться суждено,

Они ни чё не понимают,

Сказать хочу – друзья дермо!



Тане, в этих поэтических излияниях, досталось больше всех. И хотя сначала Гришу тянуло на матерщину, он все же взял себя в руки и выдал:

Она меня не полюбила, хотя ее я полюбил:

Не дня у нас без поцелуя, и я ее совсем не бил.

Она сказала на работу давно устроиться пора,

И я совсем и не был против, но вот куда?!

А нам вполне хватало денег на фарш с лапшой,

Она врала, она играла с моей душой.

И ей, как всем, конечно, нужен король Мидас,

А у меня сейчас на ужин: что бог подаст.

Ее жалел, держался рядом и с нею цвел,

Теперь зачах, устал и понял – она козел!



Последняя строчка перерабатывалась трижды. Был вариант: «Она осел!», но этот зверь не отражал его негодования и максимум указывал на упрямство, а этого было маловато. Еще имелся вариант: «Ее жалел, держался рядом, смотрел в глаза. Теперь зачах, устал и понял – она коза!», но это показалось мелким и банальным, так что решил оставить «козла».

В этот непростой для Гриши период его все чаще тянуло к людям. Размышляя о качестве этих людей, он имел всего два критерия: совпадение их и его интересов и необязательность покупки билета на мероприятие, где они собираются. И такое место нашлось.

Поэтический вечер проходил в арт галерее на Малой Морской. В небольшой зал набилось человек тридцать. Когда Гриша пришел, все уже расселись по выставленным рядами стульям, а какая-то взвинченная поэтесса в желтом берете и с вымазанным в блестках лицом, рассыпалась в колких рифмованных фразах. Гриша взял с подноса шампанское в пластиковом фужере, и уселся на свободное место.

Служительница муз явно кого-то ругала. Образы были размытыми, к тому же такие слова, как: «харрасмент», «неглект» и «гомофоб», сильно мешали разобрать сюжет ее стихотворения. И если, кто такие гомофобы Гриша слышал, кажется так называли обычных людей, не желающих признавать однополые отношения, как норму, то два предыдущих термина оставляли в голове зияющие пробелы.

Следующий декламатор тоже ясностью не отличался. Его стиль напоминал стук печатной машинки. Быстро произнесенные короткие слова, с трудом складывались в предложения и в момент, когда надежда на рифму угасала, она вдруг выскакивала и озаряла собой предыдущую строчку. Это давало интересный эмоциональный эффект: Грише казалось, будто он понял, что произошло, а остальные нет.

Третий чтец отличался внешним колоритом и глубоким голосом. Он был высокий, черноволосый и глаза его светились уверенностью и напором. Правда, когда первое четверостишие было брошено в зал, на лицах некоторых слушателей сверкнули издевательские улыбки – это были детские стихи. Точнее стихи, написанные незрелым существом, для еще более незрелых. Но подача. Нечто подобное могло бы случится если бы Маяковский, в своей резкой безапелляционной манере, стал читать «Зайку бросила хозяйка».

Внезапно, Гриша поймал себя на мысли: чем дольше он слушает этих странных людей, тем больше в нем просыпаются некие культурные образы, отдельные заметки и примеры. Когда-то они его впечатлили, но может быть за ненадобностью забылись, а теперь вновь стали подниматься из темных вод подсознания.

Теперь он больше наблюдал за собой, чем слушал чтецов. Еще полчаса назад он был о себе куда худшего мнения, а теперь рассматривая, что будят в нем эти люди, приходил в восторг от собственных мыслей. Некоторые, надо сказать, казались ему слишком сложными и красивыми для высказывания. Ему мерещилось, будто какие-то из них просят не приводить их к форме никаким способом и только когда он не внял этим просьбам, стало ясно, что имеется в виду. Гриша ухватился за одну из самых ярких и пылающих ясностью мыслей и записал ее в блокнот. И она не прожила и мгновения. Яркий шлейф многогранности таял пропорционально ее превращению в слова. Гриша пораженный такой метаморфозой, бездумно записал строчку: «Мысль сгорела под катком шариковой ручки».

Вдруг, внимание Гриши, как, впрочем, и всех остальных, привлекла высокая и невероятно красивая девушка. Она вышла перед слушателями, представилась Софией и стала читать свои стихи. И стихи, нужно заметить неплохие, но Гришу удивило не это. У него в голове стучал один и тот же вопрос: «Зачем такому невозможно красивому существу писать какие-то там стихи. Или она не понимает, что остальные их пишут только потому, что невзрачны и обделены жизнью?! Поэт – это калека больше, чем другие, поэтому он и поэт!» Гриша опомнился и записал: «Дар поэту брошен в лоб, как собаке кость».

За Софией последовало еще два декламатора, один рыжий худой, его почему-то было жальче остальных, а второй маленький бойкий, читал про кефир и КАМАЗы. Эти позволили Грише закончить четверостишие, а к концу чтений, у него их было два.

Поэтов поблагодарили громкими овациями, и слушатели понемногу стали выходить на улицу. Гриша же, стараясь не упустить момент, остался на месте и пользуясь атмосферой, попытался дописать свое стихотворение, так непохожее на все его предыдущие работы.

– А вы поэт? – склонившись к нему спросила женщина в синем платье, кажется, она была местным администратором, или что-то вроде того.

– Да! – твердо ответил Гриша и только после задумался зачем ей это.

А женщина тем временем выпроводила гостей, закрыла дверь на ключ и выкатила из подсобки сервировочный столик с бутылками.

Грише не удалось завершить свою задумку со стишком, ведь уже через несколько минут, он пил виски с колой и болтал с поэтессой в желтом берете. Кстати, остальные, судя по всему, не спешили общаться с ней и два коктейля спустя, Гриша понял почему.

Стараясь расположить к себе собеседницу, Гриша решил обратиться к тем словам, которые слышал из ее уст, к тому же зная слабость творческого человека к лести и нравоучительству, сделал это в прямой вопросительной манере несведущего человека:

– В ваших стихах мне было непонятно несколько слов. Что такое, например, «харрасмент»?

– Ты что не разбираешься в современном языке? – немедленно став грубой, рявкнула девушка, кстати ее звали Жанна, – харрасмент – это сексуальное домогательство или просто поведение, нарушающее неприкосновенность частной жизни…вторжение в личные границы без разрешения.

– Понятно, – кивнул Гриша, – а неглект – это что за зверь?

– А неглект – это пренебрежение. Точнее вид психологического насилия, когда один партнер не берет в расчет желания другого. Не разделяет пожелания и вообще игнорирует потребности близкого человека. Кстати, от харрасмента, как и от неглекта чаще страдают женщины…Короче это чаще мужской абьюз.

Гриша решил не уточнять, что такое абьюз, но по контексту догадался, что это некое общее понятие означающее насилие. Еще ему показалось, что Жанна феминистка и скорее всего слабо разбирающаяся в жизни, потому что по опыту наблюдения, например, за соседями по коммуналке, неглект и харрасмент чаще применяли жены к своим мужьям, а не наоборот.

Вечер, тем временем только набирал обороты. А поэты чем больше пили, тем яростней спорили на тему самореализации, до боли близкую всякому начинающему литератору. Точкой несогласия между основными спорщиками, стали способы этой самой реализации. Первый утверждал, что успешное продвижение в любой творческой профессии невозможно без опытного состоятельного дельца, проще говоря продюсера. И подкреплял утверждение поговоркой: «бездарность пробьется сама, но настоящему таланту нужно помогать!». Что касается оппонента, тот, прежде чем приводить доводы, решил условно плюнуть в чужие и заявил, что любой связавшийся с покровителем, как его не назови, немедленно попадет в его карман. А для торговца более сакрального места чем его кошелек, не найти и значит все это продвижение станет просто рабством или в лучшем случае «кабалой». Окружающие заметно поддержали такой взгляд, и ухватившись за одобрение масс, словоохотливый поэт предложил свою версию раскрутки – интернет. Пока лектор рассыпался в примерах успеха его знакомых стихоплетов в социальных сетях и прикидывал возможный заработок с тех или иных творческих платформ, Гриша успел выпить достаточно, чтобы предложить свою «дорогу поэтического успеха».

– Ребята! А вы не пробовали предлагать свои стихи литературным журналам? – произнес Гриша и замер в легком изумлении: его коллеги по перу, резко посмотрели на него так, словно он предложил нечто непотребное и запрещенное. Так сказать, нарушил табу. Мелькнула даже мысль, что его будут бить или может быть просто выгонят.

– Ретроград! – неожиданно вскрикнул тот который выступал первым и сейчас явно проигрывал спор.

– Штрафную ретрограду! – подхватил второй и только что осушенный Гришей стакан, вновь наполнили виски.

Гриша смиренно замолчал и только пожав плечами, влил в себя напиток. Дальше закружился калейдоскоп коротких смазанных эпизодов. Раздался приглушенный пьяный хохот, зрение включилось, и Гриша обнаружил себя на улице. Ватага поэтов прощалась с женщиной в синем платье, а после, подобно водному потоку, увлекла его с собой. Толпа вопила и галдела, петляя по улицам. Где-то на набережной реки Мойки сознание отказалось воспринимать действительность и оставило Гришу, а когда включилось вновь, он невольно взбодрился. Гриша обнаружил себя сидящим на широком подоконнике просторной коммунальной кухни. Прежде он здесь не был, но бодрило сейчас совсем не это. Дело в том, что в момент, когда глаза открылись, его взору предстала жутковатая картина: у газовой плиты, на низком табурете сидел рыжий поэт. Дверца духовки была приоткрыта, газ зажжен. Рыжий протянул вперед ладони и грел их, как у костра. На его лице виднелись побои: левая сторона отекла, а над правой бровью поблескивала глубокая ссадина. На вопрос Гриши, что с ним произошло, рыжий, с недобрым прищуром ответил: «Зависть – самый тяжкий грех…» Холод скользнул по Гришиной спине и уже не стараясь быть участливым, он вышел в коридор, по дороге ощупывая свои карманы.

Всячески напрягая побитый алкоголем мозг, Гриша осматривался, стараясь сообразить, где он находится и куда подевался его блокнот? Вдруг из темноты дверного проема в коридор вышла Жанна. Из одежды на ней были только красные трусики и ее неизменный желтый берет. Глаза поэтессы блестели маниакальным огнем и пока, без того дезориентированный Гриша, растерялся еще сильней, Жанна вцепилась в него и залезла языком в ухо.

– Я дико извиняюсь, но вы не видели мой блокнот? – громко спросил Гриша и замер.

Жанна с пренебрежением уставилась на него, некоторое время пристально смотрела пока молча не оттолкнула в сторону. Вдруг заметавшись, она скользнула на кухню. Из дверного проема послышались возня и страстный шепот, как вдруг раздался неожиданно глубокий бас рыжего: «Прелюбодеяние – это самый страшный грех!». Жанна пулей вылетела из кухни, и бессмысленно прикрыв одну грудь беретом и втихомолку ругаясь, исчезла в темноте комнаты.

Гриша вытер ладонью обслюнявленное ухо и продолжил гадать, где блокнот. В это время в комнате включился свет. Из дверей опять вышла Жанна, на этот раз в зеленом летнем платье в цветах и очках в черной оправе.

– Это твое? – протягивая блокнот, спросила Жанна.

– О! Да, спасибо! – выхватив блокнот, радостно воскликнул Гриша.

– Хватит орать! – послышался приглушенный голос из комнаты рядом с входной дверью.

– Давай зайдем, – предложила Жанна, оглядывая коридор.

Комната оказалась неожиданно просторной. Правда окна выходили на глухой брандмауэр. Гриша, не разуваясь упал в дутое кресло и быстро пролистав страницы блокнота, с облегчением выдохнул – новые стихи были на месте.

Жанна закрыла дверь. Подошла к столу. Налила стакан воды и протянула его Грише. Он проглотил его буквально в три глотка и только теперь задумался, как сильно хотел пить.

– Гриша, да? – нехотя спросила Жанна. Гриша кивнул, – Знаешь, Гриша, бывают такие дни, когда настроение не совпадает с тем, что происходит вокруг?

– Еще как знаю… – закатив глаза ответил он и вымученная улыбка коснулась его губ.

– У меня уже неделю так – все мимо кассы! Кстати, извини за мое домогательство… нашло что-то. Гормоны, наверное?

Вдруг в похмельной голове Гриши всплыли эпизоды вчерашнего вечера, и он как никогда раньше разглядел в памяти удачный ответ:

– А ты прости за мой неглект!

От этой находки, морда у Гриши стала на редкость самодовольной и немедленно налилась некой детской гордостью, будто за впервые решенную верно задачку.

Жанна теперь просто хохотала. Хохотала до слез, а когда утерла глаза, спросила:

– Ты откуда такой?

– Один псих из YouTube сказал, что все мы с Сириуса, значит и я тоже, – не думая не секунды ответил Гриша.

Сейчас Жанна отошла к дверям и держась за живот одной рукой и закрывая рот другой, натужно давила из себя воздух. Это был смех, на грани истерики.

Отсмеявшись, Жанна, не сказав ни слова, вытащила из холодильника два пломбира в вафельных стаканчиках и уселась на диван.

– На брудершафт? – продолжая быть неожиданно-искрометным, уточнил Гриша, кусая мороженное. – О, кстати, может рыжего угостить?

– Мне кажется, я знаю, что он на это скажет: «Мороженное – это самый страшный грех!»

За разговором, утро незаметно пробралось в комнату. А наступивший день, стал для Гриши самым новым из тех, что он смог припомнить. Все сегодня казалось ярче: запахи острее, цвета насыщеннее, звуки отчетливее. Картинка реальности вообще, стала более выпуклой и настоящей. Конечно, в попытке вернуть привычный взгляд на мир, Гриша постарался списать это состояние на специфическое похмелье, но сегодня романтика победила. Победа эта ознаменовалась не только неоправданно-радостным состоянием, но и попыткой написания новых стихов.

Гриша писал напористо и смело, но на одном четверостишие неожиданно остановился:

Из всех доступных нынче обществ,

Из всех цветов воротничков,

Я угодил в обитель слов,

Где рваный слог, то слово топчет.



Вдруг с ним случилось то, чего не бывало раньше – он ясно ощутил, что притягивает за уши форму с мнимым содержанием, хотя и основанную на личном опыте и настоящей действительности. Она виделась ему, как трупп приведенный в порядок для похорон: с уложенными волосами и напудренными щеками и тоже основанный на реальной жизни, но не живой.

Пораженный догадкой, Гриша потратил остаток дня на разбор написанных ранее стихов. Результат был плачевным – автор не нашел у себя ни одного приличного произведения.

В течении дня его настроение менялось многократно, болтаясь в диапазоне между плаксивой жалостью к себе и зубодробительной злостью на мир, введший его в заблуждение о его устройстве. В конце концов, его состояние стабилизировалось на устойчивой, немного взвинченной решительности. Такое годилось для чего-то агрессивного. Так что, если бы сейчас стоял выбор, лезть в драку или нет – Гриша влез бы в нее без оглядки.

Вечером Гриша позвонил Жанне и пообещав интересный вечер, пригласил ее на прогулку. Жанна пришла не одна – привела рыжего.

– Жанна, а он тебе кто? – поинтересовался Гриша, улучив момент.

– Никто. Я вчера его впервые увидела. Он с нашей кухни уходить не хотел, соседей напугал. А тут повод, его из квартиры выманить. Представляешь, моей соседке-старухе на ее «Здравствуйте!», говорит: «Покайся!».

– А старуха что?

– Каюсь, говорит и боком-боком из кухни, – с улыбкой сказала Жанна и уточнила, куда они идут?

– Почти пришли, – повернув в арку, явно приготовленного под снос дома, ответил Гриша.

Под аркой все по очереди пролезли в дыру в ограждении и вошли в небольшой, поросший бурьяном двор. Бледно-бежевая штукатурка стен расползлась паутиной трещин. По углам двора валялись груды горелых деревяшек, в воздухе воняло сыростью и гнилью.

Гриша молча прошел в центр двора и склонившись над ржавым колесным диском от грузовика, некоторое время смотрел на черные, побитые дождем угольки. Глубоко и тяжело вздохнул и высыпал содержимое, принесенного с собой пакета. Груда исписанной бумаги, красиво легла полукругом. А, когда Гриша достал спички и тряхнул коробком, его окликнула Жанна:

– Эй, ты что рукописи жечь собрался?! Это, конечно, очень сексуально, но это запрещенный прием…

Жанна с рыжим подошли ближе и уставились на подрагивающие страницы.

– Какие они белые на таком фоне… – сказал рыжий и добавил, – давай – Прими кристаллизацию!

Жанна окатила рыжего тяжелым взглядом и сказала, поднимая глаза на стены:

– Ребята, вы поаккуратней с пафосом – дом старый, не равен час рухнет от этой болтовни. Вон, стены все потрескались!

Гриша ухмыльнулся и зажег бумагу. Он смотрел и думал, что плохие стихи горят точно так же, как и пустые страницы. Вдруг Грише показалось будто это вымысел, что-то надуманное им самим, но по мере сгорания страниц, внутри появлялся некий простор. Нечто плохо уловимое, изящное и тонкое колебалось вдалеке, или точнее сказать: в глубине. Нет, этот костер из стихов определенно давал куда более сильный психологический эффект, чем возвышенно-болезненное удовольствие от патетики происходящего. Внутри Гришиного сознания что-то выравнивалось и распрямлялось, пока среди глубокой расфокусированной задумчивости не полыхнула яркая вспышка, заставившая его прийти в себя.

Гриша осмотрелся. Рядом была только Жанна – рыжий исчез.

– Знаешь, а ведь рукописи не горят! – озадаченно сказала Жанна.

– Значит – это не рукописи, – сухо ответил Гриша, следя за обрывками взлетевшего в воздух пепла.

Остаток вечера просто гуляли: шастали по улицам и паркам. У Жанны неожиданно прорезалась болтливость. Она немедленно рассказала всю свою короткую биографию, кажется слегка ее приукрасив. Гриша же напротив, сегодня обнаружил в себе талант к молчанию. Единственное, не смог удержаться от издевки в адрес посыла стихов Жанны. На подобный выпад Жанна отреагировала как полагается женщине – противоречиво. Сказала, если Гриша еще попробует напомнить о харрасменте, она его изобьет.

– Что будешь делать теперь? – спросила Жанна, усевшись на лавку в парке.

– Воспользуюсь подсказкой поэтов, с того вечера – начну выкладывать стихи в интернет.

– У тебя же их больше нет? – насторожилась Жанна.

– Одно осталось, – протягивая вперед записную книжку ответил Гриша.

Жанна открыла блокнот на последней странице, прочла про себя, хмыкнула и повторила вслух:

– Мысль сгорела под катком шариковой ручки,

Дар поэту брошен в лоб как собаке кость,

Он у жизни взял кредит, до чужой получки

И отдал в залог судьбе из покрышки гвоздь.

Волю старую свою сам ножом изрезал,

Получился тонкий крест с пикой наверху,

Доля тяжкого труда вмиг в земле исчезла,

А взамен ему пришла краткая строка.

Вот и бродит он теперь по опушкам парков,

Носит с ветхою сумой груду острых слов,

Принимает от судьбы силы и подарки,

И о смерти помнит он – к ней всегда готов.



Не знаю, что сказать – пока не сообразила, – поразмыслив сказала Жанна, – и возможно ты прав – интернет – это возможность продвижения. По крайней мере в наш век его игнорировать нельзя. Но можешь не соглашаться, а я думаю, что основа реализации поэта – это сцена. Стихи должны звучать – им слишком тесно на страничках блокнота, книги или социальной сети.

Поднялся ветер, а Гриша почему-то подумал об этом странном рыжем поэте. Кстати, с этого дня он больше его не встречал.




Чужой дневник




У нее было четверо по лавкам котов и круглый, как одуванчик шпиц, ее звали Дуся, а новым знакомым она представлялась Дульсинеей, иногда шутя будто это ее полное имя. Она любила носить бархатные брюки, кроссовки на высокой платформе и безразмерный, как балахон волшебника, плащ песочного цвета. Плохо развитая мускулатура делала ее чересчур тощей, зато ей самой нравилось, как выпирают скулы на ее бледном лице. Кстати, когда ее спрашивали, как заполучить такую бледную кожу, она вполне серьезно отвечала будто это очень просто и только, и нужно, что загорать под луной вместо солнца. Еще у нее была густая кудрявая шевелюра одного цвета с соломой, тонкий остренький носик и большие васильковые глаза.

Мир видел Дусю художницей и, хотя к ее образованию это не имело никакого отношения – всё ее существо пропитывало искусство. Она рисовала гуашью и акварелью, лепила из глины и пластилина, писала маслом и акрилом по холсту и картону и даже ткала коврики из узких полосок текстиля. В ее квартире на всяком свободном месте стояли ряды картин, из-за шкафа выглядывали гипсовые скульптуры, укрытые полотном, а стену в гостиной сплошь закрывали небольшие акварели. В крайней комнате, когда-то превратившейся в художественную студию, по стеллажам стояли ряды миниатюрных статуэток, по стенам висели гипсовые лица с раскосыми глазами, а на широком столе, как правило стояла заготовка какого-нибудь бюста или форма для маски.

Дуся любила гостей и по выходным в ее квартиру нередко набивался пестрый косяк творческого народа всех мастей. Знакомились, пили, иногда по настроению пели под гитару или просто говорили, каждый о своем. Творческий человек он такой – только и разговоров у него, что о себе самом, о художественных находках, новом взгляде, и прочие формы восхваления своей невообразимой уникальности. Дуся, наблюдая за этим, вела кое-какие заметки. Она очень любила моменты, когда в какофонии глухих друг к другу голосов, вдруг выделялся один особенно яркий, вот из таких и складывалась история ее наблюдений. По этому поводу, с некоторых пор, Дуся вела что-то вроде дневника и первой записью в нём оказался Достоевский.

____

Записано со слов полупьяного студента филолога:

«Все же читали Идиота?! Ну ладно, если не читали, то смотрели кино или хотя бы слышали о таком романе. Федор Михайлович сочинил… Так вот, я тут понял, что весь русский характер там разложен по полкам. Не верите? А вот смотрите, кто основные действующие персонажи романа? Князь Мышкин, Парфен Рогожин, и Настасья Филипповна Барашкина. Князь Мышкин олицетворяет сострадание, смирение и сверхъестественную правдивость. Парфен рогожин – это в чистом, даже преувеличенном виде сочетание звериной силы, страсти и мужества. Настасья Филипповна представляет собой образованную, умную, но травмированную ранним интимным опытом женщину, пользующуюся большим успехом в обществе. И я говорю, эти трое – это одна сущность. Один персонаж! Для подтверждения этого наблюдения, можно взять любого другого персонажа романа, чтобы немедленно понять – любой из них хоть и непохож один на другого, но каждый – это цельная личность. И хотя любой из них время от времени срывается, эмоционирует, жалеет о своих словах и поступках, это эмоции и поступки цельного человека, по сути своей с каким ни есть, но единым стержнем или центром. Все, кроме троих центральных персонажей. И если посмотреть повнимательней, не у одного из этих троих нет конкретной цели. У всех остальных есть, а у этих троих нет! Взять Мышкина – это тот, кто несет правду и благо, но без того кому можно его передать, он дезориентирован, ему нужен…нет, он ищет бога в глазах собеседника и неспособен обнаружить его в одиночку. Рогожин очень похож на него в этом, но его знак отрицательный, он тоже человек без курса, но его метания страшнее для окружающих, потому что он мыслит не абстрактными формами, где можно заблуждаться практически без вреда для окружающих, а материальными. Он существо, транслирующее энергию земли и огня – пока мечется и ищет, он давит и разрушает. Настасья Филипповна тоже никакого направления или стремления не имеет. Все что у нее есть – это ее психологическая травма и при всем образовании и опыте, именно травма и есть ее центр. При поверхностном изучении можно подумать, что ее интересы меркантильны и это ее цель, но нет – деньги, выброшенные в камин тому доказательство. Барашкина тоже способна на покой только глядя кому-то в глаза, но ей необходимы две пары глаз: дикие и страшные Рогожина, и смиренные и болезненно-честные Мышкина.

Не представляю это ли имел в виду Достоевский, но для меня очевидно – эти трое, в той или иной степени общая проекция русского человека. Здесь вам и необузданная природная сила в лице Рогожина и ментальная часть в лице Барашкиной и конечно духовность в образе князя Мышкина. Казалось бы, всё, как у любого другого народа, но изображением именно русского человека, из этого трио, делает степень влияния друг на друга. По сути, после всех перебранок и перипетий Настасья Филипповна, то есть ментальная часть, сдаётся части витальной, то есть Рогожину, но ей слишком тесно в предложенных рамках, пропитанных ревностью к духовной части, то есть Мышкину, тогда она бунтует и гибнет. Но та дикая природная сила (Рогожин), так и не поняла, что она всегда стремилась именно к духовной энергии и только по примитивности собственной натуры, убила единственного проводника, способного передавать эту энергию ей. А дальше, как с любым последовательным балансом, как только исчез мост, соединяющий противоположности, то и они сами изменились навсегда. Духовная часть впала в анабиоз, а витальная дикая натура, оставшись одна, оказалась на каторге собственного одиночества, где нет ничего кроме ее отражения и куда не глянь, вокруг только тоска и беспросветность.

Это же наш человек – своими руками угробить работу ума, понять, что без ума духовное не может проявляться во вне и впасть в традиционную тоску от безысходной ясности, что жизнь опустела, а другой уже не будет…»

Второй главой в дневнике числился диалог, записанный за художником и начинающей буддисткой.

«– И, как ты определяешь, где добро, а где зло? – спросил самодовольно художник.

– Это очень просто: добро – это отсутствие зла, как свет отсутствие тьмы, – ответила девушка.

– А тьма, по твоей логике, это отсутствие света? – ехидно наседал художник.

– Да. И ясность этого куда важнее, чем то, как это выразила я. В этом мире понимать, что тьма – это отсутствие света, куда вернее, чем знать, что свет – это отсутствие тьмы.

– Но это же естественно! Даже примитивно!

– Полностью согласна – это естественно. Куда естественней чем сама природа. Еще, я бы сказала, что это просто, как и полагается истине, а слово «примитивно» больше говорит о самом произносящем, чем о истине.

– О чем же оно говорит?

– Говорит, например, о вашей привычке к соревнованию или сказать иначе сравнительному анализу. Но истина в сути своей лишена возможности конкуренции, по этой причине ее нельзя назвать примитивной или изящной, полезной или бесполезной. Она – это ритм, а не определение…нет истинных слов, нот или чисел…

– Хочешь сказать, ты знаешь истину?!

– Иногда. Как и любой человек, умеющий слушать себя. Если бы знала постоянно, я бы стала Буддой… Но мне кажется, ты думаешь, что истина – это информация? – художник промолчал, тогда девушка продолжила, – Чтобы было понятно, что я имею в виду, возьмем, например, философа и допустим, что он потратил много лет, на изучение массы текстов, символов и значений, но истина осталась так же непостижима, как и прежде. Он кричал в небо, я готов тебя принять, откройся и одари меня ясностью, и я передам ее остальным, но истина оставалась нема. И однажды, когда разочарование поиском переросло в принятие безысходного, наш философ просто шел через парк, бездумно шагая, взглянул на сиреневый куст и понял всё… Нет, не всё что хотел, а гораздо больше. Он одновременно парил среди звезд, плыл пестрой рыбкой вдоль океанического рифа, лежал каждой песчинкой в пустынных барханах и летел каплями дождя из разъярённых молниями туч. Вдруг, ему захотелось это записать, но истина немедленно ушла, оставив философу только тени и полутона. Истина не любит, когда ей хотят завладеть, она не любит пошлых гуру, она не нуждается в популярности, рекламе и распространении, она приходит к каждому в отдельности. Где нет ума, там есть истина, где есть ум там только информация. А когда наш философ наконец понимает, что истина временами приходит к каждому и его стремление – это всего лишь тщеславное желание знать больше других, он снимает свою ученую шапочку и начинает просто жить, ведь жизнь и есть самая понятная человеку формула истины…А если сказать не так романтично, то истина открывается тому, кто совпадает с ней ритмически.»

Следующая запись содержала монолог сильно пьяного искусствоведа, как реакцию на вопрос не менее пьяной массажистки, «…что же такое искусство!?»

«По здравому разумению, изначально, искусство – это подражание природе и чем копия ближе к подлиннику, тем более – это искусство. Проще сказать, пейзаж, отображенный не только с близкой к фотографической точности, но и перенесший настроение природы, царящее в часы написания полотна, это можно считать искусством. Кстати, это прекрасно проверяется разницей между оригинальным полотном и его фотографией. И пускай фотография будет сделана самым лучшим сверхчувствительным оборудованием она никогда не сможет даже приблизительно передать психоэмоциональную силу настоящей живописи. Все эти книги, альбомы, буклеты с картинами великих мастеров – это просто реклама, приглашение исследовать оригинал и не более того. Они никогда не сумеют хотя бы приблизительно дать прикоснуться смотрящему к энергетике подлинников.

Ещё, настоящее искусство – это кровь, пот, разочарование, страх и только редкая в статистическом смысле, удача или еще более редкий триумф. Истинный художник – это авантюрист! А с точки зрения конформиста и вовсе сумасшедший…кстати нередко – это объективно так. Великая масса тех, кто посвятил себя музыке, литературе, живописи и прочим от них производным, были если не умалишенными, то, как минимум эксцентриками. Каждый из них идя путем искусства находил своё: один еще учась в академии снискивал себе славу, а иной бросал на алтарь Мельпомены несколько десятилетий и уходил в мир иной лишенный всякого признания, а порой и рассудка. Так что, никаких гарантий в искусстве нет, а для тех, кто хочет одарить мир новым жанром и вовсе нужно готовится к бездне насмешек и беспощадной критики.

Что касается критики. Первым делом нужно понять, что критика бывает не только негативной, хотя конечно чаще она проявляет себя именно так… Любому творцу, особенно начинающему, перво-наперво нужно научиться не боятся критики, в противном случае это немедленно повлияет на его произведения. А в произведениях важно не соответствие требованиям современного дискурса или моды, а именно незамутненная индивидуальность художника. Именно художник определяет эпоху, а не наоборот! Хорошо, я немного сбавлю обороты… Но вы, как всякие разумные слушатели скажете универсальное, если учишь, как не надо – предложи решение. И оно у меня есть! Вам необходимо понять одну единственную вещь – у каждого человека независимо не от чего, есть изначальное право на творчество и это право непогрешимо, и не может быть ограничено ни слабой ремесленной подготовкой, ни условиями жизни, ни степенью интеллектуального развития. Если понять это однажды, никакой страх забвения, никакой критик, вас не остановит… Кстати, есть еще одно, что нужно понять – право окружающих на творчество, точно такое же непогрешимое и святое, каким обладаете вы. И если получится закрепить это в голове, то и критик становится не вредителем, а скорее вашим сотворцом. Пускай он негодует и разносит вашу работу, но хочет он того или нет – он участвует в процессе вашего творчества, а значит вы ему не безразличны. И это прямо указывает на общественный отклик на ваше детище, пускай и устами сноба и задиры. В конце концов, где есть настоящая критика, там нет места цензуре и это необходимо ценить.

О цензуре… А цензура зверь неоднозначный! Как правило под определением цензуры проходит понятие политическое. Так сказать, ограничение властью неудобных или вредных для нее высказываний, имеющих гипотетическую возможность внести беспорядок в избранный государственный курс. Но видов цензуры куда больше. Например, морально-этическая, куда можно внести культурно-этническую, национальную, узкосоциальную. Допустим живет себе народность где-нибудь на островах и само собой имеет свои правила и порядки быта и отношений, выработанных годами, и приходит цивилизованный человек, смотрит и говорит, что нельзя жрать мясо мартышки и необязательно во время брачных игр бить женщину по башке дубиной. И думать не надо как сработает культурно-этническая цензура – повесят этого горе миссионера на входе в селение и продолжат жить, как жили. В узкосоциальных средах цензура будет помягче, но и там ее достаточно, особенно в монастыре, тюрьме или армии. Морально-этическая цензура в широком смысле – это изначально синоним гражданского кодекса… Это всё, в общем и целом, ясно, но мне думается, что вам полезнее будет узнать, что же такое цензура художественная. Для начала, я думаю все согласятся, что высказывание в любом виде творчества должно быть самым широким, в масштабах замысла и коль уж скоро мы беремся художественно отражать жизнь, то ее необходимо копировать во всей красе и мерзости, не обращая внимание ни на эмоции, ни на психологические уловки. Художественная цензура в этом случае – это, как правило самые грубые и узкие рамки морали… Да, мораль держит нас на плаву, как единый социум, что-то вроде «если я не ем соседа – это залог того, что сосед не съест меня», и здесь и кроется парадоксальное, ведь именно мораль зачастую наносит первый удар по настоящему творчеству. Заштриховать, стереть, закрасить, надеть трусы на Аполлона и халат на Афродиту! Но глашатаи этой самой морали словно забыли, что обнаженное тело в искусстве – это не то же самое, что обнаженное тело в порнографии и, как заворожённые транслируют собственные скрытые желания и комплексы, вынося их на публику в виде запретов, прикрываясь необходимостью сохранения высоких моральных норм. А на самом деле – это носители такой же физиологии, но невостребованной противоположным полом. А с личным неудовлетворением, в том числе сексуальным, оказывается можно бороться указанием на моральные грехи общества. Но я не устану повторять – тех чиновников от культуры, которые ставят знак морального равенства между Венерой Боттичелли и календарем от Playboy, словом, из трех букв на стене дома и стихами Лермонтова на той же стене, ни в коем случае нельзя подпускать к управлению даже краеведческим музеем, не говоря уже о большем. Но я отвлекся… ах да цензура. Но художественная цензура – это не самое страшное, куда страшнее для художника самоцензура. И если она начнет подавать признаки жизни не вздумайте ее игнорировать – ведь это верный признак внутриличностного раскола. Вы, конечно, спросите, как она проявляется, и я вам отвечу. Когда вместо свободного выражения замысла произведения вы начинаете подменять точные и ясные слова эвфемизмами, когда страх высказывания выше творческого импульса, когда страх ответственности за честное слово не позволяет его произнести – это и есть самоцензура. Но самое страшное даже не в страхе, а в том, что сам творческий замысел никуда не девается и никак не изменяется – он продолжает существовать внутри и под давлением страха, начинает искать другие пути самовыражения, а внешне подчас это проявляется жутко: алкоголизм, наркомания, маниакальные проявления. Не смотря не на что не подавляйте свой творческий потенциал, иначе он вам отомстит, а тот цензор, чем бы он не прикрывался – он либо глупец, либо сволочь, потому что своим запретом, он убивает творческий порыв, а ведь за ним вполне может скрываться гений, что несомненно единственное социально приемлемое чудо.»

Следующим пунктом в дневнике, шел спор на тему семейных ценностей. В роли спорщиков выступал взвинченный студент института кино и телевидения и бывший театральный актер, а ныне сценарист телевизионных сериалов.

«Нужно понять, что семья, как институт себя исчерпала, – небрежно объявил студент.

– Это очень интересно. И если это так, то как общество держится вместе? – уточнил сценарист.

– А это здесь причем?

– Как это причем! Не думаешь ли ты, что семья – это просто форма удобного существования? Нет, друг мой, семья больше чем просто «папа, мама, дети». Семья – это место первой социализации человека, а значит в совокупности из каких семей выйдут дети, таким и будет весь социум, поэтому семью называют ячейкой общества, то есть семья первая связующее звено между человеком и обществом.

– Хочешь сказать, если не будет семьи, не будет и общества?

– Именно это я и говорю. Сам посуди, где ребенок получит правильный навык общения, если не в семье?

– Не знаю, но объективно институт семьи становится пережитком…

– Ты заблуждаешься и даже, если это так, то что придет на его место?

– Не знаю, детские дома и дома престарелых…

– Не дай бог. Ты видел, когда ни будь толпу детдомовских? Нет! Тогда я тебе скажу – это не та компания, которую хочется встретить в подворотне. А если таким станет целый народ… нет, так и скажи, что не подумал, прежде чем сказать.

– Я тебя понял, но есть же такая тема, количество разводов растет геометрически, хочешь сказать это не указывает на семейный кризис?

– Указывает. Конечно указывает. Но в этом указании нет ни слова о том, что институт семьи себя исчерпал. Это скорее пустая болтовня любителей выдать желаемое за действительное, а может такая тенденция кому-то выгодна и этот кто-то просто-напросто берет деньги у государства на борьбу с этим кризисом. На самом деле, мне кажется, что нет никакого кризиса семьи, а есть избалованность отдельных граждан и неумение выбирать партнеров. Если бы каждый из нас посмотрел на себя более или менее беспристрастно и выбрал для себя действительно подходящего партнера, а не идеализированного, то и эти самые разводы резко бы пошли на спад. Хотя, наверное, все же это индустрия… Средства массовой информации, все эти тупые шоу сеют в головы неустойчивых граждан идею того, каким должен быть партнер, а в жизни приходится жить с живым человеком…

– Вот я и говорю! – не растерялся студент.

– Но кризис все равно здесь не причем! – одернул его сценарист, – Вопрос все равно остается открытым, что придет на смену семье, как первичной форме, где воспитываются дети, а старики с комфортом доживают свой век? Семью нельзя уничтожить, ее можно только чем-то заместить. Вот мне и интересно, что это может быть: прайд, коммуна, стая, клан, племя. Что это будет? Только не надо идиотских высказываний про индивидуальность, пока мы не гермафродиты, речи о индивидуальности не идет.

– Но люди все равно деградируют, – не найдя ничего лучше, сказал студент.

– Это-то здесь причем?! Пусть они хоть наглухо отупеют – это ничего не изменит. Или ты думаешь, что семьи заводятся от большого ума?! Ха! Это естественная форма существования человека и чем больше он подвержен инстинкту размножения, тем скорее обзаведется семьёй. Даже в доску тупой, поймет, пусть не умом, так гормонами, что нужно объединится с особью противоположного пола, и как можно скорее наклепать себе подобных.

Новой главой дневника были рассуждения о природе любви. В записях не имелось отметки о принадлежности к какому-либо роду деятельности рассказчика, стояло только: «Говорит случайный человек».

«Как только это случилось, с тех пор и мучаюсь над тем, как ее понять. Все вокруг говорят – это просто любовь, и их это устраивает, а я вот мучаюсь. Кто бы знал, как я завидую тем, кто нашел единое выражение любви и успокоился, ведь у меня-то этих лиц сотни и никакой определенности. Нет, я не имею в виду будто я бабник – всё не так буквально, я только хочу сказать, что по-человечески хорошо бы понять, как быть, если кругом видишь только любовь. Любовь без романтики и вообще человека, куда не посмотрю – везде она. Что с этим делать не понятно. Я уже догадываюсь, что это человеческие глаза меня обманывают и если смотреть не с рациональной точки зрения, то выходит, что это великое счастье видеть кругом одну только любовь, но рациональное все еще есть, ум никуда не делся и от этого страшновато и растерянность какая-то или скорее дезориентация. Куда и зачем идти, если кругом одна и та же любовь. От нее, конечно, тепло, свободно, уютно даже, но просто больше ничего нет и бывают такие мысли, что это злая шутка судьбы и если я по настоящему ее приму, то в этот момент случится что-то страшное. Вроде такого злого розыгрыша. Вот поэтому и не могу расслабится целиком. Еще из минусов этого состояния – жена обижается – ревнует к каждому столбу. Раньше я в упреках жил, как все, а как любовь видеть стал, так и началось. Люди стали смотреть иначе: когда в них любовь видишь и они ее в тебе различают. Мужики кивают, женщины ресничками хлопают, дети улыбаются, будто я какой-нибудь артист на прогулке. А жена спряталась за ревность и больше ничего к себе не пускает. В ней-то тоже любви столько, что захлебнуться можно. Ну, ладно, это я так. Еще, пока не привык к этой любви всё хотелось что-то сделать хуже, потому что, когда ты в любви, больше ничего не надо – двигаться некуда. И не то, чтобы это сильное удовольствие, нет, больше это что-то нейтральное. Вот и хотелось что-нибудь испортить чтобы выйти из этого нейтрального, пусть даже и в минус. Однажды испортил – нарочно сломал замок в комнате и ничего не изменилось, даже больше того, дочка с женой меньше ссориться стали. Раньше бегали, прятались друг от друга в этой комнате, а как замок сломался, так и спокойней стали. Кстати, недавно был на похоронах старого знакомого. Ехал туда и думал – вот там-то точно так встряхнет, что сразу выскочу из этого нейтрального состояния, но ничего подобного – кругом все равно та же самая любовь. Труп крышкой накрыли, положили в яму, присыпали землей, женщины в слезах, а я только любовь и вижу, даже как-то не по себе стало. Оказывается, даже в чужой смерти никакого страха нет, хотя если кругом одна любовь, почему смерть должна быть исключением?» …

___

Сегодня к Дусе зашел ее парень Дима, тоже художник, но с академическим образованием. С некоторых пор они договорились, что должны иметь возможность приходить в гости друг к другу так, чтобы ненароком не сбить поток вдохновения, как известно не приемлющий никакого графика. Случались эпизоды, когда на кого-то из них сваливался творческий порыв и любое даже мелкое отвлечение, допустим на открывание дверей, могло спугнуть его, и чтобы избежать этого, они обменялись ключами от квартир. Дополнительно договорились не тревожить друг друга до тех пор, пока творящий сам ни определит время для перерыва.

Обыкновенно Дуся прятала свой дневник подальше от посторонних глаз, но именно сегодня, сделав очередную запись, оставила его прямо на кухонном столе. А Дима, как раз расположился на кухне, и пока дожидался Дусю, прочитал его от корки до корки.

Дусина творческая смена заняла больше времени чем ожидал Дима. После прочтения дневника, прошел может быть час, когда Дуся вышла из своей студии. Она улыбнулась, но увидев на столе свой дневник насторожилась, торопливо стащила его со стола и став серьезной спросила, прочел ли его Дима. Получив положительный ответ, разволновалась и взялась изображать муку: стала хныкать, как ребенок и бормотать о том, что нельзя читать чужих писем, а тем более дневников.

– Дуся, ты меня не ругай. Тем более то, что я прочел мне очень понравилось, – сказал Дима, глядя прямо Дусе в глаза.

– Это не имеет значения – все равно нельзя читать чужих дневников!

– Скажу еще раз – мне понравилось, но это не дневник, – стараясь говорить мягче, заметил Дима.

– Как это не дневник?! Это мой дневник!

– Нет, я тебя знаю, а это чужие слова. Это записки за твоими гостями, это их опыт их слова, их смыслы… Это не твой дневник.

– Нет мой! Все эти смыслы мои, просто у меня не было слов, чтобы их выразить.

– Тогда тем более не твои. Это, как если бы вместо того, чтобы писать свои картины, ты взяла бы фотоаппарат, прошлась по музеям, потом склеила из фотографий альбом и говорила – это мои эмоции и чувства, просто у меня не нашлось умения, холста и краски. Нет, когда проживаешь собственный опыт, к нему и слова и остальное прилагается, а это, в хорошем смысле, плагиат и, если хочешь остаться честной перед собой, подпиши эту тетрадь «Чужой дневник».

Дуся кричала, топала и трясла вымазанными в гипсе кулачками. Дима же безропотно молчал и только подчеркивал каждый выпад подруги соответствующим мимическим пассом. Дуся чуть успокоилась, он встал из-за стола, взял из ее рук смятую тетрадь и отложил в сторону.

– Ну, всё, всё… – обнимая еще протестующую Дусю, сказал Дима, – я еще раз тебе говорю – не нужно из себя лепить идеального человека. Ты же художник, и даже в этой тетради у тебя написано – нужно понимать собственную ценность. Где-то здесь есть о самоцензуре… Я тебя прошу не ври себе и не нужно создавать идеалов – ты уже прекрасна. Ты ведь не врешь в живописи, не врешь в скульптуре – они поэтому и живые, а если нужно вести записи – пиши о себе. И знаешь если бы это был по-настоящему твой дневник, я бы это понял по первым же строчкам, и клянусь тебе, я бы нашел в себе силы его не дочитывать.




Сила искусства




В этом году Егору исполнилось тридцать восемь, и как многие представители своего поколения он уже успел пережить кризис среднего возраста: развелся, завел любовницу, бросил ее и вновь озадачился вопросом жизненного предназначения. Целый год одевался по молодежной моде и вот уже месяц как понял, насколько жалко это выглядело на фоне его мятого лица и ранней седины.

Не без труда он отказался от тесных рваных джинсов в пользу однотонных брюк, сменил широкую куртку-парку на черное полупальто, стер десяток приложений из памяти телефона и удалил аккаунты в некоторых социальных сетях, неожиданно распознанных им как площадки для подростков. Возможно, Егор действовал слишком быстро, и ему даже, казалось, будто этот неожиданный поворот в сторону условной взрослости – продолжение того же самого кризиса, точнее его новая фаза. Но здесь уже нельзя было ничего поделать, и любая попытка посмотреть на это отстраненно отзывалась попаданием мышления в некое слепое пятно сознания, и, сунувшись в него (для верности дважды), он больше не старался оценивать свое положение со стороны, предпочитая просто внимательно рассматривать каждый текущий момент.

Сознательный шаг в антураж взрослой жизни неожиданно отозвался отрезвляющим эффектом, и это Егору совсем не понравилось. Он вдруг осознал, что остаться подростком, просто напустив маску взрослого, уже не получается, будто теперь что-то внутри бесстрастно закрепляло сделанный им выбор и распространяло его на все пространство личности. Словно раньше он мог обмануть и себя и других, а теперь потерял эту способность.

Некоторое время спустя началось что-то совсем чудное. Вкусы Егора очень быстро претерпели – ни дать ни взять трансформацию, причем по большинству направлений: от еды до искусства. Допустим, совсем недавно он не мог смотреть на овсяную кашу, а теперь ничего другого на завтрак не хотел, словно ел ее всегда. Так же неожиданно Егор вдруг прекратил слушать молодежную музыку, вместо этого взявшись за аудиокниги, к тому же выбирал таких авторов, от которых прежде держался подальше: Бунина, Толстого и практически всю остальную когорту классиков. Кстати, только теперь Егор начал понимать, каким образом оценивается ловкость того или иного писателя, и почему Пушкин в этом смысле еще какой «…ай да, сукин сын!».

Возрастная деформация продолжала гнуть Егора в дугу, и следующим этапом стало его увлечение кинематографом. Нет, не то, как это было раньше – включить какую-нибудь популярную дрянь в обеденное время или перед сном – теперь просмотр фильмов приобрел иной вдумчивый образ, а их выбор стал отличаться качественно. Сначала он взахлеб пересмотрел все самые популярные советские фильмы совершенно другим, до сих пор не доступным ему взором. И если такие картины как «Они сражались за родину!» и «12 стульев» незамедлительно были признаны Егором, как классика на все времена, а после просмотра фильма «Москва слезам не верит» он не выдержал и произнес: «Правильно Меньшову Оскара дали!», то после фильма «Белый Бим, черное ухо», в Егоре что-то надломилось окончательно, и он уверовал в классику кино как в непогрешимый эталон. Под эту дудку ему захотелось придать анафеме всю современную кинопродукцию, особенно отечественную, и применить к ее производителям ту же меру, которую прилагают к пойманным ворам на арабских рынках. Но также неожиданно Егор переключился на классику французского кино, и Годар с Кокто отвлекли его от желания расправы над отечественными киноделами.

Общая перемена беспощадно вклинилась и в сферу тех привычек, которые Егор считал наиболее стойкими к борьбе с ними, и вдруг такое целеполагающее, если не сказать ритуальное дело, как пятничная вечерняя пьянка, перестало его увлекать. Это было нечто совсем новое и ни на что не похожее, Егор не понимал, как можно собственным разумением взять и приговорить себя к сидению дома в пятницу вечером. И ничего, если бы он так наказал себя за что-то, но нет – это был естественный поступок без назидательных причин и, что еще хуже, последующих сожалений. В редкие минуты старых настроений Егор, бывало, вскакивал и думал: «Вот черт – причудится же такое!», но искра решимости пуститься во все тяжкие скоро угасала, Егор успокаивался и к двенадцати часам ночи уже засыпал. Что касается женщин, то огонь желания горел уже не так яростно, как раньше – над регулировкой его горения неплохо потрудилась бывшая супруга, хотя нужно было отдать ей должное – она начисто лишила Егора его влюбчивости и иллюзорного романтизма, проще говоря, одарила трезвым взглядом при оценке женщин. Она же объяснила, что именно такая оценка и есть самая главная защита от женской манипуляции.

Может быть, огонь горел не особенно ярко, но все ж таки не погас совсем, и время от времени этот вопрос давал о себе знать. Лишив себя такого удовольствия как алкоголь, он с недоумением заметил, что и секс вдруг куда-то подевался. Обыкновенно, когда было одно, о другом он не задумывался, получая это автоматически – во хмелю всегда находились женщины, свободные от нравственных предрассудков, а теперь ему оставалось только пожимать плечами, будто он стал участником некоего недоразумения.

Если вопрос удовлетворения естественных желаний, требовал всего лишь нового подхода, то вопрос общения с друзьями постепенно себя исчерпывал. Егорова трезвость не играла в плюс его приятельствам и выдержала лишь несколько общих посиделок с друзьями, которые и не думали бросать пить. Быть трезвым в компании невменяемо пьяных людей оказалось полнейшим идиотизмом. Наверное, так должен себя чувствовать психически здоровый человек, запертый в комнате с агрессивными шизофрениками, дружно исповедующими одну и ту же идею, но слишком абстрактную для ее внятного выражения – в общем, в Егоре проснулся сноб, несогласный делить пространство с теми, чьи действия нельзя предсказать. Кроме того, и друзья после тех же посиделок слегка разочаровались в некогда лихом собутыльнике и, после нескольких звонков вежливости с приглашением поехать на природу или пойти по барам, прекратили попытки вовлечь Егора в очередную вакханалию. Егор немного потосковал и даже придумал сравнение себя самого с одинокой банкой безалкогольного пива, давным-давно наблюдающей, как в холодильнике по соседству меняется ассортимент, а на нее смотрят только затем, чтобы разочарованно отвести взгляд и взять что-нибудь другое. «Безалкогольный изгой» – в конце концов назвал себя Егор, немного жалея о невозможности объяснить друзьям, что его «непитие» им самим уже не контролируется, и это даже не его решение, а скорее побочный эффект некоего большого процесса.

Хотя сейчас Егору было не до философии, ведь без женщин, друзей и спиртного он начал психовать и срываться на окружающих. Таковыми в основном оказались его подчиненные, к их несчастью, Егор занимал должность руководителя отдела продаж и теперь «песочил» всякого попавшего под руку по любому мало-мальски приличному поводу. На первых порах коллеги смеялись между собой над тем, как их прежде невзрачный начальник вдруг превратился в авторитарного и требовательного руководителя с лицом как с советского плаката. Но вскоре им стало не до смеха, когда Егор (теперь превратившийся в Егора Дмитриевича), лишил двоих менеджеров некогда обещанной премии. Тут уж все всполошились, и обсуждение поведения шефа приобрело более агрессивный характер, если не сказать злобный. Как бы то ни было, и сколько бы версий такой перемены поведения начальника ни выдвигалось, все дружно пришли к одному и тому же выводу: причина – недавний развод Егора с женой. Назвали ее, но подумали, конечно, куда точнее: допустим, два менеджера, лишенные премий, одновременно прикидывали, что готовы даже купить Егору проститутку, лишь бы вернуть прежнее состояние шефа, и так же синхронно отказались от этой идеи, не сумев сообразить каким образом ее преподнести. Одна из сотрудниц отдела Алевтина тоже фантазировала на эту тему, но эта испытывала теоретическую готовность удовлетворить Егора Дмитриевича самостоятельно, и не только ради всеобщего спокойствия, – она тоже была одинока. В числе остальных в порождении химер участвовала и Аня, самая молодая сотрудница отдела, и, хотя непосредственно ее все это не касалось, кроме общего нервного напряжения, девушка активно включилась в фантазирование на тему успокоения Егора. В ее версии мнимых событий она выходила за Егора замуж, быстро рожала ему детей, от этого он расслаблялся, утопая в бесконечном счастье семейной жизни, – в общем, Аня, как и полагается нормальной молодой девушке, не особенно умела увязывать мечту с практической реальностью и отличать выдуманный порядок событий от наиболее возможного.

Сам Егор тоже фантазировал, но как только сообразил, что подавляющая часть его грез так или иначе имеет эротический контекст (в том числе с элементами специфических наказаний сотрудниц вверенного ему отдела), встряхнулся и всерьез задумался о необходимости знакомства с новой девушкой. Несмотря на нестабильное эмоциональное состояние, Егор изначально искал серьезных отношений. Он уже не желал притворять в жизнь любвеобильность Казановы (хотя конечно и раньше не особенно притворял, но всегда хотел). С одной стороны, потерянная в браке квалификация общения с женщинами не позволяла развернуть масштабную развратную компанию, а с другой – наваливалась какая-то лень и плохая переносимость физических нагрузок, о которой он узнал буквально недавно, – все это безвыходно склоняло его в сторону моногамии. Проще говоря, изношенный организм Егора, ведомый чувством самосохранения, сделал выбор в пользу одной женщины, хотя его ум неуверенно, но все же сопротивлялся и просил разнообразия.

Первые же потуги Егора выйти из состояния одиночества, в тот же час указали на его растерянность в смысле коммуникации. Первое, что он сделал, – это зарегистрировался на нескольких сайтах знакомств. Изнурительный просмотр многочисленных анкет закончился выстраданным решительным рывком – наконец, Егор выбрал, кому написать, и написал: «Привет! Давай знакомиться?!», «Привет! Давай! 2000 час, могу после шести», – ответила Снежана, поразив Егора в самое больное место. Внутри Егорова сознания ударила барабанная дробь, символизируя конфликт, где разумное нежелание связываться с проституткой борется со стремлением связаться с ней немедленно.

На этот раз от «грехопадения» Егора удержали его лень и нерешительность, и после этого случая он убедился в ненадежности такого способа общения, как сайты знакомств и, хотя, скорее всего, подавляющее большинство представленных анкет действительно принадлежали одиноким девушкам, ищущим долгосрочных отношений, для Егора этот метод поиска спутницы жизни себя исчерпал. Фиаско, пережитое Егором на поприще сетевых знакомств, ничуть не подкосило его решимости продолжать поиск женщины уже в реальном мире. Эту попытку он воспринял по-философски, рассуждая что-то о первом блине комом и уже потирая руки в предвкушении неминуемого успеха.

Следующим этапом назрела необходимость в стратегических реформах в плане подхода к знакомствам. И если недавний опыт говорил, что в интернете полно проституток (не важно, что Егор только однажды наткнулся на такую, и единичного случая было маловато для ведения статистики), то стереотип утверждал, что девушки, по-настоящему достойные внимания серьезного человека, собираются непременно в театрах.

Идея оказалась насколько глупой, настолько живучей, и Егору даже показалось, будто он понял, что это обыкновенное культурное заблуждение, и он уже догадывается, кто мог подсунуть ему эту мысль, подозревая мать (конечно, кому как ни ей знать, где лучше искать женщин для жизни!). Но словно не принимая всего этого в расчет, Егор не сумел побороть себя и выбрал спектакль с романтичным названием «Amore!», подкупающим своей прямотой. Купил билет в портер, напялил свой лучший костюм и притащился в обитель муз на полчаса раньше, с расчетом пошататься среди публики и, возможно, присмотреть потенциальную пассию.

В фойе было полно народа, и только и разговоров, что о режиссёре, соорудившем сегодняшний спектакль. В отзывах на работы этого постановщика его называли гением, а в комментариях к отзывам кроме прочего говорилось, будто он очень редко делится собственной гениальностью, да так редко, что имеет известность только в узком кругу искушенных театралов. Выходило так, что Егора принесло на представление эстета для других эстетов, а от подобной избранности, в общем и целом простой Егор ненадолго почувствовал себя не в своей тарелке.

В ожидающей толпе с вытянутыми лицами, как будто предвкушающими грядущую рефлексию, мелькали все больше женщины либо за сорок, либо уже пожилые. Егор не мог отделаться от вопроса, с кем же он здесь будет знакомиться, как вдруг, на глаза попалась девушка, не старше двадцати пяти, в черном узком платье с белым воротничком как у сорочки составленным из мелких жемчужин. Егор даже слегка удивился тому, что, глядя девушке в лицо, прежде рассмотрел платье и фигуру, ведь лицо ее было по-настоящему красивым. Эту оценку нельзя было назвать плодом исключительно частного мнения Егора, – девушка действительно была очень хороша. Чистое молодое лицо, правильный овал, высокий лоб, пухлые губы с легким нахальством в очертании, густые светлые волосы, забранные назад, но основой этой красоты, конечно, были глаза: большие голубые глаза, с притягательным взглядом проникновенной глубины и осмысленности.

Чем больше Егор любовался этой девушкой, тем больше сомневался, стоит ли пытаться познакомиться. Нет, со своей стороны он никаких колебаний в желании знакомства не испытывал, причиной замешательства стало сомнение, нужно ли это девушке. Воображение Егора рисовало размытые образы на тему, кем она могла бы быть. Черт подери, она ему так понравилась, что вместо того, чтобы ее просто хотеть, он заранее решил, будто он ей не ровня. Затем логика доделала остальное, и в конце концов итог рассуждений стал таким: «…она слишком утонченная для меня. Наверняка, гораздо образованнее и умнее… Возможно, даже какая-нибудь актриса и, может быть, подобно этому режиссёру – широко известная в узких кругах… А если так, то она, конечно, слишком развита для участия в популярных проектах и наверняка довольствуется исключительно камерными постановками».

Первый звонок к началу представления вырвал Егора из тупика пустых рассуждений. Основная масса народа двинулась в зал, но девушка, на Егорово счастье, осталась на месте. Он собрался с мыслями, сделал глубокий вдох, коротко взглянул в угол зеркала на стене и двинулся в направлении стола.

– Здравствуйте, а вы что в зал не торопитесь? – как можно более легко и уверенно произнес Егор.

Девушка с сомнением измерила его взглядом и, на секунду замерев в задумчивости, сказала:

– Ты что, здесь работаешь?

– Нет, совсем наоборот: ничего не понимаю в этих модных режиссёрах, открываю новые культурные горизонты, ищу более сведущую компанию…

– Познакомиться хочешь? – с насмешкой спросила девушка, еще раз окинув Егора уже более подробным взглядом.

– Я Егор.

– Не интересует. – сухо бросила девушка.

– Но постойте, вы не понимаете, что теряете…

– Сказали тебе: не интересует. Гуляй, нищеброд! – прошипела девушка, поглядывая на экран своего телефона.

На Егора буквально свалилась растерянность, повисла на плечах и застряла в мимике еле уловимой гримасой. Он безвольно отступил в сторону и группа из десятка спешащих на представление, подстегнутая вторым звонком, втолкнула его в зрительный зал, только слегка затормозив перед входом для контрольного предъявления билетов.

Впрочем, рассеянность отступила, как только Егор, продвинувшись по проходу, занял свое место. Теперь ему вспомнилась бывшая жена, точнее ее «истерический тренерский курс», называемый их семейной жизнью. Егор думал о том, что возможно она и лишила его всякого романтизма и научила смотреть на женщин трезво, но все это не имеет особенного значения, если не разбираешься в людях в принципе. В итоге сам собой напрашивался вывод о необходимости социализироваться в большей степени, чем теперь, и обязательно изучить хотя бы азы психологии и физиогномики, иначе от таких попаданий впросак можно вообще разочароваться в людях.

За какофонией оркестровой настройки, раздался третий звонок, двери закрылись, и свет в зале погас. Голоса аудитории утихли, откуда-то снизу послышался глубокий ритмичный стук барабана, и в лучах вспыхнувших софитов, по центру проступили четыре троса с грузами на концах. Своей грушевидной формой, грузы походили на кожаные бурдюки, подвешенные примерно в трех метрах над сценой. Снизу доверху тросы были обвешаны прозрачными тряпками с рваными краями. Вдруг с пола взлетели куски тонкой блестящей материи, имеющие очертания неровных овалов, и медленно, покачиваясь из стороны в сторону, поднялись на уровень чуть выше грузов и замерли, колыхаясь и часто дрожа контурами своих растрепанных краев. Из темноты сцены вперед выступили три арлекина на длинных ногах-ходулях, ряженные в красные двууголки и комбинезоны из черно-белых ромбов. Раздалась приглушенная тревожная музыка и клоуны громко зашептали нечто неразборчивое, должно быть по-итальянски, и ухватив каждый по куску материи, скрутили их так словно выжимали, и один за другим обвязали вокруг тросов. Вдруг арлекины нарочито-мерзко расхохотались и, взявшись кланяться и то снимать, то надевать свои шляпы, неспешно отступили назад и плавно растворились в темноте, а тросы стали медленно синхронно раскачиваться.

Егор пока не особенно понимал, что происходит на сцене, кроме того за тот краткий отрезок времени, пока идет спектакль его отвлекала соседка слева, пожилая женщина с взволнованным лицом, издающая громкое сопение, и тем громче и интенсивней, чем тревожней музыка и активней сценические действия. Егор даже вспомнил, что есть прибор для измерения кровяного давления, издающий подобные звуки, но, к сожалению, забыл, как он называется. «Тонометр!» – вдруг радостно подумал Егор и чуть было не рассмеялся собственному импульсу, а помешала тому соседка справа, спихнувшая его руку с подлокотника, пока пыталась примостить бинокль к глазам. Это дело оказалось пустым, потому что на сцене в этот момент снова погас свет и, если бинокль не был снабжен прибором ночного видения, это не имело смысла. Зал освещали только три тусклые лампы, установленные под балконом, хотя и этого света Егору оказалось достаточно, чтобы понять, как ему «повезло» с местом. Вокруг него – и спереди и сзади – сидели сплошь пожилые женщины (кстати, эта с биноклем тоже юность уже растеряла). Егор про себя назвал это свое положение: «Знакомься, сколько хочешь!» и вновь направил внимание на сцену, осветившуюся новым действием.

На фоне древних развалин появились деревья (судя по заостренным макушкам кипарисы), формируя собой просторную аллею, в ее центр выскочила высокая дородная женщина с распущенными черными волосами. Егору сначала показалось, будто она обнажена, но несколько секунд спустя стало ясно, что это всего лишь купальник телесного цвета. Кстати, масса людей в зале, по всей видимости, тоже посчитали женщину голой, что было хорошо слышно по сбивчивому, хранившему нераскрывшееся возмущение шуму, прокатившемуся по головам. Женщина растерянно металась от одной стороны аллеи к другой и, вскидывая ладони вверх, иногда призывно вскрикивала: «Amore! Amore! Amore!». Некоторое время спустя, сверху спустились еще два персонажа и повисли на том же уровне, на котором висели грузы тросов в самом начале. Тот, что слева, был в длинном белом балахоне в белом же парике и с крыльями, а тот, что справа, – с рогами и мохнатыми копытами. Оба держали в руках некие подобия удочек: у черта на конце лески висел золоченый рог изобилия, у ангела большое бледно-алое сердце, пульсирующее внутри слабым светом. Обе приманки повисли чуть выше уровня головы женщины, как вдруг заиграла дудочка заклинателя змей.

Егор встряхнулся, соседка слева вновь начала сопеть, а та, что справа, – неожиданно предложила Егору бинокль. Егор молча помотал головой и надавил на уголки глаз кончиками пальцев стараясь снять напряжение. «По реакциям этих старух можно измерять перепады действий!» – подумал Егор, и края сцены поглотила темнота, оставив видимой только аллею.

Героиня приподнялась на цыпочках и аккуратно прикоснулась к сердцу кончиком пальца, – раздался тонкий камертонный звон. Она улыбнулась и потянулась к рогу точно так же, коснувшись и его, но на этот раз заиграла громкая и насыщенная классическая музыка. Женщина повторила прикосновения еще и еще раз, пока не начала метаться в хаотично скачущих тонких красных лучах, изображая смятение. Героиня замерла так же неожиданно. Она мечтательно подняла лицо, и слева в затемнении проступило и исчезло сердце, пронзенное тремя мечами, а справа, такой же короткой вспышкой, проявился и угас образ богатого стола, усыпанного яствами. Женщина села на корточки, обхватила голову руками, и темнота поглотила ее.

Объявили антракт. Егор с нетерпением вышел из зала и стоя у зеркала в уборной и умывая лицо, отметил, что у него совсем нет привычки ни к такому освещению, ни к таким креслам, и уж точно к подобным представлениям. Глаза резало на ярком свете, стоило выпрямиться – спина «заныла», а та часть рассудка Егора, которая отвечала за понимание образности и содержания спектакля вообще, билась внутри в каких-то ментальных корчах. «Надо же было растянуть такое на полтора часа!» – думал Егор, желая срочно перекусить. Отстояв очередь в театральном буфете, Егор приобрел бутерброд с красной рыбой и кофе, отошел к только что освободившемуся столу и было снял пленку с бутерброда, как его окликнул приятный женский голос:

– Прошу прощения! Вы позволите? Все остальные столы заняты… Если, конечно, вы никого не ждете…

– Не жду. Пожалуйста! – сдвигаясь к стене, машинально произнес Егор, вместе с тем думая: «Вот она, моя удача!».

Девушка оказалась довольно приятной и ожидаемый Егором подвох, допустим в виде сопровождающего ее мужчины, оказался пустым опасением. Она не только представилась, но и сделала это первой, что, по мнению Егора, прямо указывало на ее общительность в не меньшей степени, чем симпатию к нему. И вот, казалось бы, куй железо пока горячо – шути, рассуждай, спрашивай, в общем, увлекай девушку разговором! Но нет, теперь Егора словно подменили – он слишком сосредоточился на бутерброде, чтобы говорить на абстрактные темы. Эта девушка была прекрасна, но она только пила кофе и ничего не ела, а жрать при ней бутерброд с рыбой Егор не мог, опасаясь спугнуть.

Девушка завела разговор на тему атмосферы представления, а Егор косился на бутерброд и думал, вот бы только улучить свободную от разговора минутку – минутку одиночества, хотя он бы управился быстрей – просто проглотил бы этот бутерброд «живьем», чтобы сразу приобрести смягченный благообразный вид и спокойно пить кофе мелкими глотками. Но чертова баба не собиралась ни порыться в сумочке, ни почитать сообщения в телефоне или кому-нибудь позвонить – она была сосредоточена на рассуждении, обращенном к Егору.

– …вы знаете, этот режиссер очень удачно выступил со своим предыдущем спектаклем. Я, тогда как раз была в Барселоне, просто туристкой, и попала на фестиваль – представляете! А там: Люк Персеваль, Тони Сервилло, – и все в одном месте! Обещали даже Херманиса, но, видимо, что-то пошло не так, и его так и не было. – мечтательно улыбнулась новая знакомая Егора.

«Да ты что – ну надо же – вот так просто приехала и сразу на фестиваль?! Вот это удача! А без Херманиса понятное дело – какой фестиваль, – баловство одно!» – с издевкой рассуждал Егор мысленно, не представляя, с чего она взяла, что ему известен хоть кто-нибудь из названных, и что конкретно – в его наверняка нервозном образе – выдает хотя бы намек на подобный интерес? Но девушка и не думала останавливаться.

– Кстати, вы заметили некую перчинку дионисианства в, очевидно, очень христианском взгляде режиссера на постановку? С одной стороны, опора на женское тело, но на самом деле, конечно, душу, требующую любви, а с другой – типичная монотеистическая двойственность: вот тебе черт и ангел – пожалуйста, выбирай! – Егор только задумчиво кивал и пил остывший кофе. – А как вам этот антураж? Мне кажется, он куда больше подошел бы мюзиклу или рок-опере, или, скорее, даже балету? А еще мне кажется, постановщик – скрытый оккультист: одно использование в декорациях символизма карт таро – чего стоит! – Егор только развел руками, как бы говоря: «Очевидность этого смешно обсуждать!», хотя, конечно, понял мало из сказанного.

Раздался звонок ко второму акту. Новая знакомая Егора выразила нетерпение узнать, чем продолжится спектакль и присоединилась к публике, понемногу продвигающейся в зал. Егор согласно кивнул, между тем рассеянно пытаясь сообразить, что ему делать: кофе заглушил голод настолько, что оправдать перед собой быстрое поглощение бутерброда он бы уже не смог, поэтому, улучив момент, замотал бутерброд обратно в пленку и сунул его в карман.

Вернувшись в зал, Егор с недоумением поймал себя на некоем облегчении. И, размышляя о том, что здесь ему никто не станет докучать «Херманисом и компанией», еще подумал: «…вот где все наши!» – и, еле сдерживая улыбку, занял свое место посреди знакомых уже старух.

Продолжение спектакля разразилось активным сценическим действием и канонадой духовых инструментов. Прежде псевдонагая героиня сейчас была одета в длинное ярко-желтое платье, носила корону и восседала на высоком троне, установленном на насыпи из овощей и фруктов. Она смотрела вперед, держа в руке посох, на котором кое-где виднелись тонкие веточки с зеленой листвой, в то время как по сцене сосредоточенно металась группа рыцарей, как полагается, в доспехах и с мечами, наверное, изображая маневры.

Героиня ударила посохом о пол, и музыка остановилась. Рыцари медленно отступили в темноту и замерли тенями в глубине сцены. Королева снова ударила посохом и опять воскликнула: «Amore! Amore! Amore!». Стоило ее возгласу угаснуть, вдалеке заиграл барабан. Его звук все приближался и нарастал, пока на сцену не вышел карлик, ряженный арлекином. Он ловко отбивал марш на старом барабане и позвякивал круглыми колокольчиками на своих остроносых башмаках. Вслед за барабанщиком тянулся строй из мужчин в пестрых нарядах, кружевных воротниках и шляпах замысловатых форм с перьями и лентами. Хотя, стоило карлику скрыться за кулисами, следующий за ним принц взялся кланяться в приветствиях, обращенных королеве, а строй превратился в очередь. Теперь уже каждый кланялся и рассыпался в реверансах, но королеву не впечатлил ни один, и, судя по выражению лица, она злилась все сильней, пока зловещая музыка с нарастающим накалом и беспорядочно скачущие красные и фиолетовые лучи маленьких прожекторов, бьющих снизу, окончательно ни указали на ее бешенство. Свет на сцене медленно погас, и только алые вспышки из глубины кулис освещали очертание трона и контуры мечущихся фигур.

Музыка резко оборвалась, и сверху спустился огромный голубой светящийся диск, судя по всему, символизирующий луну. В холодном свете, куда более искусственном, чем прежде, проявились очертания королевы, трона и очереди к нему, но теперь королева была в черном и держала меч, острием вниз, а очередь состояла не из благородных вельмож, а из рабов в рубище и цепях. Каждый раб нес между ног деревянную палку и на очередной выкрик королевы «Amore!» делал шаг и бросал палку к подножию трона.

Егору казалось, будто содержание спектакля не выделяется особой сложностью или очевидным накалом эмоций, и потому для него было загадкой, откуда взялось такое напряжение в атмосфере зала. Кстати, поведение его соседок это тоже подтверждало: та, что громко сопела, теперь даже иногда закашливалась, а держательница бессмысленного бинокля часто вытирала лоб платком.

Режиссер тем временем и не думал жалеть разгорячившихся зрителей. Он учинил на сцене нечто вроде средневековой революции из ярких вспышек мелькающих теней, бегающих кругами рабов и рыцарей, – и все это, понятное дело, под аккомпанемент тревожной музыки.

Как только бесчинства улеглись, на сцене вновь появилась героиня. Она стояла на том же месте, только в этот раз на коленях и в окружении человеческих черепов. Ее глаза закрывала повязка, и руки были связаны за спиной. Вместо очереди из принцев или рабов ее окружали рыцари. Они подняли мечи рукоятями вверх, произнесли нечто похожее на какое-нибудь заклинание или клятву, и, синхронно опустив клинки вниз, сформировали вокруг героини некое подобие изгороди.

Теперь героиня осталась одна в кругу мечей. Она шевелила губами, и в этот момент ее осветил луч проектора: за ее спиной побежали кадры танцующих на лугу обнаженных мужчины и женщины, а высоко над ними светило солнце. Героиня опустила голову, и свет на сцене плавно угас, синхронно со звуком. После долгой паузы круг, обнесенный мечами, осветил тусклый голубой луч: от склонившейся женщины поднялся кусок прозрачной ткани и рывками поплыл вверх подобно медузе. Послышался звук ветра, и ткань плавно упала вниз. По потолку театра поползли разноцветные круги, а сцена тем временем ослепла темнотой. Раздался громкий короткий механический звук, подобный треску подзавода часов, и все снова стихло.

Когда включился свет, над сценой опять висели тросы с грузами на концах. С пола вновь поднялись куски ткани и повисли на уровне грузов. Опять на сцену выскочили арлекины на ногах-ходулях, которые так же, как в начале представления, привязали ткань к тросам и, хохоча, исчезли в темноте, а грузы со скрипом и треском начали раскачиваться подобно маятникам или языкам колоколов.

Овации не смолкали минут десять. Егор бил в ладоши как завороженный, попеременно глядя на отбивающую поклоны труппу и на гремящий аплодисментами зал. Позже, стоя в очереди в гардероб, Егор не переставал задавать себе вопрос: «Что это было?». Этот спектакль что-то сделал с его головой: окружающие его люди теперь воспринимались иначе, притом что внешне остались теми же самыми, а пространство наполнилось некой плотной атмосферой, какой наливается воздух на море в знойные дни. Но в помещении не было жарко: это был другой зной, он как бы пробрался в сознание и уже изнутри заставлял так воспринимать окружающий мир. Егору было тесно. Ему захотелось поскорее выйти на улицу. Желание стало таким сильным, что впопыхах он подал свой номерок гардеробщице раньше двух его знакомых старух (непонятно, как оказавшихся в очереди впереди него, хотя он вышел в двери раньше).

Улица давно залилась синеватым ночным воздухом, порезанным на куски светом множества уличных фонарей. Егор вышел из-под театрального козырька и, не застегивая пальто, перешел через пустую проезжую часть, пока не остановился перед клумбой сквера. Он поднял глаза к небу и, глядя как в лучах фонарей колеблется водяная пыль,– ни дождь, ни снег, а именно водяная пыль,– вздохнул и подумал: «… нельзя сказать, что она идет, как все остальные осадки, она скорее движется или в крайнем случае висит, а выпадает только в качестве мелких росинок, которые плохо держатся на поверхности одежды или волос и быстро испаряются при комнатной температуре…».

Какое-то новое, чересчур легкое чувство носилось в голове Егора. Он не мог понять, откуда оно взялось, и, хотя это было скорее приятно, чем наоборот, удовольствие от него проявлялось настолько специфическим образом, что его хотелось унять и стереть, в пользу уже привычного мировосприятия. Егор подумал, что с таким состоянием наверняка мог бы справиться алкоголь, но, стоило только вспомнить о своем недавнем решении сменить образ жизни, от этого способа пришлось отказаться. К тому же факт потери друзей на фронте своей трезвости окончательно расправился с этой мыслью. Егор почти бездумно пялился на увядшие цветы в овальной клумбе, когда рука сама влезла в карман и вынула бутерброд. Пока Егор ел бутерброд, он смотрел на себя как будто со стороны, фиксируя факт происходящего так, как если бы за ним наблюдал человек, допустим, идущий мимо. «Какой-то чудак в пальто и костюме ест бутерброд с рыбой (или с чем бы то ни было другим) и задумчиво смотрит на мертвую клумбу… Он, наверное, что-то узнал? Или откуда-то убежал? А может быть что-то решил? …или пьяный? В любом случае человек довольно странный и нужно обойти его стороной!». Егор съел бутерброд и уставился на пленку, еще подумав, что она похожа на ту прозрачную ткань из спектакля: «…значит, эти клоуны кормят время заблудшими душами? А режиссер-то, похоже, сволочь. Хотя наверняка считает себя справедливым… а какая сволочь не считает? И вообще, сволочь не может знать, что она сволочь! Или он хотел сказать, что, сделав неправильный выбор, ты становишься заложником времени? А какой правильный – выбрать сердце и плясать голыми на траве? Или это обратная метафора, на тему «счастливые часов не наблюдают»? То есть несчастные только и делают, что наблюдают ход времени?

– Да ну их чертовой матери! – шепнул Егор и выпустил пленку из рук, но так и не попав в урну, пленка взлетела над сквером, подхваченная порывом ветра… – С ума можно сойти: вот тебе и познакомился! «…фестиваль, Барселона!»

Егор застегнул пальто, пересек сквер и, свернув на проспект, перебежал пешеходный переход. Сидя в автобусе, он отметил, что это новое легкое чувство, все же осталось при нем, и с ним не смогли расправиться: ни размышления на тему спектакля, ни отказ от них, ни даже этот бутерброд из театрального буфета, – и теперь уж придется с этим смириться.

Стараясь оправдать свою улыбку перед остальными немногочисленными пассажирами, Егор уставился в экран телефона. На очередной остановке в автобус вошли еще несколько человек, Егор даже не поднимал на них глаз и отвлекся от рассматривания давным-давно потерявших актуальность фотографий, только когда его окликнул женский голос:

– Егор?

Он посмотрел вперед с настороженностью и, увидев перед собой привлекательную женщину лет тридцати, ничуть не расслабился. Ему почему-то подумалось о каком-нибудь лихом загуле прошлого, кроме прочего мелькнула мысль о детях. Он собрался с мыслями и спокойно ответил:

– Допустим.

– Ты меня не помнишь? Я Аня, мы в одной школе учились, правда, я годом позже. Вы с моей сестрой в одной компании тусовались, – Наташа, – она сейчас в Германии.

Егор с горем пополам вспомнил, о ком речь. Он облегченно вздохнул и сдвинулся к окну, приглашая Аню присесть рядом.

С обновившейся ясностью к Егору вернулась легкость, а за ней открылась и разговорчивость. Аня тоже особой сдержанностью не отличалась, и разговор сложился вполне. Не считая приветствий и дежурных вопросов, первым же делом они разболтали друг другу о своем одинаково-свободном семейном положении, впрочем, никто никаких особенных сожалений по этому поводу не высказывал. На прямой вопрос Ани, почему от Егора несет рыбой, он с удовольствием описал ей весь прошедший вечер, опустив только причину похода в театр. Аня хохотала и уверяла, что такого не бывает даже на ее работе, хотя она занимается организацией детских праздников.

Егор еще не успел привыкнуть к своей новой легкости, но уже встретил человека, в котором ее было многократно больше, и эта догадка поражала его куда сильней, чем события всего сегодняшнего вечера. Будь Егор любителем совпадений, он бы увидел добрый знак в том, что Аня живет всего лишь в паре кварталов от него, ну, а как реалист, просто отметил удобство организации их следующей встречи, против которой, кстати, Аня не возражала.




Воспитанный мальчик




От природы Коле достался резвый характер. С тех пор как научился ходить, лез куда его не просили, дрался, не слушал никого, и одежда на нем будто горела. Мать растила его одна. Кстати, она считала, что именно безотцовщина стала причиной такого сыновьего поведения, но менять ситуацию не спешила. До поры ей казалось, что с сыном ничего нельзя поделать: ни крики, ни побои не могли урезонить его натуры. Она уже понемногу стала смиряться с этим, но, как бывает, вмешался случай. Однажды, на детской площадке ей попалась незнакомая мамаша, как позже выяснилось новая соседка. Ее ребенок вел себя ровно противоположно Коле. Не вопил, не задирал окружающих детей, но при этом был активен и легко общался со сверстниками. Колина мать не удержалась и умилилась такому поведению ребенка, к слову, в этот же самый момент, Коля снял с какого-то ребенка кепку, нацепил ее на себя и с диким воплем побежал в сторону помойных баков. Мать Коли даже не попыталась вернуть кепку на место, а только сокрушаясь вздохнула и схватилась за голову. Новая соседка, надо думать восприняла это, как крик о помощи и произнесла: – «Характер ребенка – это не приговор!». Разговор завязался быстро и еще быстрее скатился к теме психологии ребенка. Новая соседка подходила к вопросам воспитания с неведомой Колиной матери стороны – она отрицала физические наказания и приветствовала силу убеждения. Основным аргументом здесь являлось многократное повторение тех требований, которых необходимо достичь. Но требования эти должны были звучать в форме не оставляющей выбора. А фразу, в случае с Колей предлагалось выбрать такую: «Хорошо, что ты у меня такой спокойный», причем независимо от того, подходит ли это к случаю, с точки зрения здравого смысла. В рамках этого метода нужно было одинаково реагировать, как на драку или валяние в луже, так и на обыкновенное спокойное поведение.

Колина мама ясно усвоила этот порядок воспитания, хотя он и оставлял некоторые вопросы. Соседка четко предупредила, что на начальном этапе практики, ребенок будет дезориентирован и первой пострадает его здравая оценка ситуации. Но в процессе повторения предложенной фразы, из количества она перейдет в качество, и ребенок сам не заметит, как станет куда спокойней. При этом, после активной фазы трансформации, возврат верной ориентировки на здравый смысл, необходимо будет восстанавливать в общении со сверстниками. Итак, мать Коли хотя и сомневалась в этичности применения такой техники, но после того, как Коля попытался бросить цветочный горшок в соседа по лестничной площадке, решила: либо психиатрическая больница, либо это. И как часто бывает – самолечение победило. Вот только ей казалось, что фраза: «Хорошо, что ты у меня такой спокойный», слишком слабая для характера сына и нужно нечто позабористей, чтобы она подействовала наверняка и с запасом. И ее собственная простота, вместе со стремлением максимально подавить сыновью душевную смуту, привели ее к двум другим словосочетаниям: «Ты у меня слабохарактерный» и «Ты дурак».

Надо сказать, метод оказался очень сильным и буквально за полтора года, из резвого и порывистого ребенка, Коля превратился в горемычного недотепу с обостренным вниманием к деталям. Не глупого, но глубоко неуверенного в себе и пугающего мать своей любовью подолгу сидеть в тишине и бездействии.

Ближе к выпуску из школы, мать неожиданно распознала такое поведение сына, как некое отклонение и тем сильней удивилась, когда проведенный психиатром тест ничего подобного не показал. И хотя расчет матери на то, что в семье растет потенциальный: врач, артист или по крайней мере военный, немедленно зачах, то здесь нашлось место и успокоению, потому что из такого в том числе не получится, ни бандита, ни вора, ни любого другого преступника.

Решительность или более-менее явные таланты в Коле не проявлялись, зато совершенно бесполезные, рассудительность и занудство, с недавних пор обнаружили себя во всей красе. Кстати, вновь прорезавшаяся теоретически полезная любовь Коли к биологии, которая по мнению Надежды должна была когда-нибудь стать залогом будущей профессии учителя, себя не оправдала. В университет Коля так и не поступил ни с первого, ни со второго раза, а денег для взятки в семье решительно не хватало. Словом, мать собралась с духом и, образно говоря, поставила на сыне крест. С тем определила, что подошел возраст для женитьбы и в виду слабой сыновьей инициативности организацию его личного счастья тоже взяла на себя.

Претенденткой на безымянный палец Коли стала Дарья – дочь школьной подруги матери. Крупная физически и многократно превышающая Колю в смысле опыта человеческого общения. Грубоватая, сильная, вычеркнувшая себя из разряда тех, кто выходит замуж по любви, по причине не особенно выразительной внешности и тяжелого характера. Она нуждалась в замужестве только в рамках общественной нормы – чтобы не хуже, чем у других. Мужчина как опора и глава семьи ее не интересовал. Она уже имела опыт сожительства с взрослым мужиком из глубинки и, как только синяки и ссадины зажили, стала искать более современных, так сказать демократичных взаимодействий. В отношениях она хотела диалога: места конструктивному обсуждению любого возникшего вопроса, где женщина имела бы равное право высказаться без опаски физического замечания. Здесь Коля, как кандидат, во всех известных смыслах, не имел конкурентов. До того, как Дарью сосватали, она было думала податься в феминистки, но воспитание и зависимость от общественного мнения, заставляли ее рассуждать так: «Феминистка или нет, а какой-никой мужик нужен!».

Свадьбу сыграли в конце августа. Хотя свадьба – это слишком громко – скорее вечер в честь бракосочетания в узком кругу. В общем, расписались и поехали на квартиру к Дашиной матери. Из празднующих, кроме молодых и их матерей, за столом сидела Дашина подруга, две престарелые соседки по парадной и бывший отчим Даши, недавно отлученный от бытовой деспотии посредством развода Михаил. Он случайно зашел к матери Даши занять денег до зарплаты и так же невзначай остался на торжество, не обращая внимания на протесты окружающих. Несмотря на мужское пополнение, Коля на этом женском празднике поддержки не заимел. Этот бывший отчим пил один, нес какую-то чушь и частил с тостами. А что касается друзей, которых можно и нужно было позвать на торжество, то у Коли с этим было плохо. Дружить он не умел. Да и кому нужен зануда, разве что компании таких же, но никого подобного в его родном дворе не находилось и все праздники, будь то: новый год, день рождения, а вот теперь и свадьбу он праздновал с мамой. Отец Коли, по словам матери, был капитаном грузового судна и утонул вместе со своей баржей где-то в территориальных водах Аргентины. (Кстати, по словам матери, довольно крепкая физиология Коли – это единственная заслуга его «утопленника-отца»).

Праздник удался с натяжкой – Михаил напился, не выдержал нудной речи Коли, психанул и разбил ему нос. После, женщины вытолкали Михаила взашей и оказали пострадавшему первую помощь. Рука у Михаила была тяжелой и опытной – глаза у Коли заплыли в раскосую монголоидную гримасу и мать забрала его домой до тех пор, пока его вид не вернется в исходное состояние. Возражение новоиспеченной супруги никто в расчет не принял, с тем первая брачная ночь молодых сдвинулась на неопределенный срок.

Даша не знала, как себя вести в подобных обстоятельствах, но решила, что законный брак обязывает как-то реагировать. Выждала пару дней, собралась и поехала к свекрови, как прочие ездят в больницы – с фруктами и соком, словно забыла, что в гости к родственникам лучше носить сладости и вино.

Свекровь встретила Дашу улыбкой и теплым приветствием, выдающими намек не то на усталость, не то на обреченность. На Коле все заживало как на собаке, как на старой, больной собаке – он до сих пор носил на лице отек и прикладывал компрессы из крема на основе болотной бодяги, от чего его лицо покрывали красно-коричневые пятна. Дабы не тревожить отечного, занятого просмотром сериалов и компьютерными играми, Надежда пригласила невестку на кухню. За чаем сказала, что погорячилась, и Даша может забрать супруга в любое время. Даша отшутилась и ответила, что так даже лучше, ведь Коле хорошо бы появиться на новом месте в более свежем виде. Так что со своей стороны эту реабилитацию она одобряет и извиняется за недавний протест.

Во второй декаде сентября обновленный Коля собрал чемодан и под надзором супруги переехал в коммуналку на Пяти углах. Здесь Даша владела двумя комнатами, оставленными в наследство бабушкой, почившей с миром несколько лет назад.

Коля вошел в новый дом с ясным и волнующим ощущением праздника и чувством будто всех обманул. Словно никто так и не распознал, и не раскусил его маленького сжатого сердца. И несмотря на то, что его женили подобно тому, как в прежние времена выдавали замуж девиц: «без предварительных ласк» и по родительскому указу, Коля все же нашел в себе силы смотреть вокруг с хитрым прищуром. Он рассуждал так: «Женитьба – это ведь дело не одного дня и даже если сначала погорячились, то теперь-то уже подумали основательно. Даша, конечно, не семи пядей во лбу, но видать разглядела во мне что-то, раз согласилась вместе жить? Битого меня видела опять же и ничего – наверное что-то во мне все-таки есть?!».

Колины иллюзии по поводу собственного скрытого обаяния временно укрепила старуха-соседка Антонина Филипповна, в качестве итога знакомства неосторожно заявившая: – «Вот и хозяин в доме объявился!». Но возросшей значимости так и не суждено было закрепиться в сознании новосела, ведь хромая удача Коли именно сейчас выгнала в коммунальный коридор еще одного соседа: бывшего зека Алика по кличке Пугач. Он почесал короткостриженый затылок, внимательно осмотрел Колю и подступив ближе склонился и с вопросом заглянул ему в глаза: – «Хозяин? Ты чё старуха – сослепу что ли плетешь? Это ж мальчик! Ты кто по жизни?»

Коля замешкался и протянув руку ответил:

– Николай.

– И я говорю! Видишь – он и по жизни Николай! – насмешливо рявкнул Алик и вновь исчез за дверями своей комнаты.

Коля не особенно понял, что сейчас произошло, но на всякий случай слегка испугался.

В это же время из комнаты в глубине коридора вышла молодая, красивая, ярко одетая женщина с пышной шевелюрой. Она заперла свою дверь на ключ и проходя мимо застывшего в ожидании Коли и Даши, возившейся с замком, громко сказала, блеснув алым напомаженным ртом:

– Привет Даша! Привет друг Даши! – и не задерживаясь быстро прошла ко входной двери.

– Муж! – громко одернула ее Даша, но женщина только насмешливо закатила глаза и исчезла в плохо освещенной парадной. – Наташка-проститутка… – шепнула Даша, как только шаги женщины растворились внизу.

– Настоящая? – уточнил Коля.

– Нет – игрушечная! – ответила Даша и с подозрением уставилась на мужа, прежде чем справилась с замком и переступила порог комнаты.

Как только Коля прошел в след за ней и поставил чемодан, Даша задумалась и добавила:

– Еще напротив старухи живет учительница начальных классов, Любой зовут, – и не в силах сдержать забегавших глаз бросила сумку на диван и вышла из комнаты.

Коля опять ничего не понял и просто огляделся. Помещение представляло из себя квадратную комнату, метров на двадцать пять. На фоне новой отделки стен, потолочная лепнина замазанная белилами до потери четких очертаний, выглядела неорганично. Положение выравнивали два высоких окна, выходящие на проспект. Они как нельзя кстати занимали свои места и заливали комнату желтым светом, добавляли простора и без того широкому пространству.

Нужно сказать Коле новая и до поры чуждая бытовая атмосфера далась чуть не труднее чем тяжелое, но более или менее внятное понимание того, что из себя представляет его законная супруга. Что она ждет от жизни в принципе и от него самого, в частности.

Одним из первых сюрпризов для Коли стала занятость Даши. Оказывается, она работала мастером по ногтям, хотя, когда их знакомили он четко слышал, что она парикмахер. Оказывается, Даша курила и время от времени прикладывалась к вину. Кроме того, в смысле темперамента ее аппетиты сильно превышали Колины возможности и даже сверхусилия не приводили к той точке, где ее желание могло быть основательно удовлетворено.

Крепко вмененные стандартно-воспитательные принципы не позволяли Коле изобретать, выдумывать и протестовать и от того, какого бы дела это не касалось он немедленно начинал искать изъян именно в себе, при всем притом, что Дашу как идеал не рассматривал – такая натура, что с него возьмешь. Именно эта его черта, вместе с неумением скандалить, в той же степени, как и молчание Даши по поводу его безработного состояния, делали из их семьи вполне благообразный союз. Проще говоря Коля всю вину в рамках отношений, брал на себя, а Даша позволяла ему бездействовать: кормила и при необходимости выдавала деньги на проезд.

Жил бы Коля не хуже ленивого пса при доброй хозяйке, если бы не сосед. Этот при всяком удобном случае влезал с издевкой или укорительным рассуждением.

– Белье Дашкино с веревки снял? Полы помыл? – ехидно поинтересовался Алик, когда застал Колю на кухне за жаркой картошки.

Коля промолчал и только устало вздохнул. Вместо него слово взяла Люба, тоже вышедшая на кухню именно сейчас:

– Алик, вы от чего такой едкий? Пора уже привыкнуть к новому соседу. В конце концов сколько людей – столько отношений.

– Оставь свои рассуждения для школы, женщина – тут пацан пропадает… и сам про то не знает! – с холодной улыбкой бросил Алик, – слушай Колян, ты как с ужином закончишь пиво со мной попьешь?

– Я не пью, – негромко ответил Коля и отдернув руку уронил горячую крышку на сковороду.

– Ты что раньше пил? – уточнил Алик.

– Нет.

– Тогда откуда знаешь, что не пьешь? Да и какое там питьё – больше газировки чем спирта!

В конце концов вся эта болтовня закончилась тем, что, Коля напился до пьяна с четырех чайных чашек пива и двух рюмок водки, сжег картошку и наблевал в коридоре. Ко всему остальному именно теперь, когда он перекошенный, вонючий и пунцово-красный пытался нащупать ручку своей комнаты в темном коридоре, его застала Даша, только что пришедшая домой с вечерней смены.

– Значит пока я допоздна цветочки с блестками на ногтях рисую, ты здесь бухаешь?!

– Даша, да ты что – я сегодня первый раз! – икая ответил Коля и оскорбленно выпучил глаза, наверняка, тем самым стараясь усилить правдоподобность сказанного.

Даша, само собой, в это не поверила, а неприкрытая насмешка Алика, в это же время прошедшего в свою комнату, окончательно убедила ее в лживости мужниных слов.

Реакция жены стала предсказуемой: она потребовала от Коли бросить пить и устроиться на работу. С первым он не мешкая согласился. Это далось ему легко, ведь найти в округе человека, одного с ним возраста, настолько же далекого от алкоголизма как Коля, нужно было еще умудриться. А вот принятие такого требования, как немедленное устройство на работу, оказалось для Николая настоящим стрессом. Он на свои двадцать два года не проработал ни дня и по шкале его личных страхов любая стабильная, ответственная занятость располагалась между страхом одиночества и боязнью похода в армию. (Кстати, чтобы избавить его от службы в армии, материнских связей оказалось достаточно, так что работа стала для Коли чуть ли не самым большим страхом из осознанных).

Здесь хорошо справилась угроза Даши временно отстранить мужа от тела в купе с обещанием пожаловаться Надежде Ивановне на его патологическое пьянство. Эта манипуляция подействовала на Колю магическим образом – страх трудоустройства исчез. Так что на следующий же день Коля подался на биржу труда, хотя, простояв у стенда с объявлениями битый час, так ничего и не выбрал. К тому же разволновался и решил уйти, как только его внимание привлек инспектор, предложивший помощь с выбором вакансии.

Вопрос Даши нашел ли он работу, заставил взгляд Коли ненадолго окаменеть. Вдруг логика продолжения разговора встала перед ним вся как на ладони, и эта предварительная болтовня очевидно вела к одному единственному вопросу: собирается ли он вообще работать или нет? Ответить откровенно Коля не мог, и чувство самосохранения с зачатками сообразительности сплелись воедино и отразились в сознании необходимостью тянуть время:

– Сходил посмотрел – им только дворники да слесаря нужны за пятнадцать тысяч в месяц. Пообщался с инспектором – говорит в начале недели нужно приходить – так что подожду.

Даша так и не спросила, чего он будет ждать и как собирается действовать, дождавшись. Вместо истерик смиренно приняла тот факт, что трудоустройство мужа придется брать в свои руки, просто исходя из логики, где ей это нужно куда больше, чем Коле.

Прямо со следующей рабочей смены каждый разговор Даши с клиенткой, прежде имевший необязательный характер, призванный скоротать время покраски ногтей, приобрёл хоть какой-то смысл. Случалось, она заходила из далека и в зависимости от качества клиентки выстраивала разговор так, чтобы вопрос о нужде мужа в работе звучал естественно или по крайней мере не обременял слушателя навязчивостью. Как правило вопрос: нет ли у той или иной клиентки возможности посодействовать в трудоустройстве Коли на хорошо оплачиваемое место, но не требующее особенной квалификации, звучал в форме жалобы: – «…кризис наверное – муж работу найти не может!».

И вот, когда круг ее постоянных клиенток практически замкнулся, одна из немногих посетительниц салона, до сей поры непосвящённых в ее вопрос, вдруг спросила, какую конкретно работу ищет ее муж. Даша замешкалась, ведь прежде разговор на эту тему дальше жалобы не заходил. Видимо клиентка, (ее звали Наталья) распознала растерянность Даши как намек на многовариативность трудовых возможностей ее мужа, ведь объяснить себе иначе необходимость в перечислении такой массы вакансий она не смогла. Хотя несколько секунд спустя все прояснилось и сказанное выше не имело отношение к намеку на мужа многостаночника. Со слов Наташи названные вакансии срочно требовались фирме, в которой она занимается кадрами.

Даша от радости чуть не запорола ноготь. И теперь главное было не спугнуть внезапно прилетевшую удачу. Волнение оказалось излишним, разговор сложился так, как надо и закончился приглашением Дашиного мужа на собеседование.

Коля прискакал в указанное место в нужный день на сорок минут раньше, хотя необходимости в том не было ровным счетом никакой – набор кадров в этой организации оказался делом отлаженным и каждого кандидата приглашали к определенному времени. Коля окинул беспокойным взглядом четырех парней, сидевших в приемной на узких диванах и следуя совету супруги, рекомендовавшей проявлять уместную активность, спросил:

– Все в отдел кадров? – на слове «кадров», голос предательски сломался и бойкий изначально посыл откликнулся слабосильным оттенком.

Один из парней с презрением измерил Колю взглядом и повелительно кивнул. Коля закивал в ответ напоминая автомобильный болванчик, стиснул губы и уселся на крайний диван.

Ровно сорок минут спустя, Колю пригласили в кабинет. Прежде чем войти он зачем-то вытер ноги и было хотел перекреститься, но вовремя вспомнил что не умеет. Вместо этого привычным движением уложил челку направо и повернул дверную ручку.

Наталья встретила Колю дежурным приветствием и предложением занять место напротив. Коля поздоровался и уселся на стул. Его судорожные пасы в попытке уложить руки на собственных ногах, выдавали неуверенность, а первый же вопрос Натальи по существу дела, заставил его лоб покрыться точками испарины.

– Какая вакансия вас интересует? – спросила она.

«Все пропало! Надо вставать и уходить – у меня даже трудовой книжки нет!» – подумал Коля, зыркая глазами по сторонам и единственное что удерживало его на месте это угрозы супруги.

Коля попытался изобразить многозначительную задумчивость, с тем чтобы, как можно дольше не отвечать на поставленный вопрос, но судя по блеснувшему в глазах Натальи недоумению, выходило плохо. Коля теперь больше источал растерянность, причем растерянность пустую, бездумную, какая бывает от сильного испуга и многоопытный взгляд Натальи определил ее с точностью.

Именно в такие моменты и проявляется гуманность женского сердца – есть ли опыт или нет его! В попытке вернуть собеседника в чувства, Наталья произнесла нечто, как необязательное, так и многословное, но этой пустой фразы оказалось недостаточно даже для частичного растворения блока, сковавшего Николая. Вопрос о уровне образования так же не особенно помог, Коля только пожал плечами и вновь замер. Тогда Наталья просто принялась произносить наименования вакансий, тяжело поднимая глаза после прочтения каждого.

Ни «водитель категории «В» и «С»», ни «официант» с «продавцом-консультантом» не смогли оторвать Колиного взгляда от стакана из зеленого камня с ручками и карандашами, стоящего на столе у Натальи. С этим справилось только словосочетание «охранник косметического магазина», заставившее Николая поднять брови и выпрямиться.

Очевидно, профессиональная деформация коснулась Натальи только вскользь, ведь добившись Колиного внимания, она не стала бросать наполненных сарказмом и осуждением взглядов, наоборот улыбнулась. Не дополнила это тяжелым выдохом с закатыванием глаз, а просто улыбнулась. (Хотя не исключено, что это была улыбка с той же степенью облегченности, с которой хозяин смотрит на котенка, впервые за прошедшую неделю сходившего в латок, а не в место где его застала нужда).

Так сказать, нащупав направление, Наталья задала два дополнительных вопроса: есть ли у Коли военный билет и имеет ли он опыт работы охранником. Коля решил, что если ответить общо, то это смажет вранье на счет опыта, в конце концов военный билет у него действительно есть. В общем он ответил просто: – «Да», и будто игнорируя ожидающую мимику Натальи, очевидно намекающую на более развернутый ответ, стал бессмысленно рыться в карманах.

Несмотря на то, что на часах еще не было и одиннадцати, в лице Натальи уже скользнула почти вечерняя усталость. Теперь она приняла эстафету по задумчивому разглядыванию каменного стакана с письменными принадлежностями. Этот стакан напоминал миниатюрный мемориал особенно вместе с подставкой, поэтому подставка стояла на другой стороне стола и иногда служила пресс-папье. Вообще этот стакан раздражал Наталью не меньше, чем теперь это делал Николай, но выбросить его не представлялось возможным потому как стакан был подарен директором на восьмое марта, и этот самый директор непременно находил этот стакан взглядом, когда бывал у нее с проверкой. Вообще ходили слухи, что подобные стаканы были преподнесены всей женской части их фирмы, и каждая «счастливая обладательница» подобного презента точно так же гадала, что имел в виду их руководитель, когда дарил именно такой подарок.

«Метафора безысходности? Или купил по скидке?», написала в блокноте Наталья и задумчиво склонив лицо почти неслышно выдохнула: – «…по скидке».

– Что? – оживился Коля.

– Ничего… – ответила Наталья, поднимая взгляд, – паспорт и военный билет, будьте добры!

Коля сообразил, что посещал не отдел кадров, а фирму по подбору персонала, только когда вышел за дверь кабинета, держа в руках бумагу с указанием адреса и названием места его будущей работы. К тому же одна из последних фраз Натальи о необходимости купить бланк трудовой книжки, осмысленная только теперь, четко указывала на то, что это вакансия, не требующая опыта. Скорее всего это означало хотя бы минимальное обучение, следовательно, сильно снижало вероятность попадания соискателя в должностной просак, а именно это пугало Колю больше всего.

Он закончил свои размышления улыбкой и только было тронулся к выходу, как из-за дверей кабинета раздался громкий приглушенный звук разбившейся посуды. Вновь прибывшие соискатели, ожидающие приема, беспокойно уставились в дверь будто гадая, что случилось, и только Коля со значением глядя по сторонам, аккуратно убрал бумагу за пазуху и вышел за дверь, будучи уверенным, что это разбился тот самый каменный стакан.

Кстати, когда несколько дней спустя Коля вышел на свою первую рабочую смену, он вспоминал этот стакан несколько раз на дню и никак не мог объяснить почему он не идет у него из головы. По этому поводу он рассуждал и спорил с двумя частями собственной личности:

«Почему он просто каменный? Если это сувенир, его должны были украсить узором или металлическим кантиком…» – предполагала одна его часть, отвечающая за рассудительность. «Ну да конечно, а если добавить золотых полос по контуру и прибавить дарственную надпись – чисто надгробье получится, или урна для праха!» – протестовала другая часть психики, которую Коля никому не показывал, ведь и сам признавал ее с большим трудом. Вообще вместе с мыслями о этой части собственного сознания к Николаю невольно приходили мысли о шизофрении, но и тут было все не слава богу, ведь еще в детстве психиатр у которого он проходил обследование, четко объяснил ему, что с его уровнем интроверсии шизофрения ему не в коем случае не грозит. Причиной как будто могла быть его внимательность к каждой своей субличности, а, следовательно, невозможность хоть какой-то из них развиться в нечто самостоятельное и бесконтрольное. «Пограничное расстройство – пожалуйста! Паранойя, навязчивые идеи, неврозы и обсессивно-компульсивное расстройство вообще – сколько угодно! Но тот вид шизофрении, при котором вы перестаете контролировать поведение части собственной личности, как отдельного сознания, не ваш случай! – говорил врач». В общем-то можно сказать, что раздвоение личности Коле запретили, хотя врач, который это проделал не особенно отличался вниманием, очевидно пил и не внушал доверия в остальном. Коля как-то слышал, как про него говорили будто, он лечил аутистов галапередолом. И он бы не понял ни слова если бы, ни некто компетентный разъяснивший подобное на простом примере: «Это все равно, что лечить мигрень с помощью удара молотком по пальцу – кратковременное отвлечение организма от приступа, но побочный эффект в виде множественных переломов, а в конце концов все та же самая мигрень!». В общем Колина голова обыкновенно была переполнена хламом, который претендовал на знания чуть ли не энциклопедической глубины и точности.

– Колян, ты меня слушаешь? – рявкнул охранник Саша, вырвав тем самым Колю из размышлений. Саша осуждающе смотрел в растерянное лицо Коли и непонятно от чего негодовал сильнее: от его невнятного вида или того факта, что их общий начальник поручил натаскивать Колю именно ему.

– Да! – осматриваясь включился Коля.

– Я говорю – тут главное интуиция! – очевидно повторяя фразу, произнес Саша. – Всех подряд вязать не будешь – магазин, как никак. Да нам и нельзя. Короче – тренируйся, – с каким-то глупым значением сказал Саша, – …а то так и будешь ключи подавать!

– Тренироваться? …ключи? – рассеянно уточнил Коля и еще раз огляделся.

– Ладно, забудь! Иди, стой за дверями, если датчик запищит остановишь человека и попросишь пройти через рамку еще раз.

Коля послушно вышел за двери магазина в широкий коридор торгового центра и стал рассматривать магазин так, как его видит потенциальный покупатель (хотя скорее покупательница).

В целом Коле нравился внешний вид магазина, сочетание черного, бледно-розового и темно-синего складывались в некую гармоничную пропорцию, а обилие стекла и зеркал придавали этому месту особый колорит. Коле казалось, что даже если убрать с полок весь товар и перестать пускать в магазин покупателей, он все равно хотел бы находится в этом колорите. Стоя у входа он дважды поймал себя на мысли, что это ошибка, и он в своей серой мешковатой форме (ко всему прочему выданной с обещанием удержать ее стоимость из первой же зарплаты) не соответствует общему настроению и даже строгости этого места. И это при всем при том что магазин был хоть и большим, но самым обыкновенным – просто Коля решил именно так. Он не понимал почему время от времени принижает себя относительно: места, человека и даже некоторых вещей, высказывая не совсем уместные восторги по их поводу, но делал это автоматически и так же автоматически жалел об этом некоторое время спустя. Что касается магазина стоило только схлынуть первой волне похвалы, Коля тут же отметил недостатки места и его основные раздражители. Их оказалось всего два: отдел с духами и одеколонами, потому что запахи, напрысканные на бумажные полоски, которые использовались для более ясного определения аромата, смешивались и создавали дико гнетущую синтетическую вонь и стоило только однажды попасть в облако такой вони от нее начинала болеть голова, а запах въедался в кожу, не говоря уже об одежде. Что касается второго раздражителя то им стала продавец-кассир Валентина – сколько красивая, столько же грубая, скорая на резкие суждения и насмешки над всем и вся при любом удобном случае. Как говорил о ней Саша: – «Ты не «парься», она понимает только деньги и силу, а если нет ни того ни другого, для нее ты просто дерьмо…, и я, кстати, тоже!». По словам того же Саши, Валентина умудрилась поссориться со всеми сменами магазина, но с тем же успехом отладить связи с управляющим и менеджерами из центрального офиса. Коля не задавался вопросами: почему она при таких делах не пользуется положением и допустим не идет на повышение и откуда обо всем этом известно Саше. Коля не спрашивал, но просто чувствовал раздражение, когда Валентина входила в торговый зал и старался держаться подальше от кассы как можно дольше, чтобы не вступать с Валентиной в какой бы то ни было контакт.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/aleksey-pavlushin-26776681/normalnye-gorozhane-67243263/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения