Читать онлайн книгу "Одинокие"

Одинокие
Константин Борисович Кубанцев


Новый роман волгоградца Константина Кубанцева раскрывает суть взаимоотношения людей в момент трагического перелома их судеб. Книга построена в жанре психологического триллера, насыщенного криминальными событиями.





Константин Кубанцев

Одинокие





Два замечания от автора


Дамы и господа! События и действующие лица этой драмы вымышлены. Любые аналогии, выведенные Вами, не корректны. Но если Вы все-таки находите, что кто-то из героев моего романа списан с Вас… Поверьте, это – тщеславие, ваше маленькое неудовлетворенное тщеславие.



Люди – смертны и поэтому умирают.

Вслед за этой банальной истиной напрашивается такая фраза: «А у нас, в России, чаще». Но, конечно, нет. Конечно, это не так. И в России, как и везде, умирают все, то есть – сто процентов людей. (Но вот у нас почему-то раньше. И это – неприятная правда. Но самое главное, что – все). И это – очень обычно. Да, смерть – самая обычная вещь на свете. Поэтому я об этом пишу. Точнее, не об этом. Если, и в самом деле, стараться быть точнее, то просто следует констатировать, что многие из действующих персонажей моего романа умирают. Ну и что? Обычное дело.

Кроме того, люди вступают между собою в половые отношения – взрослые мужчины и женщины. Большинство делают это сотни и тысячи раз за свою жизнь. Кто-то – каждый день, кто-то – через день, некоторые – реже или – еще реже. Но и в этом нет ничего необычного. И когда я описываю сцены, по ходу которых нагие женщины отдаются нагим мужчинам, я не надеюсь кого-либо чем-нибудь поразить. Я пишу о непростом, но обычном Акте, что исполняется и повторяется изо дня в день, из года в год, из века в век. И только благодаря нашей склонности к этому Действию – человеческий род продолжается. Я много об этом написал?

Есть еще одна мелочь, которую я хотел бы разъяснить. Дело в том, что я придерживаюсь неправильной, как видно, точки зрения на то, что процесс – а рассказываемая история – это процесс в том понимании, что сама жизнь есть некий непрерывный процесс… так вот, процесс (или, другими словами, история в своем развитии) занимателен сам по себе. Не по своему конечному результату, а именно – в развитии!.. А чем закончится? Да разве это важно. Разве важна самая последняя фраза: они жили долго… Разве? Но, наверное, я не прав. Что делать. Но именно поэтому – потому что я не прав, кое-кому покажется, что некоторые персонажи, промелькнувшие на страницах, будто бы и ни при чем, а сюжетные линии – недописаны, словно я о них позабыл раньше времени. Нет, не позабыл. Просто наша жизнь есть череда эпизодов, а время – дискретно до такой степени, что выпущенная стрела висит перед нами в воздухе…




Часть 1. Отсчет времени





Глава 1. Убийство


Сентябрь, 2000.

Шел дождь.

Прозрачные нити воды вуалью падали на лицо, растворяя слезы. Она плакала и не замечала, что плачет. Ей казалось, это всего лишь дождь.

Она стояла на по-сентябрьски побуревшем газоне под корявым раскидистым вязом уже три часа и, конечно, промокла до нитки. Скудная листва не защищала от холодных потоков, а зонта у неё не было, да и обе руки были заняты: правую руку она опустила в потертую кожаную сумку и держала там, левой – прижимала эту сумку к животу.

Она ждала и чувствовала себя все хуже и хуже. Дважды её вырвало. Сил отойти в сторону, чтобы извергнуть желудочное содержимое куда-нибудь в укромное местечко, не было, и она сделала это прямо себе под ноги.

Брызги отвратительной кашицы зеленоватого цвета с едким кислым запахом попали ей на чулки, остались у неё на подбородке – ей было все равно. Дождаться! Эта мысль набатом стучала по вискам. Временами она начинала покачиваться: вперед – назад, вперед… и что-то шептать потрескавшимися губами. Молитву?

Прижавшись к тротуару и плавно притормозив, неподалеку остановился автомобиль.

Из него выскочил шофер. Сначала он профессионально огляделся, только затем раскрыл широкий зонт и распахнул правую заднюю дверку, впустив вовнутрь черного болида прохладный воздух, насыщенный влагой.

– Все в порядке, Сережа?

В голосе, прозвучавшем из глубины салона, не было тревоги, но нечто необычное в интонации присутствовало – пожалуй, тоска.

– Дождь. Бродяжка под деревом, – начал описывать Сергей то, что видел, – …укрылась там. А вообще – никого. Вас проводить, патрон?

Пассажир уже выбрался наружу.

– Нет. Спасибо. Дойду, – мужчине было лет сорок. Правильные черты широкого открытого лица, выпуклый лоб под неровной, с заметными залысинами линией волос, зачесанных назад широкой свободной волной, волевой и даже, пожалуй, тяжелый подбородок, умные глаза… Он был одет в длинное легкое пальто без пояса и выглядел утомленным. – Завтра, как всегда, к семи. Привет.

Он закончил разговор полукивком, вялым движением левой кисти закрыл дверь машины и, перехватив у своего шофера ручку зонта, не оглядываясь, пошел по направлению к двухэтажному коттеджу, сложенному из красного кирпича, возвышающемуся над трехметровой оградой и выделяющемуся на этой улице красивой черепичной крышей, такой же красной.

«Вольво 940» бесшумно развернулась и, мягко шурша шинами по мокрому асфальту, покатила прочь, с каждой секундой набирая скорость.



Она по-прежнему стояла на том же месте.

Одутловатые щеки контрастировали с запавшими висками, обтянутыми истонченной желтой кожей, через которую просвечивали извитые голубоватые сосуды, неровно пульсирующие. Мокрые сосульки волос жалко прилипли к черепу. Глаза, освещенные изнутри безумным огнем, закатились в глубь глазниц – верхние веки, отяжелевшие и распухшие, словно они накопили в себе гной, непрерывно подрагивали, водимые тиком, а нижние, отвалившись наружу и образовав под собою мощную неприятную складку, изменили их правильный разрез. Её глаза напоминали взорванные фрегаты. И подсохшие следы от уголков её рта.

Смотря под ноги и аккуратно лавируя между лужами, он прошел метров двадцать и поравнялся с нею.

Очень медленно, словно преодолевая космические перегрузки, женщина пошла – шаг, другой, третий. Она переступила низенький бордюр и оказалась на тротуаре у него за спиной. И снова силы покинули её, и она остановилась.

Удивительно, он вдруг что-то почувствовал. Он обернулся и машинально шагнул к ней навстречу. В этот момент их глаза встретились. Он успел рассмотреть в поблекшей голубизне спрятанную там боль, печаль, увидеть, как расширились ее зрачки, и, оттеснив пеструю радужную оболочку на периферию, заполнили все пространство черным, выгоревшим, превратили два чистых прозрачных озера в бездонные колодцы. Её глаза? Нет, это были чужие глаза. Мертвые. Принадлежащие мертвому человеку.

Он узнал её:

– Ты?

– Александр, это не то, что ты подумал, – оборвала его она.

Он видел, как она поднимает и протягивает ему свою сумку. Зачем? А было ли время на удивление? Мало вероятно. Конечно, нет. Под перестук дождя. Дождь словно выговаривал кому-то и возмущался. Налетающий ветер с трудом переворачивал отяжелевшие намокшие листья.

– Как ты здесь очути… – он не договорил. Мокрый асфальт понесся навстречу ему со скоростью реактивного лайнера.

Выстрела он не услышал. В следующий миг он будто бы поскользнулся. Он вытянул правую руку вперед, пытаясь остановить эту стену, темную, серую, что неудержимо надвигалась на него и была готова раздавить его, расплющить, и упал.

Потом он лежал на правом боку, положив голову на правое плечо, а левую руку бессильно спустив между бедер. Его одежда: пальто, шерстяной свитер, рубашка – вбирала в себя влагу дождя, и он удивлялся тому, что вода была горячей. А каждая попытка набрать воздух в легкие – не удавалась.

Она робко, даже испуганно подошла к нему и тихо, но в то же время как-то очень отчетливо, выговаривая каждую букву, повторила:

– Нет, Саша, это не то, что ты сейчас думаешь.

«А что? Скажи! Почему? Зачем? Скажи! Объясни! Тебе нужны деньги? Я уже… Я дам! Я помогу тебе! Скажи, что… Но нельзя же так», – ему хотелось кричать, объяснять, доказывать, но он только беззвучно раскрывал рот в судорожной попытке вдохнуть, а его легкие – сдутый воздушный шар, высвистывали из раны в правой половине груди красно-розовые пузыри.

– Нет, не то, – произнесла она в третий раз.

Теперь она знала, что плачет. Жалость, гнев ли, ненависть или все эти чувства вместе залпом вонзили ей в сердце свои отравленные острия и причинили нестерпимую боль? Или физическая боль недуга, невыразимая по-другому, а только в неудержимом потоке соленой влаги, и во всхлипах, и в неровном ритме дыхания, отнимающем последние силы вместо того, чтобы наполнять уставшие органы животворящим кислородом, так терзала её тело? Или печаль, нахлынувшая внезапно? Или что-то еще: неясное, неопределенное, смутное – было причиной её слез?

Она уронила сумку, пробитую пулей, себе под ноги, но будто бы и не заметила этого, и, не разбирая дороги – едва не наступив на его раскрытую ладонь, пошла против косых холодных стрел осеннего дождя.

Слезы текли сами собой – крупные, как сочные спелые виноградины.

Следы блевотины на её лице постепенно исчезали, смываемые дождевой водой и слезами.



С другой стороны улицы, не от поворота, где она устьем ручья вливалась в главное русло – в центральный городской проспект, носящий славное имя генерала Родимцева, а со стороны противоположной, то есть от угла ближайшего дома, вышла женщина – и как раз в то время, когда Александр, повинуясь неосознанному порыву, обернулся. И три фигуры, как три точки, через которую проведена воображаемая прямая, заслонили друг друга.

Та, присоединившаяся к происходящему действию последней, была одета в просторный светло-коричневый плащ с капюшоном – и он скрывал её лицо под своею тенью, и в отличие от мужчины и женщины, в упор смотрящих друг на друга, она видела обоих. Она-то выстрел услышала!

Он прогремел, и будто кто-то одним ударом забил ей в череп дубовый клин и, разорвав барабанные перепонки, оглушил – пбум! И безжалостно вонзилась в память острая заноза – пбум. Зарубка, что останется навечно. Пбум! Маркированные клеточки, поврежденные нейроны, а в них – год, месяц, число, час, минута. А тишина вслед за выстрелом, гнетущая, безразмерная.

Но чуть раньше, или ей показалось, что раньше, а на самом деле позже, из хаоса всевозможных звуков, окружающих её, она вычленила и извлекла еще один. Тот пролетел, проскользнул рядом и скрылся где-то позади неё, свернув за угол, – звук был высоким и опасным, как трещотка гремучей змеи. Пс-с. Коротким. Псс, псс. И кто-то невидимый прикоснулся к её щеке сухим шершавым языком. Лизнул.

Она вздрогнула. Её пальцы непроизвольно сжались в кулаки… И, охнув, она опустила руки, что держала на уровне своего лица, вскинув вперед. Теперь – опустила. А он стал падать. И ей показалось, что даже раньше, на сотые доли секунды раньше, чем прогремел выстрел.

В её голове все еще звучал тот страшный, резкий и пронзительный звук. Он перекатывался внутри её черепа – тот был пуст и высушен – дробился там на тысячи мелких, скребущих, а потом вновь, наподобие сотен ручейков по склонам гор, что собираются в мощный поток, чтобы дальше, где-то в просторах широкой долины, нести свои воды вместе, сливался в один, в нестерпимый… Но женщина уже опомнилась. Она метнулась в сторону, в спасительную тень здания, и, уплощаясь своим телом, каждой его выпуклостью и округлостью, до изображения на листе – не более, вжалась в эту тень и в эту стену, и слилась с ними, и превратилась, и стала… оспой, чумой, холерой, неприкасаемой индийских каст.


* * *

«Место выбрано удачно», – похвалила она себя.

Бетонный забор, что тянулся вдоль всего недальнего расстояния улицы, был составлен из больших квадратных плит с неровной поверхностью, соединенных между собою ржавыми оглобинами внушительных размеров, и огораживал довольно обширную площадь, принадлежащую какому-то строительному тресту: то ли неухоженный одичавший сад, то ли заброшенный разросшийся парк. Плиты смыкались неплотно. На их стыках были видны широкие щели-бойницы. Вот одна-то из них и стала пунктом наблюдения – через оптический прицел видно предостаточно.

Автомат АС (автомат специальный – длина с откинутым прикладом 604 мм, а со сложенным 385 мм; масса, без патронов и прицела, менее двух килограммов, а точнее 1,95; емкость магазина – 20 патронов, последний, естественно, отъемный, секторный, с двухрядным расположением патронов; ударно-спусковой механизм, позволяющий вести как автоматическую, так и одиночную стрельбу; и, разумеется, надульный глушитель) …автомат, предназначенный для ведения бесшумной и беспламенной стрельбы на дальность 400 метров с использованием 9 мм патронов с бронебойной пулей, эффективной для поражения живой силы, защищенной противоосколочным бронежилетом или стальным листом толщиной до 5 мм, вылетающей с начальной скоростью 270 м/c, – удобно и привычно лежит на левом предплечье, упираясь в плечо.

Оружие только что использовано по назначению.

Сложив приклад, отсоединив магазин, оптический прицел и глушитель, она спрятала сам автомат и его составные части в большую брезентовую сумку и легко перекинула её через плечо. Затем обеими руками поправила волосы… Она просто натянула их поглубже, как шляпу, чтобы не сдуло ветром, – и стало ясно: на ней парик. Потом, укрывая нижнюю половину своего лица ладонями, сложенными ракушкой, закурила сигарету и в последний раз посмотрела на улицу из-за своей засады.

– Черт! – выругалась она шепотом. От стены отделился силуэт. «Женский? Да! Кто она?»

Сначала – едва, затем – неуверенно, замирая и запинаясь, женщина в плаще заспешила, засеменила: быстрее, еще быстрее и побежала, осознав, наконец, что время – здесь и сейчас – в этой конкретной точке земного шара для неё есть величина убывающая.

…Бежала: обе стопы шли от линии бедер вовнутрь и пересекались на воображаемой прямой. Цокали острые каблуки. Учащалось дыхание. Капюшон, напоминающий о монахах-капуцинах, о секте белого братства «ку-клукс-клан», забирая в себя встречный ветерок, раздувался парусом. Кем же возомнила она себя? Анжеликой, бегущей по ночному Парижу? Шахерезадой, спасающейся от жестокого везиря, которому надоели её сказки? Нет. Мумией. Бежала, держа правую руку в кармане, сжимая во вспотевшей ладони пистолет. Совсем небольшой, похожий на игрушку, на зажигалку.

«Бежит. Будто косу заплетает, – усмехнулась та, что стояла за забором. – Эх, все-таки ограниченное поле зрения – существенный недостаток! И не хорошо, не правильно, не профессионально! Лучше было бы мне взобраться на дерево и оттуда – наблюдать и действовать. Впрочем, и это не идеально. – Она вздохнула и затянулась, обнажив скулы. Стало заметно, как она худощава. – Но неважно, – продолжала она размышлять. – По большому счету, совсем не важно! Свидетель? Если эта девушка, и в самом деле, посторонний свидетель… Что ж, и она станет действующим персонажем! И необходимым, и полезным».

Докурив, она затушила окурок о бетон, но не швырнула его на землю, а положила в целлофановый пакетик, видно, специально припасенный к этой цели, – в нем уже лежало несколько таких же безжалостно раздавленных бычков, не годных ни на одну затяжку, аккуратно свернула свою импровизированную пепельницу, положила в ту же необъятную сумку и широким решительным шагом пошла по отяжелевшему грунту. С каждым шагом к её ботинкам прилипало несколько граммов мокрой земли, а полы её длинного плаща, также изрядно вымокшего, задевая кусты и высокую траву, пачкались – покрывались серыми, коричневыми и черными пятнами, не ровными в своей геометрии.



Александр застонал. Женщина нагнулась и подняла валявшуюся на мокром асфальте сумку. Не отрывая взгляда от раненого, лежащего на тротуаре, и, не заглянув вовнутрь, точно зная, что – там, она запустила в нее руку… В следующий миг в ней оказался «марголин» – большой, черный пистолет. И хотя он, в общем-то, не казался громоздким или тяжелым для её кисти, поднимать его в этот раз нужды не было никакой.

Она направила ствол ему в голову.

Он закрыл глаза.

Плавное усилие указательного пальца…

Он опять не услышал выстрела.

Пуля пробила левую теменную кость и, неся на себе микроскопические частицы волос, кожи, крови и костной пыли, вошла в мягкую ткань головного мозга. Вращаясь по оси и постоянно увеличивая свою амплитуду, она прожгла в нем широкий туннель и ударилась в череп изнутри, но не разбила его, а, отскочив от препятствия, как мяч, закружилась, завертелась в замкнутой полости, превращая вещество мозга в кашу, и, наконец, нашла для себя «слабое место» и вышла наружу через левую глазницу, взорвав глаз, словно под ним была заложена крошечная бомбочка. И кровь обильно залила лицо.

Двадцать третье сентября. Мир прекратил свое существование в девятнадцать тридцать.

Пальцы, сжимающие рукоять пистолета, разжались. С негромким стуком «марголин» упал на землю.

Она развернулась, так и не посмотрев на него из-за плеча в последний раз.

Очередной порыв ветра ударил в зонт, недавно выпавший из руки покойного, лежавший доселе в стороне, в двух шагах. А потом – еще раз. Как в щит на поединке и сломив сопротивление, покатил черный капроновый купол коротким полукругом вокруг его оси – его же ручки и, развернув вогнутой поверхностью на себя, подхватил, поволок и отбросил подальше.


* * *

Александр очнулся. Первая мысль, что пришла ему на ум, – его разбудил звук. Кто-то постучал в дверь? Нет, не то. Звук был необычным. Он усиливался, становился громче, резче, быстрее, будто его источник все время приближался.

«Напоминает стук кастаньет, выбивающий ритм фламенко», – удивился Александр.

Он уже успел оглядеться. Он лежал не в постели, а на асфальте, прямо в центре широкой дождевой лужи, посередине улицы. Было светло, и хотя что-то, наверное, попало ему в левый глаз – этим глазом он сейчас видел определенно хуже, чем другим, тем не менее, все предметы, окружающие его, были видны, на удивление, четко, ярко и даже как-то объемно – казалось, что всё вокруг стало вдруг выпуклым, переполненным своей напряженной сутью. Свет же лился, как ему и положено, сверху. Он был серебряный и мягкий.

Александр встал. Улица была ему знакома. Здесь он живет, вспомнил он.

По ней сновали люди. Они проходили мимо и не замечали его. Брызги из-под их каблуков порою падали ему на брюки – наплевать.

Идти домой ему расхотелось, и, развернувшись, он направился в сторону противоположную. Не дойдя до поворота, он подошел к маленькой пристани, что приютилась тут, на дороге, будто обычная аптека. Не отвязывая лодку и не беспокоясь о веслах (и уключин-то не было), он забрался в неё и оттолкнулся…

Лодка плавно сместилась к фарватеру.

Серебряный свет начал блекнуть.




Глава 2. Спальня с картинами


И не кабинет, а так, одно название. Табличка с фамилией на фанерной двери. Два стола встык. Три стула. Металлический несгораемый шкаф: большой, неровно-угловатый, облезлый. Еще один шкаф, для бумаг. Тот завален картонными папками: толстыми или тонкими, потрепанными или новенькими. (На них на всех – одинаково густой слой серой пыли). Старенькая пишущая машинка. Чайник. Тесно, жарко.

Чайник кипел.

–Убийство, Ростислав Станиславович, – устало произнесла Зина, аккуратно положив телефонную трубку на рычаг.

– Суки, – откликнулся Яковлев, подтверждая, информацию – услышал.

Поймав курсором крест, означающий – закрыть файл, он щелкнул по нему мышкой, обеими руками потер виски и вопросительно посмотрел на Зину.

– Машина будет! – сообщила Зина хорошую новость, прибереженную ею напотом.

– И чая попить не успеем, – только произнеся эту фразу, Яковлев ощутил – во рту и в самом деле пересохло.

Впрочем, хотелось Яковлеву не чая. А разговаривать ему не хотелось совсем, но…

– Ну, кого? Кого там, буквально, грохнули? – спросил он через силу.

– Господина Терехова. Известного в городе предпринимателя, – охотно ответила Зина. – Вам повезло. Дело, вероятно, станет громким, – добавила Зина искушающе и в то же время язвительно.

– Посмотрим, – на этот раз Яковлев посмотрел на Зину. Презрительно.

Бог обделил Зину ростом. Она была почти коротышкой – метр пятьдесят, пятьдесят два. Помимо этого недостатка, Зина была умной и наблюдательной, и умела это скрывать. Еще она была толстой и неуклюжей, как валенок, говорили про неё, и близорукой. Но за толстыми линзами, вставленными в уродливую оправу, пряталось миловидное личико и карие лучистые глаза. И слава Богу, Яковлев этого не замечал. Она почти нравилась Яковлеву. Она не вызывала у него раздражения. Ну, если только самую малость. А про серебряную серьгу в виде двух сердечек, прислоненных друг к другу, одно – побольше, другое – поменьше, что была вставлена у неё в пупок, Яковлев и не подозревал.

– Чего там. Заказное, поди. Глухарь!

– А если нет?

– Посмотрим, – ворчливо повторил Яковлев.



– Заждались Вас, Ростислав Станиславович, добрый вечер.

Пожилой опер не скрывал своей радости. Он появился на месте убийства первым и вот уже битых два часа занимался тем, что отгонял от мертвого тела праздных зевак. И хотя любопытных было немного – улица, где произошло преступление, была тихой: три или четыре частных коттеджа да где-то в конце её ларек, торгующий сигаретами и пивом, – это занятие ему порядком надоело. Да и свою работу опер выполнил: он опознал убитого – так совпало, он знал его в лицо, и вызвал на место происшествия группу криминалистов, не испоганив своей собственной суетой улики, вещдоки; не затоптав следы, не тронув мертвого. Теперь он законно хотел домой.

– Я больше не нужен, Ростислав Станиславович? Я пошел?

– Иди. Спасибо, Максимыч, – пробурчал Яковлев.

Проводив взглядом удаляющуюся спину в синем кителе и позавидовав оперу, который по пути домой уж наверняка забежит кое-куда погреться горячительным, Яковлев прошелся вперед и, подойдя к трупу, попробовал заглянуть мертвецу в лицо.

Не получилось. Голова убитого была развернута боком. Правой щекой он прижимался к земле, а вся левая – была обильно залита кровью.

Бросалась в глаза развороченная глазница.

Яковлев подумал, что стреляли сзади, а это – выходное отверстие, но тут же обратил внимание на рану посередине теменной кости, и тоже левой. Эта рана – не рана, ранка – практически точно соответствовала размеру пули. Он задумался, пытаясь объяснить это несовпадение.

«Нет, стреляли не сзади».

Капельки холодной воды упали ему за воротник, он поежился и мысленно выругался: «Черт возьми! Торчать под дождем! Разве я обязан?»

Он еще раз посмотрел на труп.

«Значит, выстрел в голову был произведен в тот момент, когда лежащий человек… да, именно, лежащий на земле, на этом самом месте, повернул голову», – догадался он и, поежившись, отошел от тела.

Контур мертвого тела уже обвели мелом: по мокрому асфальту, по лужам, (о, недолговечный, эфемерный труд). Теперь – все ждали фотографа. Он снимал, меняя ракурс и диафрагму. Но, наконец, и он закончил свою работу. Труп переложили в УАЗ, что подъехал еще час назад, и следственная группа, включая трех криминалистов-экспертов, врача, двух оперов из прокуратуры города, двух сержантов-водителей и Зину – следователя-стажера, плавно перебралась в дом. Последним туда вошел Яковлев.


* * *

«Плыву», – безмятежно констатировал Александр. Ничто не поразило его, не потрясло. Надо было поступить так раньше, подумал он, хорошо ведь. Порывшись в карманах, он достал сигареты, проверил – сухие ли, и закурил.

Причал – некая точка отсчета – исчез в наступающем сумраке, да и очертания берегов скрылись там же. Он посмотрел за борт. Поверхность воды была ровной, гладкой, как крышка рояля.

Впечатление о том, что время остановилось, стало полным.


* * *

«Обстановочка», – неопределенно подумал Яковлев, очутившись внутри.

«Супер!» – воскликнула про себя Зина.

«Ясно, за что грохнули», – подумали все остальные.

Кресла, стулья и столы, диваны, диванчики, пуфики. Телевизоры в бойницах стенок и горок: сколько их – не сосчитать. Шикарные светильники и люстры. Бар. За баром – зеркальная стена (количество многообразных бутылок на её фоне удваивалось, утраивалось и даже пугало). Вазы. Вазы: большие, как амфоры, стояли на полу, поменьше – на тумбочках, вазочки, совсем крохотные, тонко разрисованные ручной вязью, – повсюду. Хрустальные, напоминающие своими стремительными линиями сияющие льдом скалы. Фарфоровые, они – молочно-белые, светящиеся, как женская кожа, голубизной изнутри. Медные. Бронзовые, покрытые чеканкой. Из дорогих и редких сортов древесины: томно-желтого, красного, черного, коричневого цветов, с неповторимыми узорами собственной внутренней структуры, что была видна через плоскость среза.

Вазы.

Вазы без цветов.

И несколько картин.

И все-таки дом казался пустым. Необжитым. Одиноким. Осиротевшим. Он не был запущенным, нет. Идеальная чистота присутствовала в каждой комнате, в каждом коридоре, в каждой ванной, а их было четыре, на обеих кухнях.

Дом без хозяина. Холодный. Пустой.

Ясно, что в нем не жили.

Точнее, жили в трех комнатах на первом этаже.

Яковлев взял фарфоровую вазу, одну из тех, что была размером поменьше, и, небрежно повертев, сердито поставил её на место.

– Безделушка, хм, – презрительно хмыкнул он, – мещанство.

– Начнем? – спросил один из экспертов Яковлева.

– Да, – кивнул Ростислав Станиславович. – Оружие, наркотики, документы, отпечатки.

Перечислял, растягивая фразы паузами, будто что-то жевал – его никто не слушал.

Эксперты, трое молодых ребят, все – не старше тридцати, сами прекрасно знали, что от них требуется. Методично и педантично они делали свою работу: осматривали, обыскивали, фотографировали, маркировали; щедро сыпали вокруг, будто сеяли, а потом отметали прочь серый воздушный порошок – снимали отпечатки пальцев с предметов, с дверных ручек и косяков и, переходя в следующую комнату, предполагали, что и там они не найдут ничего существенного: ни оружия, ни наркотиков, ни взрывчатки, пахнущей рыбой, ни смертельных ядов в пузырьках из-под корвалола, ни видеокассет с «банными приключениями» власть предержащих… Нет. Заведомо! Разве что… что-то среди личных бумаг? А вдруг? Но и там – ничего.

«И не рассчитывал, – думал Ростислав Станиславович, просматривая листок за листком: счета, копии накладных, прайсы, описание оборудования, приглашения на выставки, ярмарки, презентации. – Не интересно! Мусор!»

В том, что убийство заказное, он не сомневался и обнаружить в доме что-либо указывающее на исполнителя не надеялся. Да вообще не надеялся хоть что-то найти.

Правда, один факт мозолил глаза и, более того, вызвал недоумение – на пистолете, найденном у тела, остались хорошие отпечатки. Почему? Или убийца не был профессионалом? Нанимают и любителей. Или, напротив, был настолько уверен в себе? Или, что представлялось наиболее вероятной версией, «пускал» его, Яковлева, по ложному следу.

«Не на того наткнулся, разберемся», – думал Яковлев, вбирая в себя факты. Вот когда они «горячие» – остынут, разрозненные и перемешанные – улягутся, он рассредоточит их по ячейкам своего мозга, равномерно заполнит оба полушария и начнет анализировать, начнет вычерчивать схемы, составлять таблицы, чтобы, отбросив ненужное – плевелы, оставив важное – зерно, уродить истину.

Он встал из-за стола и не торопясь сделал круг.

Рабочий кабинет. Широкий офисный стол. Раньше такие столы называли письменными. Кресло с высокой спинкой, обитое натуральной кожей. Книжный шкаф – в нем преимущественно специальная литература: строительство, экономика, маркетинг. Два компьютера на специальных подставках-тумбах с выдвижными полками и свободное, не занятое, не загроможденное пространство, создающее настроение.

Вспомнив тесное, душное помещение, знакомое до тошноты, Яковлев позавидовал.

Он прошел в спальню. Там хозяйничала Зина. Распахнув сразу все створки платяного шкафа, она с интересом рассматривала белье. Женское.



Вот в этот самый момент в квартире, расположенной на другом конце города, раздался телефонный звонок.

Не перебивая, Аристарх Генрихович Ученик выслушал все, что сказал ему его абонент, положил телефонную трубку и глубоко и скорбно задумался. Затем, высвободив свой кулак из-под своего подбородка, он ударил им по столу. Удар получился не сильным, но трубка, еще хранившая тепло его широкой ладони, жалобно ёкнув, соскочила с аппарата.

Обращаясь к невидимому собеседнику, он произнес-пообещал:

– Помогу. Все равно помогу, жалко же. Ведь он её любил.

Яковлев и сам обратил внимание – в спальне чувствовалось женское присутствие.

«Уже кое-что! Шерше ля фам! Вот она – проверенная временем истина. Белье – это не просто «приходящая» женщина, на час, на вечер, на ночь. Белье – это отношения».

Он непроизвольно втянул носом воздух и уловил благоухание. Аромат. Чего? Какой? Что он напоминал? О чем? Духи? Вино? Цветы? Экзотические фрукты? Естественный запах кожи, тела? Сказать было трудно. Он был зыбким, неровным, растворяющимся и исчезающим, накатывающим порывами и волнами, легким, сладким, горьким, острым, необузданным, притягательным, возбуждающим.

«Ну, женщина, ну, – тут же одернул он себя. – И что? Понятное дело – молодой богатый мужик. Женщина, девушка, любовница, жена… Нет, женат он не был. А убийство – заказное! Если только не ревность? Есть такое чувство. Интересная мысль. Не исключено».

Картины. Их было четыре. Черные строгие рамки. Яркие свежие тона. Они смотрелись. Но, переводя взгляд с одной на другую, и на следующую, и на последующую, Яковлев вдруг почувствовал неясный дискомфорт. Он не был ценителем-специалистом, однако, считал, что понимает качество интуитивно. Контраст бил в глаза.

Полотна, висевшие рядом, принадлежали кисти одного мастера, но со второй парой, что была расположена на противоположной стене, входили в необъяснимый диссонанс: были несовместимы и даже нелепы в своем соседстве.

«Новый вкус – признак нового действующего лица, – подумал Яковлев. – Интересно, где выбор самого Терехова, а где – его неизвестной пассии? Наверное, – продолжал размышлять Яковлев над подмеченным феноменом, – в постели каждый видел свои картины – те, что нравились. Или в зависимости от настроения они оба поворачивались в одну и ту же сторону?»

Яковлев представил, как два обнаженных тела, не отрывая своих глаз от живописных работ, сплетаются в любовном противоборстве… И в миг первого соприкосновения, когда соответствие внешнего и внутреннего, её полости-раковины и принадлежащего ему животворящего стебля еще не найдено, он хватает в кулак копну её волос и с силой тянет… нет, дергает рывком на себя – её шея, словно по лекалу, выгибается, её затылок ложится в ямку меж её лопаток. Он заглядывает ей в глаза и понимает, что вот теперь они видят одно и то же – спокойный, рассеянный пейзаж: воду с отблесками, то ли солнечными, то ли лунными, молодую девушку, смотрящую на зеркальную поверхность озера, а за её спиной – маленькую девочку в кружевах, собирающую цветы. Он сжимает её в талии, ощущая в своих ладонях упругую кожу, а под нею – слой мягкого податливого жира, и, пробираясь своими бедрами между её, широко расставленными, неторопливо ложится ей на спину и, проскользнув у нее под мышками, сплетает свои руки в замок, сгибая её лебединую шею, и они оба замирают, прижавшись тесно-тесно. А перед их широко раскрытыми глазами – вычурные изогнутости, искаженные несоразмерности, линии, оседающие в перемене теней рваными клочками тумана, – это российский Модильяни через призму зеленоватого стекла изобразил привычный натюрморт, изменив лишь форму сосуда: преобразовав скучную, надоевшую в повседневности полулитровку – в кувшин, чьи несуществующие пропорции нарушают правила и балансы, все соотношения объема, длины, веса, выведенные некогда в тонких расчетах… Кружится гончарный круг. Влажная красная глина послушна рукам. И кружение его – как вальс через век, как полет и как жажда к нему; как теорема Ферма, недоказанная, недоказуемая; как греческие метаморфозы, переплетенные великолепным Апулеем, а сам кувшин, возникающий из-под умелых рук оплавленным, меняющимся миг за мигом контуром, – опорожненное сердце.

Такие картины висели на стенах: пейзажи – по левую, натюрморты – по правую сторону от входа.

– Ростислав Станиславович, – позвала его Зина.

Яковлев потряс головою, прогоняя наваждение.

– Да? Что скажешь? – спросил он немного развязно.

– О чем? – его тон Зине не понравился и она не обернулась.

– Ну, про то, что рассматриваешь? Размер, например? – сказал Яковлев, подходя к ней сзади. Её выпуклый просторный зад притягивал, манил, влек.

– Размер один и тот же. Кажется, – в этот раз Зина ответила задумчиво.

– Что значит, кажется?

–А? Да, конечно, один и тот же. Стиль, знаете ли. Посмотрите. Вот.

Зина размашистым движением выхватила с полки комочек ткани – им оказались трусики – и сунула Яковлеву под нос (о, эти женские трусики цвета топленого молока, атласные и ажурные, возбуждали сами по себе) и сразу же, не обращая внимания на реакцию своего шефа, приподнялась на цыпочках, потянулась и с самой верхней полки достала еще одни. И развернула.

Вторая модель понравилась Яковлеву меньше: спереди – мелкоячеистая прозрачная сетка треугольной формы, на ней – намек на вышивку – цветок: ромашка или лилия, а от углов треугольника – тонкие веревочки, почти что ниточки, и – все.

«Уже не предмет туалета, а, чересчур одиозные в своем назначении, вызывающий атрибут половых отношений», – сердито подумал Яковлев.

– И с бюстгальтерами тоже не все правильно.

Зина не договорила.

– Не надо про бюстгальтеры. Я – представляю, – оборвал он её.

– Но я думаю…

– Нет. Не надо! – в голосе Яковлева послышался приказ. – Никаких комментариев. Я, знаете ли, Зинаида Антоновна, не мальчик и понимаю, когда и при каких обстоятельствах «носят» вот такое белье.

Отвечать тривиально – «и я не девочка» – Зина не стала, но от кривой усмешки в адрес Яковлева не удержалась:

– Я объясню. Я только хотела…

– Нет! Я же сказал – нет! – возбуждение, вспыхнувшее в нем недавно, прошло, сменившись раздражением.

– А про парфюм? – все-таки задала Зина еще один вопрос, и Яковлев уловил в нем почти неприкрытую издевку.

– Нет!

Зина молча пожала плечами.

Он еще раз огляделся. В поле его зрения попали книжные полки. В отличие от «кабинетной» – «спальная» литература была в основном развлекательной. Во всяком случае, так показалось при первом беглом взгляде на «корешки». Альбомы по искусству – они бросались в глаза форматом и глянцевой суперобложкой, и целый ряд из детективов, и большинство из них – российские, современные, хотя присутствовали и Агата Кристи, и Жорж Сименон, и Рекс Стаут. Стихи. Ничего примечательного.

А Зина уже закончила осмотр платяного шкафа.

– Придется выяснить, кто она – та, что жила с убитым. И поскорее! Сделать это, наверное, будет несложно.

Он произнес эту фразу вслух, хотя вроде и не хотел, и Зина моментально отреагировала.

– Выясняйте, – пренебрежительно бросила она, а сама с обидой подумала, – вот дурак, он меня даже слушать не стал.

Нет, у Зины эти слова не вырвались. А Яковлев продолжал размышлять – что-то ведь его покоробило! Здесь! Не в доме, а именно – здесь! В этой комнате! Что? Что-то необычное. А в кабинете он этого не ощутил. Там он почувствовал только зависть, но зависть – чувство определенное, понятное, логично-объяснимое и даже прозрачное в своих первопричинах, вполне. А тут? Но впечатление ускользало – гнаться за ним показалось бессмысленным.

«Не понял», – подумал он перед тем, как выйти.




Глава 3. Допрос – объяснение термина


Каждый вопрос, заранее обдуманный и даже записанный на бумаге – и, не дай Бог, забыть или перепутать, – всегда предусматривает готовый ответ – ответ, сформулированный в тот миг, когда кончик пера лишь коснулся бумаги для того, чтобы вывести на ней замысловатый значок – крючок с точкой, что будто бы сорвалась под собственным весом с той искривленной линии – вопросительный знак. Раньше! Конечно, раньше. Ответ и вопрос рождаются одновременно! Да, как близнецы, в чьих сосудах одинаковая кровь. Да? Опять нет! Сначала появляется ответ, и только потом – вопрос к нему. И это правильно. Это обуславливает внутреннюю целесообразность диалога и ценность информации, как субъекта дальнейшего анализа – анализа несовпадений. Вопрос – ответ. Ответ – вопрос – ответ. И хочется лишь сравнить, соотнести чужие ответы и свои, те, что непререкаемо знаешь, и еще раз убедиться в своей правоте!

«Имя, отчество, фамилия? Год и место рождения? Распишитесь, что ознакомлены: за дачу ложных показаний вам полагается… Что? Срок! И не ломайте тонкие руки-крылья».

Допрос: ответ – вопрос – тягостный вздох – истлевший окурок – ответ.

Занавешенное окно.

Шоумен в кителе.

Экстрасостояние, кураж.

Вереница силуэтов чередой.



– Вспомните! Не упоминал ли Александр Петрович о том, что ему угрожают? Невзначай, в шутку. Когда-нибудь – недавно, давно, а? Вы должны знать, – с нажимом, подкрепленным тяжелым неподвижным взглядом, агрессивно спрашивал Яковлев.

– Во-первых, я думаю, о таких вещах в шутку не говорят. Во-вторых, нет, не помню. И более того, уверена, что – нет! Александр Петрович не такой человек, – Нина старалась не обращать внимания на зловещий тон.

– Был!

– Был, – повторила она тихо.

– А какой? Вот и расскажите, – хихикнул Яковлев, и новая интонация заставила Нину вздрогнуть.

– Он умел принимать решения сам. Он не перекладывал ответственность на других. Никогда! Предполагать, что он кому-то жаловался? Ха! Абсурд!

– Ну, не жаловался. Советовался.

– Не со мною.

– А вы хорошо его знали?

– Неплохо.

Следователь не понравился Нине с первого взгляда. Маленький толстячок с угрюмым и в то же время липким взглядом, слишком молодой, чтобы быть опытным. Единственное, что Нина одобрила в его поведении, было то, что он не притворялся. Он не изображал из себя этакого добрячка: безобидного, добродушного, глуповатого, в радость которому – старушек через дорогу переводить. Ростислав Станиславович вел себя по-иному. Он был не доволен любым ответом. Он был злым, грубым и опасным в предвзятой подозрительности.

«Гадкий, но честный», – подумала Нина.

– А как, как неплохо? Подробнее.

– Интересуетесь, трахал он меня или нет?

Придав фразе грубую, вульгарную форму, Нина надеялась шокировать Ростислава Станиславовича, но достичь подобного эффекта ей не удалось.

– Не только, – нимало не смутившись, не возразил ей Яковлев, – но и в частности.

– Не ваше дело, – прищурив глаза и задиристо задрав подбородок, произнесла Нина. С вызовом.

– Напоминаю, произошло убийство. Этот факт допускает многое с моей стороны.

– Но не все, я надеюсь? – усмехнулась Нина.

– Не все, но, поверьте, многое, – абсолютно серьезно ответил ей Яковлев.

– Ладно, – будто передумала Нина, – я скажу вам, скажу. Нет! Не давала! Не состояла! Не видела! Не знаю! Не слышала! Так и запишите!

– Запишем. А если все-таки вдруг?

– Докажите!

– Хорошо, докажем, но пока – оставим. Пока. Но, может быть, вы знаете, с кем Терехов встречался?

– Со многими, – неопределенно, не глядя на Яковлева, уронила Нина.

– Женщины. Я – о них. Ведь в доме у него жила женщина, жена или любовница, да? Не знаете? Я знаю. Да. Определенно!

– Насколько мне известно, он был холост.

– Официально. А брак гражданский? Ведь сейчас все больше и больше пар не регистрируют свои отношения. Как в Европе. Вы знаете?

– Нет, не думаю, – мрачно возразила Нина, – в Европе – по-другому.

– А все-таки? – не унимался Яковлев, – Вот вы – сотрудник фирмы. Разве вы не были знакомы с супругой шефа, а? Встречались, наверное, на презентациях, на банкетах, а?

– Я работаю у Терехова недавно. Работала, – тут же исправилась она. – Три месяца. Да и то – по совместительству. У меня, будет вам известно, собственный бизнес, своя фирма. Брачное агентство, – последнюю фразу она произнесла гордо.

– Проверим, проверим. Что-то еще желаете добавить?

– Я? Добавить? Шутите.

А самой первой из длинного списка подозреваемых и свидетелей – людей, случайно ли, закономерно ли соприкоснувшихся со смертью и попавших в поле зрения следствия, что было начато в связи с фактом убийства гражданина Терехова А.П., Яковлев допрашивал секретаршу покойного – Агнессу Серафимовну Зачальную.

Агнесса Серафимовна была женщиной без определенного возраста. Она была высокой, худощавой, некрасивой. Впрочем, не оставляло сомнений, ей – под пятьдесят. И хотя она, в отличие от Нины, вела себя вполне корректно (что напрямую зависело от того впечатления о себе, на которое каждая из этих двух женщин рассчитывала), но и ей Яковлев не пришелся по душе. На вопросы она предпочитала отвечать твердое «нет» и запнулась лишь однажды.

– А в каких отношениях находились жертва, то есть Терехов, и секретарь-референт? – спросил Яковлев.

– Кто? – перебила она его раньше, чем он назвал вторую фамилию.

– Нина Владимировна Смеркалова.

– Ах, Нина Владимировна Смеркалова. Не знаю. Следить за шефом не входило в круг моих обязанностей.

– Понимаю, – кивнул Яковлев и ухмыльнулся.


* * *

24 сентября.

«Я умерла».

С этой мыслью, перешедшей из кошмара сновидения в жестокую явь, Светлана очнулась.

– Я умерла? – медленно, по слогам, пробуя эту фразу на вкус, произнесла она и почувствовала, как пересохло во рту. Проглотив слюну, она отчетливо, во весь голос, словно обращалась к невидимому собеседнику, произнесла другие слова: – Я – не умерла. Я – живая!

Стало легче. Как будто её ласково погладили. Как будто, сложив в одно-единственное простое предложение несколько слов, она сумела выговориться, излить накопившееся. Да и физической боли она сейчас почти не чувствовала, а острый – до безумия – ужас, преследовавший и терзающий её сердце тогда… под деревом, под дождем, в период жуткого ожидания, сменился на гадкое, обволакивающее, неотдираемо-клейкое чувство отвращения.

К самой себе.

Всего лишь!

Светлана повернула голову влево, затем вправо. Произошли перемены. И ощущение этого – нервировало её. Но, все еще пребывая в густом молочно-белом тумане постсна, она никак не могла сообразить… Где? Что? Почему? Но вот теперь, оглядевшись повнимательнее, она догадалась – вокруг. Она находилась в незнакомой комнате. Одна. Она лежала на свежих простынях, в удобной кровати и далекий аромат цветов ненавязчиво витал над нею. Конечно, это была больничная палата. Но небольшая и предназначенная, как видно, для одного пациента. Для неё!

«Искуситель держит слово», – подумала она устало и удивилась, не почувствовав ожидаемого удовлетворения от своего «нового» статуса – статуса привилегированной больной, и в третий раз обвела взглядом палату, стараясь рассмотреть все детали.

На тумбочке, покрытой сверху приятным, под малахит, пластиком, занимавшей место у изголовья кровати, стояла ваза с лилиями. И еще одна – с фруктами.

Потянувшись, она взяла банан и тотчас обратила внимание на бутылку коньяку, приютившуюся чуть поодаль, за цветами. А рядом – тяжелый, приземистый, но вместительный стакан. Она не раздумывала. Потянувшись еще немного вверх и оперевшись левым локтем о смятую подушку, она наполнила стакан до края, осторожно, боясь расплескать, не доверяя своим ослабевшим рукам, донесла его до пересохших, потрескавшихся губ и залпом, не прерываясь на вдох и выдох, выпила и, словно окончательно потратила все свои силы, откинулась на подушку. Глаза закрылись сами собой. Черты лица разгладились. Умиротворение и покой проступили на осунувшемся больном лице, и протяжный, с хрипотцой, вздох облегчения, а, возможно, банальный храп нарушил тишину больничной палаты.

Но – нет, она не спала, хотя и лежала абсолютно неподвижно. Зыбкий контакт с окружающим миром сохранялся. Она слышала. Она чувствовала. И запахи, и тяжесть больничного одеяла, покрывающего по грудь её тело, и боль. И одновременно она была совсем не здесь. Где? О, она путешествовала во времени. Она блуждала там, путая прошлое с настоящим, мешая даты, лица, слова, фантазируя, порой обретая покой и не ища выхода.




Глава 4. В офисе


Апрель, 2000.

«Ой-й! Как больно! Я ударилась грудью. О-ой-йй! А Саша двигается все сильнее и резче, моё же положение, скорее, статично: руки раскинуты по полированной поверхности огромного стола, ноги чуть согнуты в коленях и готовы спружинить, голые ягодицы и бедра выпячены навскидку… и встречают его поступательные движения: сначала – громкий шлепок, а потом – всхлюп, разделяющий слипшиеся на короткое мгновение потные тела. Я прижимаюсь к столу правой щекой, а мои груди – сдавлены на краю. Мне – больно.

Ой! Кажется, ударилась сильнее, чем показалось. Пробую отодвинуться, сползти немного вниз с этого проклятого стола. Напрягаю руки, пробую отжаться. Влажные ладони скользят. Уф-ф. Ах, как тяжело сопротивляться стокилограммовой движущейся махине, стремящейся сокрушить и смять, доказывая свое неоспоримое превосходство.

Удалось отодвинуться сантиметров на двадцать – тридцать. Успех. Освободила груди. Теперь они болтаются в такт его ритмичным движениям. Болит меньше, но как тяжело… Руки дрожат от напряжения, заломило в спине и, хотя у меня сильные бедра и икры, я чувствую, как и в этих мышцах накапливается усталость. Когда же это закончится? Когда кончит он? Когда я? Никогда. Когда же? Ох-х. Переключиться? И не думать о ней, о боли? Силюсь…

Ага, он задвигался быстрее, еще быстрее. И каждый толчок – сильнее. И без пауз. Значит, сейчас? Да, сейчас! Давай! Ой! Ой, Саша навалился на меня всей своей массой. Чувствую, как взмокли его живот и волосатая грудь, прильнувшие к моим ягодицам и спине, чувствую, как полился его горячий сок и переполнил мое влагалище и без того туго заполненное его набухшим членом.

– Ой-й-й-а-у-а-уу, – я кричу и ничуть не притворяюсь.

И, конечно, я его не удержала. Последним порывистым ударом он – в который раз – бросил мою многострадальную правую грудь на жесткий край. Как на лезвие. «Ой-й». Я ору от боли, он не понимает. Он рад. Он уверен – сегодня его удачный день. Ведь не каждый день я кричу, стенаю, плачу. Не каждый! А он-то думает! Ах, буду объективной, у него сегодня и вправду хороший день! Жаль, что я не чувствую ничего, кроме этой надоедливой, так некстати возникшей во мне, боли.

– Саша, ты сегодня бесподобен.

Обязательно надо произнести несколько восхищенных слов. Я встаю и с приятностью ощущаю, как исчезает напряжение в утомленных мышцах спины.

– Что ты, Светочка, как всегда, – скромно отвечает мне мой любовник. – А вообще, да, отлично себя чувствую.

Не удержался, пижон!

– Поужинаем? – небрежно спрашивает он.

Нет, это, пожалуй, лишнее. Твой лимит на сегодня исчерпан, мой милый, думаю я про себя, а вслух говорю:

– Хотелось бы, дорогой, но вечером должна быть дома. Семья. Ты меня простишь?

Простит, куда он денется. Наверное, вот сейчас подумал, ай, какая она умница – отказалась. Ловлю себя на этой мысли, соображаю – не произнесла ли я этих слов вслух, пугаюсь – ляпнула что-то не то, и – успокаиваюсь.

– Жаль, очень жаль, моя дорогая.

Ладно, вижу, не огорчен, ну и прекрасно.

Пока мы беседовали, обсуждая его физическую форму, Сашин пенис трагически опал, и теперь – ему неудобно. Он старается повернуться ко мне мощным задом, покрытым полянами густых черных волос.

Хорошо, не буду напрягать своего мужика. Пойду-ка лучше в душ.

Гордо покачивая ягодицами и грудью – пусть полюбуется – я шествую в душевую.

Душевая расположена рядом. Кабинет директора, (а Саша – единственный хозяин фирмы «Олимп», торгующей всем, везде, всегда, и свою независимость он бережет, как… да нет, почище, чем девственность, как зеницу ока), и туалет, и комната отдыха или, если не лукавить, спальня-будуар, и еще одна комната отдыха – мужская, с карточным и бильярдным столами – расположены полукругом: oни огибают конференц-зал, рассчитанный на шестьдесят персон, где как раз и стоит тот самый (ненавистный мне сегодня) стол. Таким образом, все эти помещения смежные. Они соединены между собою короткими коридорчиками-пропускниками и меблированы, скорее, в домашнем, чем в деловом стиле. (Остальные кабинеты – небольшие стеклянные клетушки, предназначенные для пребывания в них ежедневно и по восемь часов клерков-работяг).

Прохладная вода приятно освежает. Тоненькие ручейки стекают по лбу, по векам, по щекам и по моему классическому носу, огибая кружева ноздрей, по губам, подбородку, по шее и, играя и переплетаясь в ложбинках, растекаясь по выпуклостям, по тяжелым грудям, заходясь водоворотом в пупке, бегут дальше: к половой фиссуре, обрамленной мягкими короткими волосками…

«Ой!» – провела рукой по груди и опять почувствовала боль. И что-то еще. Что? Что-то твердое. Шишка! Гематома? Нет, кожа обычного цвета, но ведь болит, зараза.

Прохладные струи смыли с меня пот, и мой, и мужской, а сфокусированный поток, направленный моею собственной рукой в мои же глубины, разведя плотную вязкую сперму до состояния жидкой эмульсии, позволил этой мутной опалесцирующей жидкости свободно излиться наружу.

Стрижка у меня простая. Волосы легко легли в привычный “взлохмаченный шухер”, будто я только что с постели.

Я готова. Я – в порядке. Возвращаюсь.

Саша тоже одет. На нем белоснежная рубашка, голубой клубный пиджак и черные брюки. Выглядит он неплохо. Когда одет. Живота почти не видно. Просто крупный мужчина. Хорошо выглядит, но сам себе нравится слишком. А это – существенный минус. Легкий поцелуй на прощание. От него все еще пахнет мною и сексом:

– Привет, дорогой. Я побежала. До завтра. А ты пойди-ка, помойся».

«Некогда», – подумал Александр.

Он посмотрел на себя в зеркало – приподнятый подбородок, жесткие складки от уголков напряженных губ, выражение превосходства в серых глазах… Но в помещении никого не было, и некому было принять его вызов.

– Некогда, – еще раз повторил он громко. – Пора.




Глава 5. В салоне


Попрощавшись с Сашей и выйдя из офиса, Светлана посмотрела на часы.

«Половина пятого, а Нина ждет меня в пять, – прикинула она. – Всё – вовремя. По расписанию! И коитус – тоже. Что ж, точный расчет во всем делает мне честь».

Светлана улыбнулась своим мыслям. Она успела преодолеть большую часть пути и в конце улицы, над привлекательным фасадом двухэтажного здания, уже виднелась нескромная неоновая реклама, лаконично гласящая: «Клеопатра. Салон».

Загорелся зеленый. Машина тронулась.



– Нина, привет, давно ждешь? – едва выбравшись из машины, выпалила Светлана.

– Пару минут, – отбросив сигарету в сторону, ответила Нина.

Они расцеловались.

– Ты – как?

– Я – в порядке. Как всегда. Все отлично! А ты?

– Нормально, Константин! Ладно, Светка, пошли, устроим оргию своим измученным зацелованным телам и отпразднуем…

– Что?

На секунду Нина задумалась:

– Каждая свое, наверное. И то, что мы вместе, и здоровы, и молоды, и красивы. А, придумай сама.

– У каждого в душе свой праздник и своя печаль – ты права. Но вот сегодня – только праздник, да?

– Да.

В вестибюле, помпезно отделанном мрамором, женщины на несколько секунд замешкались.

– Куда?

– О, всадницы на распутье.

– О’кей. Для начала – немного спорта.

Небрежно, по-завсегдатовски махнув своими дисконтными картами улыбчивому, мускулистому молодому человеку – на самом деле, бдительно и придирчиво сортирующему вошедших, они направились в сторону зала фитнесса.

Через пять минут, успев переодеться, обе женщины вошли в зал. Весело болтая, посмеиваясь, они заняли соседние тренажеры. Положив предплечья на специальные подлокотники, расположенные перпендикулярно полу, и ухватившись ладонями за ручки, Светлана пытается свести свои руки. В первый раз ей это удается, и во второй, и в третий, и воздух, выдавливаемый её усилием из пневматической пружины, сердито шипит. Она качает грудь: грудные мышцы, большую и малую. Нина, установив стопы под резиновые валики, методично разгибает мускулистые ноги.

–Уф-ф, – каждое движение она заканчивает резким выдохом.

–Хорошо?

–Хорошо.

– Не устала?

– Нет пока.

– А чего ты морщишься? – спрашивает Нина, нахмурив тонкую, словно росчерк пера, линию своих бровей.

– Я? Морщусь? Это ты хмуришься, – искренне удивляется Светлана.

– Ты! Глянь-ка на себя в зеркало, – настороженно и очень серьезно возражает Нина.

Зеркала полосой в человеческий рост опоясывают стены зала. Стоит только повернуть голову.

Светлана, стараясь сохранить то же выражение, медленно оборачивается… Её привлекательные черты искажены.

«…Болью! Страданием! Что со мною происходит?» – думает она, и отчетливо чувствует, как ноет и дергает… Что? Где? Конечно, в правой груди! Словно кто-то невидимый стиснул её твердыми пальцами и теперь выкручивает, выворачивает и ждет, чтобы она закричала.

– Что случилось? – спрашивает Нина, и вопрос застает Светлану врасплох. В самом деле, что?

– Грудь болит, – отвечает Светлана, – Саша ударил. Не специально, конечно. Просто неудачное положение. Понимаешь?

– Не знаю я таких положений. Сволочь твой Саша и садист, – угрюмо шепчет Нина – или ревнует, или бесится от зависти и все-таки, не сдержавшись, просит, – дай посмотреть.

– Нет, не дам.

Боль почти успокоилась. Кто-то раздвинул тиски, убрал плоскогубцы, извлек гвозди.

И Светлана почти злорадствует: – Не дам! Ни за что!

– Ах, так! Ладно, – обижается Нинка и отворачивается.

Они обе знают, что в душевой – от взгляда подруги – ничего не скрыть.

Светлана тешит себя маленькой надеждой, что когда они до нее доберутся – часа через два, Нинка забудет…

– Эй, Нинуша, – ласково окликает подругу Светлана. – Не бери в голову. Все – пустяки.

И Нина, смягчившись, улыбается: – Ладно, старушка, проехали.

– Я – старушка? Фи!

И они продолжают тренировать свои – и без того – выносливые тела, пока пот, едкий, как мыльная пена, не начинает пощипывать им глаза.

Пункт приземления номер два: “альфа”.

«Альфа» – это космический корабль. Капсула анабиоза. В нее попадают старыми, высушенными, извлекают из неё – новорожденных, в водах.

Вот сестра кончиком пальца прикасается к кнопке сенсорного управления…

– Поехали! – весело кричит Нина.

Начинает действовать режим автоматического массажа, и обе кровати-ловушки, в каждой из которых – по беспомощному телу, начинают вибрировать. Этот процесс происходит неровно, по-разному: то мелкая дробь сотен молоточков застучит по Нининой пояснице, то – мягкие протяжные волны изомнут Светланины плечи, спину, полушария ягодиц, то озорная щекотка – по каждому квадратному сантиметрику их кожи.

«О-о», – изнемогает Светлана и в полузабытье шепчет, рассказывая невидимому слушателю:

– Смерч, торнадо, вихрь, ураган! Он зарождается где-то на окраине Вселенной – у самых пяток и, двигаясь вдоль раскинутых бедер – по Млечному Пути, набирает мощь: сухой, словно из пирамиды, что затеряна в песках, горячий, но не обжигающий, а ласковый поток. Солнечный ветер. Он проникает в меня, и там, в глубине моего живота: в матке и трубах – как на музыкальном инструменте: как на тромбоне, органе или шотландской волынке, играет на мне и, заставляя дрожать каждый мой орган, извлекает мелодию из моих жил и мышц, и уж потом – по гладкой долине моего живота, по холмам грудей, по фарфоровому изгибу шеи…

Светлана и Нина – два космонавта, приготовившиеся к старту, лежат по соседству в коконах-ракетах, на расстоянии трех шагов друг от друга, и молчат. Носы торчат наружу. На глазах массивные очки. За их темными стеклами мелькают в сумасшедшем темпе разноцветные огоньки – «альфа-излучения». Они легко пронизывают плотно прикрытые веки и напрямую проникают в усталые мозги.

…Молчат. Говорить не хочется. Каждая думает о своем: мечтает или вспоминает, что – слаще. Светлана – вспоминает.

Все началось два года назад.

«Моя старая «шестерка», кряхтя и сопротивляясь моему принуждению, набирала скорость. Стрелка спидометра достигла отметки ста двадцати. В салоне – скрипело, скрежетало, стонало. Сто тридцать. Мелко, как в ознобе, затрясло кузов, а рев двигателя стал напоминать предсмертный хрип – вот теперь, наверное, предел!

Никогда раньше я не ездила так быстро, но сегодня меня подгоняет страх.

Грязные стены жилых домов, расположенных справа от меня, слились в одну ровную поверхность-монолит. Арочные проемы, словно следы ракетных залпов, выделяются черными прогоревшими пятнами на неровно-сером. Одинокие человеческие силуэты размыты сумерками и бешеной скоростью. По левой стороне навстречу мне – с удвоенной скоростью против реальной – несутся одинаковые в своей воинствующей суете болиды авто: не различить ни марок, ни пассажиров, скрывающихся в потаенных глубинах их пропыленных салонов – подводных лодках нашего одиночества. Сумерки. Опасность только грезится. Происшествия ночи – в нашем непредсказанном будущем. Как и сама ночь. Мозаика необъяснимых, незначимых случайностей – еще не сложилась. Еще не опьянели собутыльники, ссоры усталых супругов, надоевших друг другу, соседей, доведенных до ручки пустыми обоюдными придирками, родителей и их взрослых детей, не оправдавших надежд – только-только разгораются. Никто пока не схватил кухонный нож, чтобы, не помня себя, ударить близкого в живот. Молоток лежит среди инструментов, не торчит из костяного пролома округлого свода черепа. Никто не плеснул кипяток в искаженное злостью лицо. Выстрел не прогремел, старая двустволка с забытым патроном, спрятанная в платяном шкафу среди зимней одежды, еще не подвернулась под руку. Капроновый чулок, соскользнувший с девичьей ноги, еще не накинут на лебединую шею, не связался пока в тугой затейливый узел. Все еще может закончиться хорошо. Но мне уже страшно. Меня – преследуют. За мною гонятся! Мне страшно. До визга, до безумия.

Темно-синяя «Ауди», еще две секунды назад заполнявшая своими обтекаемыми формами зеркало заднего вида моей труженицы – «шестерочки», вдруг сбросила скорость, почти остановилась.

Я её сделала! Кажется, я выкрикнула эту фразу вслух. Я… Что я хотела добавить – не помню. Эйфория, ликование – эмоции захлестнули меня на краткий миг, а затем… Я ударила по тормозам, и они застонали. Машину занесло влево. «Уррр-р», – взревел в последний раз двигатель и заглох. И это уже не имело значения. Улица впереди была перегорожена бетонными плитами, взгромоздившимися в человеческий рост, а сзади плавно подкатившая «Ауди», развернувшись поперек, уже приоткрывала свои двери…

Я посмотрела по сторонам. Пусто. Такое самоощущение называется паникой. Но, помимо паники, душа была охвачена азартом погони, и я – побежала. Я – рванула! …Птичьей тенью, выскочив из машины, как из ненавистной клетки. Грациозно, мягко, по-кошачьи пригибаясь, растягивая туловище в струну. Стремительно, тупо, настырно, как камень-ядро, выпущенное из пращи. Да, я – рванула! В наступившей полутемноте я, конечно, не разглядела изломы асфальта, вспученные силой отбойного молотка – они выросли на моем пути девятым океанским валом. Успев тихонько охнуть, я упала. Сначала на колени, но сразу же развернулась, села на попку и, обхватив свои свежеободранные бедра и икры руками, заплакала:

– Oй, ой.

Они подходили не торопясь.

Становилось страшнее. Они приближались. Один – чуть впереди, второй – отставал от него на пару шагов.

С начала погони заметно стемнело. Зажглись разномастные фонари. Их светло-ярко-голубой свет напоминал об экранах, мерцающих по квартирам, а желтые лампочки, развешанные по переулкам и закоулкам, во дворах и подворотнях набрасывали на предметы ржавую вуаль. Стемнело, но звездная тайнопись еще не проявилась на сером безоблачном небе, на небольшом его клочке, что, как неровная заплата, раскинулся в бесконечном далёко над крошечной территорией города Волгогорска, и не выкатился округлый диск луны – безжизненной и без атмосферной планеты Амстронга и Олдрина, младшей сестры нашей старушки Земли. Все еще вечер, не ночь.

За моею спиною бетонная стена. Справа – торец пятиэтажки. Там – ни одного окна. По левой стороне – пустырь, ведущий к автомобильной стоянке. Набраться бы смелости и пересечь пятисотметровое пространство, заваленное строительным и бытовым мусором: там искореженные обрезки металлических труб, покрытые бурыми пятнами высохшей крови, прожаренные тушки животных: кошек и собак, сожженные малолетними подонками, истлевшая одежда, пропитанная запахом десятков немытых тел, тысячи мятых банок из-под пива и джина, сотни использованных презервативов, хранящих в непросохшей влаге и смертельные болезни, и зародыши новых жизней; преодолеть бы, как сталкер, как военный диверсант, эту опасную зону и добраться до автостоянки – до людного места. Нет, не добегу туда, не долечу.

Он встал передо мною, не дойдя шаг. Я посмотрела на него снизу, с земли. Он показался великаном: живот – бочка, плечи – коромысло, подбородок? О, огромен по-карикатурному, а нос широк, расплющен и короток, а ноздри – вывернуты, а все лицо сжато, будто оно из мягкого каучука – лицо зловещего монстра, демона, вурдалака.



Проведя в классе, где я в то время числилась классным руководителем, последний урок, я возвращалась домой. Конечно, все, что необходимо, можно купить в своем районе. Полуторалитровая бутылка минералки, две бутылки пива, две пачки чипсов и шоколадный батончик «марса» или «сникерса» – вот наш ужин на троих: для меня, Димы и Софьи, но неподалеку от трамвайного кольца, мимо которого мне предстояло проехать, расположено сразу несколько киосков, торгующих подобным набором продовольственных товаров. Место – удобное. Я – притормозила.

Напротив торговых рядов было довольно пустынно. Припаркована пара автомобилей: «Ауди» темно-синего металлика, а метрах в пятидесяти от неё – разбитая «копейка». Я расплатилась и, запихнув бутылки в сумку, направилась к своей видавшей виды «шестерке» – скромному буферу между фешенебельной «Ауди» и опустившейся «копейкой».

Они подошли к своей машине одновременно со мною. Двое обычных мужиков моего возраста. Нет, не совсем обычных. Один из них – шикарен. Он высокий, широкоплечий, сильный, в отлично сшитом костюме, у него умные глаза, спрятанные за дорогую стильную оправу. Я даже почувствовала запах его духов – горький, как кофе, пряный, как восток. Второй был помоложе, скромнее, хотя тоже держался уверенно. Двое мужиков, имеющих деньги и здоровье, и, наверное, власть. Эх, ах, жалко – не мои!

Неясная тревога родилась во мне почти сразу же.

Не проехав и тридцати метров, я неправильно переключила скорость и – предсказуемый результат – заглохла. Тронувшаяся вслед за мной «Ауди» вежливо затормозила и тоже остановилась.

В течение минуты я вертела из стороны в сторону ключ зажигания, пытаясь добиться от непослушного двигателя ровного, не омраченного простудным чихом звучания, и все это время темно-синяя машина с зеркальными непроницаемыми стеклами ждала.

Наконец, я тронулась. Демонстративно медленно, не превышая тридцати пяти–сорока километров в час, придерживаясь крайней правой полосы, я двинулась дальше – и «Ауди» упрямо сопровождала меня! Как собачонка. Как след на воде. Странно!

Мужики, которых я выглядела, вдруг перестали мне казаться респектабельными.

Правый поворот. Они – за мною. Что это? Игра? Еду до следующего перекрестка, включаю левый поворот и… поворачиваю направо и сразу давлю на педаль газа. Не так быстро, как хотелось бы, но – набираю скорость. Еще один правый поворот. Знакомый двор. Поблизости живет Нина. В этом дворе я знаю каждую ямку, каждую выбоинку. Проскакиваю его по периметру, выезжаю на параллельную улицу, еще метров триста и – левый поворот. Пропускаю помеху справа. Теряю на этом пятнадцать, двадцать секунд, а затем – благополучно вливаюсь в интенсивный поток проспекта Родимцева. Только теперь позволяю себе чуть сбросить скорость и взглянуть в зеркало. Позади меня никого. И я уже не гоню, а продолжаю сбрасывать. Вот стало свободно не только позади меня, вечно отстающей, но и впереди, метров на двести–двести пятьдесят. Отлично! Я оказалась в разрыве потока, что возникает на перекрестках. Кручу головой и не вижу своих преследователей. Ай да я! Оторвалась! Ура. Теперь – домой.

Мне все время по прямой. Держусь в среднем ряду широкого трехполосного шоссе и буду держаться – езды предстоит минут двадцать.

Проезжаю развилку, ведущую в аэропорт. Шоссе становится по-настоящему свободным, то есть пустым и – черт, черт, черт – замечаю темно-синюю «Ауди» вновь! Сразу же возникает впечатление – эта машина все время двигалась рядом: где-то там, слева от меня, отстав на полкорпуса, и вот, как только дорога, сократившись на полосу, сузилась, она непринужденно вынырнула оттуда – с темной стороны Луны и обошла меня. Но и держаться впереди не стала, она тут же ушла вправо и почти остановилась, пропуская меня вперед.

Мои нервы не выдерживают. Педаль газа до отказа, до упора.

И вот – я в незнакомом районе, в пустынном тупике.

Он – приближается.

– Я – сама! – не контролируя себя, я кричу эти слова во весь голос.

– Правильно. Сама. Пойдем, – произносит он красивым баритоном.

Зареванная, с разбитыми коленями, перепачканная дорожной грязью (разве я выгляжу привлекательно, успеваю подумать я), я безропотно иду к нему.

Распахнулась задняя дверь.

Он навалился на меня, как только дверь машины мягко и беззвучно закрылась за нами.

В узком, тесном пространстве салона я впервые в жизни ощутила еще один ужас – не изведанный ранее ужас клаустрофобии. И все мои страхи перемешались во мне. Я задрожала и вспотела (или просто было жарко?). А потом я почувствовала, как его рука проникла под меня… Под бедра и, чуть их приподняв, уверенно скользнула по ягодицам. (Бешеные мурашки, каждая размерами с красную икринку, словно пожар выгнал их из муравейника, разбежались по моему телу). И, подцепив верхний край моих трусов, он содрал их одним движением!

Потом мы поехали в ресторан. Я, слабая женщина, сломленная грубой силой, жестокой волей, с ним.

В туалете я, как смогла, привела себя в порядок. Промыла ссадины на коленях. Вычесала песок из волос. Поправила веки, ресницы, губы. Вот только надевать на себя то, чего на мне не было, не стала.

Мы ели нежное жаркое из телятины, густо залитое гранатовым соусом, пили коньяк, закусывая его охлажденными ломтиками сладкой ароматной дыни, танцевали, смеялись.

На ночь он отвез меня к себе, и измучил меня, и изнурил своими ласками. Под утро я, чувствуя себя одинокой, ушла.

Я провела ночь с призраком, с фантомом, возникшим из непредсказуемой нерасторопности города на склоне угасающего дня, на пограничье бодрствования и сна, родившейся из нерасслышанного звука и прожужжавшей мимо ресниц тишины, из скольжения по лужистым улицам, из ветра, вырвавшегося из моих суженных зрачков, как из туннеля турбулентностей, из того самого, где виртуальные и реальные потоки времени перемешиваются в окрошку, перекраиваются «в лоскуты». Дима? Софья? Рядом? Нет. А моя любимая подруга – «шестерка», с которой я «дружу» полгода уж? Где она? Там же, где мы расстались? А это – где? Или так же верно служит новому хозяину, овладевшему ею насильно? Неужели нас изнасиловали обеих? Я и ночной идол. Кто он?

Так мы познакомилась.

Через день, отоспавшись, приведя в порядок тело, пережившее бессонную ночь, и свои перепутанные мысли, и свои представления о морали, изменившиеся в одночасье, – о, как неузнаваемо меняется женское лицо после выверенного до миллиметра плавного движения скальпеля в твердых руках хирурга-пластика, – я ему позвонила».

О’кей. Время процедуры истекло. Прыгающие перед закрытыми глазами огоньки, запрограммированные исполнять свой безумный танец в течение ровно тридцати минут, замирают, а затем, аккордно вспыхнув последний раз, гаснут. Прекращают вибрировать ложа, на которых покоятся обновленные тела обеих женщин. Теплый ветер, песней доносящий до ноздрей экзотические ароматы южных морей, острые запахи тропических цветов и неотведанных фруктов – обрывается разом, как будто закрыли форточку. Жидкокристаллическая панель – свидетель того, сколько ненужных килокалорий потеряла каждая – застыла в новом радостном значении. Чтобы вчитаться, уразуметь, сделать правильный вывод – о, чудодейственный аппарат – и через день, другой, третий вернуться сюда. Так возвращается на место своего преступления закоренелый преступник.

С помощью предупредительных сестер-помощниц Светлана и Нина одновременно поднимаются, и пока их распаренные тела сушат и растирают мягкими, махровыми, теплыми полотенцами, они молча улыбаются друг другу.

– Пилинг пропустим, наши физиономии сегодня на твердую пятерку. Может быть, сделаем себе педикюр?

Покинув кабинет «альфа-массажа», они снова оказались перед выбором.

– Нет, не хочется терять время, – не соглашается Нина.

– Значит, переходим к водным процедурам, – предлагает Светлана, – в бассейн?

– Да.

Бассейнов, а точнее, ванн, в этом заведении несколько: только для женщин, там можно плавать обнаженными, только для мужчин, и там можно плавать обнаженными. Разумеется, предусмотрен и смешанный вариант. Поплотнее завернувшись в простыни, Светлана и Нина направляются в отделение «только для женщин».

В теплую воду, окрашенную в приятный голубоватый цвет, они прыгают прямо с борта.

Погрузившись с головой, Светлана на миг ощущает себя русалкой.

Она делает несколько сильных круговых движений руками и ногами и оставляет Нину позади, но вдруг… Острая боль опять пронзает ей правую грудь и, пройдя по плечу, отдает в руку и под лопатку. Чувство физической радости сразу же исчезает.

Отфыркиваясь, Светлана останавливается и, повиснув на дорожке, дожидается Нину, отставшую метров на пять. Подплыв, Нина деликатно ни о чем не спрашивает, но во взгляде её чуть прищуренных глаз читается понимание. Нина улыбается, растягивая мокрые губы, движением головы стряхивает капельки воды с носа и традиционно интересуется:

– Рассказать анекдот?

– Расскажи.

Она рассказывает анекдот про пловца, а в сегодняшней интерпретации – про пловчиху, которой запретили посещать бассейн, потому что она писает в воду.

– Но почему? – растерянно спрашивает спортсменка, – ведь так делают все!

– Да, все, – отвечает ей тренер, – но все – в воде, а ты-то – с бортика!

– Смешной анекдот. В первый раз я слышала его лет двадцать назад. Пошли-ка в бар, – прерывает её Светлана.

Выбравшись из воды, женщины отправляются в душ.

«Я опять – в третий раз, а еще не вечер – стою, как под дождем», – думает Светлана.

Она трогает то место, что болит в её теле. Она прикасается к нему нежно, и боль, когда она ощупывает шишку, – корнеплод, вызревший на благодатной почве, вполне терпима.

«В диаметре сантиметров пять, плюс-минус. Много это или мало? Не знаю. А вдруг придется вскрывать? Вдруг – не рассосется?» – мысль, что внезапно поражает её, шокирует, пугает её и, отразившись на лице, выдает её.

Подскочив, Нина страшным загробным голосом выдыхает:

– Покажи.

Светлана не выдерживает и прыскает со смеху.

– Смотри.

– Где болит?

– Вот здесь, – указательным пальцем Светлана трогает точку на груди чуть ниже и правее ареолы. – Только, пожалуйста, будь осторожна.

– Не бойся. Я – профессионал.

– Правда? – с удивлением спрашивает Светлана, проверяя мелькнувшую мысль.

– Да. Всякое случалось, – рассеянно отвечает Нина, – в интересах бизнеса – чего не сделаешь.

Она берет её грудь в руки и кладет на правую ладонь и пальцами левой руки пытается проникнуть под кожу:

– Здесь – больно?

– Да, здесь больно, – твердо отвечает Светлана. – Очень!

Они стоят посередине душевого помещения, и Нинка сосредоточенно изучает Светланину грудь. Голые. На Светлане – лишь кулон. Желтый камешек лежит в ложбинке её грудей. В этом кусочке янтаря не застывшая букашка, а высохшая, законсервированная на миллионы лет травинка. Она изогнулась в очень правильную, каллиграфически выведенную буквицу «С» – Светлана. Поддавшись порыву, Светлана расстегивает золотую застежку…

– Бери, подруга. На память.

– Ой, – восклицает Нина. Она даже не делает попытки вежливо отказаться. Она бросается подруге на шею, обнимает, целует, тискает. Светлане это не нравится:

– Ну, хватит! Потрогала, оценила Сашину страсть? Теперь пошли в бар. Я замерзла и хочу выпить.

И, не дожидаясь, что ответит ей Нина, идет одеваться.

Нина возвращается под душ, но лишь на секундочку. Закрутив кран, она догонят свою подружку.

В полутемном баре, пронизанном атмосферой искусственного порока, они затаиваются в уголке, чтобы под перерастянутые, звучащие вполтона блюзы насладиться опьянением.

Нина пытается развлечь «компанию» пикантными, почти непристойными историями. Постель, секс, половое сношение – эти понятия тесно вплелись в сферу её «работы».

– А ты – мультиоргастична? – спрашивает её Светлана.

Нина бросает в рот арахисовые орешки, жует и немного сердится за то, что её перебили.

– Муль-ти-ор-гас-тич-на, – повторяет Светлана, хмельно смакуя длинное слово.

– Ты – слишком умная! Умных женщин не любят, – лениво тянет фразу Нина.

«Вопрос не уместен, – думает про себя Светлана. – Нину интересует форма! Все остальное для неё – сопутствующие изыски. А что такое форма? Немного придыхания и – не забыть бы – протяжный стон, когда сперма партнера перельется в тебя и захлюпает, зачавкает, как в дождливый день по проселочной дороге в насквозь промокших домашних туфлях».

– Дураки не любят. Умные мужики умных баб любят, – парирует она. – Впрочем, ты права. Иногда, осознавать тот факт, что я умна, – просто горько.

– Ну и о чем ты? – спрашивает Нина.

– А я и сама не знаю о чем, – невинно удивляется Светлана, – просто так. Болтаю. Пора выпить.

Женщины синхронно поднимают рюмки. Они большие, глубокие. Пары коньяка, тяжелые, осязаемые, скапливаются в их практически полных сферах, что напоминают батискафы, готовые к погружению в темноту вечной полночи океанских впадин, и дают насладиться волшебным ароматом еще до того, как они успевают пригубить пылающий напиток.

Подруги чокаются. Раздается приятный хрустальный звон.

– Единственный недостаток бокалов, что греются в наших руках, – всегда кажется, что в этих большущих емкостях мало. И это впечатление – эфемерный обман, ловкая иллюзия, невинная ложь. Как мужское признание в любви в состоянии эрекции. Я – знаю. Я – представляю. Ах, все равно обманываюсь. Вот опять – кажется, я напилась.

Светлана улыбается.

Неожиданно Нина цедит:

– Сходи к доктору, покажи грудь.

Напоминание – неприятное само по себе. Светлана молча пьет двойную порцию.

Ровно в девять часов вечера Светлана открыла дверь собственной квартиры.

Скинув в прихожей туфли, она прошла в комнату. Присела на диван и, закурив, устало откинула голову назад.

Тонкая струйка дыма из ноздрей и задумчивая амплитуда сигареты, зажатой между указательным и безымянным пальцами… Полураскрытые, будто для поцелуя, губы… Вдох… Её лицо спокойно, но будто бы напряжено. Нет той безвольной сглаженности линий, что свидетельствует – да, расслабилась, унеслась куда-то вдаль, мечтает. Сразу видно, она сосредоточенно думает, и эти мысли, скорее, мучительны, чем нейтральны.

«Что? Недополученный оргазм во время дневного коитуса на производстве? Или иное неопределенное и беспокойное чувство, что шариком перекатывается в моем сознании и, никак не попадая «в свою лузу», трансформируется в моем сознании в гипертрофированную чувственность? Или излишек гормонов, что легко и помимо моей воли «выдает» мое зрелое тело? Не знаю. Но мне хочется, хочется, хочется. С какой стати я буду врать сама себе? С какой стати стану сдерживать естественные порывы? Разве желание – подавленное, нереализованное, умерщвленное – не превратится в моей душе в яд и не будет травить меня по капелькам в течение долгих мучительных в своей пустоте часов? И, наоборот, исполненное, разве не осветит оно путь к очищению и раскаянию? Так ли ценны моя независимость и лелеемый мною эгоизм, возведенный в фетиш? Не много ли я теряю, оберегая свою индивидуальность, – банковский сейф, забитый на поверку всего лишь цветной бумагой? Разве понятие о добродетели – в старом, прошловековом понимании этого слова – стало смешным и неприличным? Ах, не стоит бороться с искушением. И причина не в моих забродивших гормонах, я просто хочу своего мужа. Я мечтаю «вернуться» к нему. Ох-х. Или я пьяная? Пожалуй, выпью кофе».

Резким движением, загасив недокуренную сигарету, Светлана встала.

«Я стою, уткнувшись в плиту. Я слилась с нею. Я и она – одно целое. Я – стоуввумен! Фантастический агрегат, чье предназначение – достижение неповторимого сочетания вкуса и аромата у единственного в мире напитка. И все безумные затраты на такое изобретение – оправданны! Я наблюдаю за густой коричневой пеной, стараясь не пропустить момент, когда она закипит, и – размышляю. Диме удалось подкрасться ко мне незаметно. Он словно прочел мои невысказанные мысли и тайные желания. Щекотка легкого поцелуя в шею и жар выдоха в ухо… Знакомое тело прильнуло к моему, начинающий твердеть член занял позицию между моими ягодицами, его руки – к их прикосновению я до сих пор по-настоящему неравнодушна – по-змеиному проскользнули у меня под мышками и легли – сначала на живот, а потом, разделившись в направлении своего движения… О-о! Левая кисть, перебирая пальцами, словно они существовали отдельно, опустилась ниже и – еще ниже, и вот – уже почти там, а правая стала подниматься – как альпинист – на возвышенность правой груди… Когда наши раскрытые губы встретились, а языки скрестились и попали – каждый – в чужой рот и обожгли всполохами открытого пламени нежную слизистую неба и щек изнутри, и он в страстном порыве сдавил своими сильными пальцами, не зная о том, мое больное место, тогда я глухо, протяжно и с надрывом завыла:

– А-а-аа.

На несколько секунд я провалилась в пустоту.

Черная тьма густым едким туманом повисла у меня перед глазами.

Я – словно заблудилась.

Затем что-то выплыло с периферии моего мира и промелькнуло, оставив трассирующий след. И он растаял – медленно, нехотя. Но возник звук. Из тишины. Его метаморфоза развивалась по нарастающей – неясный, едва различимый шорох; прерывистое, с неровным тембром шипение, напоминающее свист кипящего чайника, и, наконец, ужасный плач – изнемогающий протест против несправедливости, обида, обреченная на забвение, холодный озноб страха – всё слилось в этой мелодии женской физиологии.

Я открыла глаза и поняла, что слышу свой собственный оглушительный рев и глотаю свои родные слезы, а мой мир, сосредоточенный сейчас в тесном пространстве этой кухни, разваливается на куски.

Я поняла, что я – заболела! Я догадалась, что уплотнение у меня в груди – не гематома, опухоль!

Я с трудом взяла себя в руки, а Дима был напуган до смерти. На короткий получас».




Глава 6. Утром следующего дня


– Ты проспишь, дорогая, – Дима настойчиво тряс Светлану за плечо.

Прежде чем открыть глаза, прогоняя последние обрывки сновидений, она несколько раз моргнула:

– Привет, дорогой.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

Она ответила машинально, еще не поняв – а в самом деле, как же она себя самоощущает?

Да, вроде ничего, могло быть и похуже, осторожно подумала она, боясь сглазить первое впечатление.

И, действительно, распив с Ниной бутылочку коньяку, она выпила и с Димой, а перед сном, чтобы успокоить ходившие ходуном нервы и боль, приняла две таблетки радедорма – обычного бытового снотворного, но, в сочетании с приличной дозой алкоголя, небезобидного…

Неминуемые последствия досадливо присутствовали. Головная боль и головокружение, тошнота, нарушение координации – все имело место, но в легкой, переносимой степени.

«Пронесло, но учту на будущее», – решила Светлана и, потягивая застывшие мышцы, кряхтя и вздыхая, встала.

– Ты опоздаешь, дорогая, – напомнил о себе Дима. (Чашка растворимого кофе и полусгоревшая сигарета в руках).

– Нет, – коротко возразила она. – Твое участие – отклик на мою истерику? Забавно.

– Почему нет? – Дима стоял, прислонившись к косяку туалета.

– Эрзац? – игнорируя его вопрос, спросила Светлана. Впрочем, интонация её голоса была, скорее, утвердительной.

– Кофе! Разницы между той бурдой, над которой ты священнодействуешь каждое утро в течение двадцати минут, и этой – я, к своему счастью, не вижу.

– Ну и дурак! – высказала Светлана свое мнение из-за запертой двери.

– Все, ты уже опоздала, – не расслышав последнюю реплику, перебивая шум спускаемой воды, прокричал Дима.

– Нет, я не опоздала, – упрямо возразила Светлана. Он снова не расслышал.

Исполнив физиологические оправления, Светлана вышла и на немой вопрос, лениво вспыхнувший в Диминых глазах, нехотя ответила:

– На работу не пойду. В больницу поеду. Грудь болит.

– Превосходно выглядишь! – покосившись на Светлану, немного удивленный тем, что она сказала, отпустил Дима комплимент.

– Мужская логика, мужской аргумент! – взорвалась Светлана. – Лишь бы выглядеть приятно! Достаточно хорошо, чтобы услаждать взоры высшей расы. Мужчин! А все, что не снаружи, – не существенно. И нет некрасивых женщин, потому что все некрасивые, старые или больные – незаметные недочеловеки, – она почувствовала желание начать скандал, затеять ссору – настоящую, с матом и битьем посуды, но, вспомнив о вчерашнем вечере, сдержалась. – Надеюсь, не врешь. Но в больницу я все равно поеду. И коль ты все еще мой муж…

Светлана оборвала фразу и многозначительно взглянула на него. Ей показалось, что он покраснел. Она удивилась и снова задумалась: «Так тебе и надо; не знаю, что на тебя нашло; не верю, что ты телепат и угадал моё желание, настроившись на мою волну, нет, не верю, что ты настолько чуток, что уловил мои призывные испарения, не верю! Слишком давно я тебя знаю. Так что же на нас нашло?»

Она опять вернулась во «вчера».

«Через несколько минут мы успокоились. Он плеснул коньяку прямо в кофейные чашечки. Я ополоснула лицо и, не давая никаких объяснений, вновь вернулась к плите.

– Кофе. Хочу кофе, – повторила я. – Кофе – исцеляющий напиток, амброзия, живая вода. Он вмиг вернет мне и здоровье, и душевное равновесие.

Но Дима властным, но осторожным движением, чтобы не задеть мне груди, вновь привлек меня к себе, и я сразу же почувствовала, что его возбуждение не потеряло своей силы и мощи.

Он прижал меня к двери – единственной ровной поверхности кухонного интерьера и, подхватив мою левую ногу под колено и заставив меня эквилибрировать на одной правой …как аиста, как цаплю, бесцеремонно задрал мою юбку до пояса.

– В кровать, – простонала я.

Он словно не услышал. Пальцем он отодвинув краешек моих трусиков в сторону…

Он сразу же набрал бешеный темп. Чередуя длинные удары с короткими, он проникал в меня как автомат.

Я принялась судорожно вращать тазом, стараясь подстроиться под заданный Димой ритм, и – и понеслась по теплым волнам под парусами своего собственного корабля.

Кажется, я кричала. А, может быть, и нет, может быть, слова и неистовые стоны звучали только во мне. Внутри моего помраченного сознания.

Так не могло продолжаться долго. Неудержимый оргазм взорвал его тело через три минуты.

В то же мгновение кончила и я. Мое тело обмякло, я пошатнулась, но он удержал меня за талию, позволив моей ноге медленно разогнуться и опуститься на пол. Я отпрянула от стены, потрясла головой, прогоняя дурман, но Дима… Он, оказывается, и не думал прекращать. Он опустился на колени, и, наконец-то, содрал с меня трусы. Крепко обхватив руками обе мои ноги так, что я едва не потеряла равновесие, он коснулся своим языком внутренней поверхности моего правого бедра… Высоко! Очень высоко – там, где кожа уже слегка пигментирована и аккуратно выбрита. (И опять мои голые ягодицы прислонились к уже нагретой мною поверхности кухонной двери). Он лизнул. Кожа там чувствительная и нежная. Он провел влажным языком, как кистью. Несколько коротких мазков по левому бедру, по правому. Он подбирался к моему раздвоенному треугольнику не спеша, целуя и покусывая, словно негодуя, замирая и вновь скользя своим проворным инструментом до границы волос, и вновь отступая, будто не решаясь проникнуть за главный рубеж. Я стала сходить с ума.

– Умоляю, начинай, ну же, ну, – вот теперь я выкрикивала слова в голос, изнемогая и задыхаясь. И он приник к моему лону. И припал так жадно, как будто его мучила жажда, и только этот источник был способен её утолить. И напоить допьяна.

Когда горячая волна, поднявшись от пальцев ног и не миновав лобок, живот, соски и губы и мочки ушей, перетрясла мое тело, я все-таки потеряла равновесие и рухнула на пол. И умерла.

Подхватив под мышки, Дима приподнял меня и, легонько подталкивая под лопатки, довел до кровати и только там оставил в покое.

А утром, когда я лишь намекнула на вчерашнюю близость, он покраснел.

И я удивилась. Но не тому, что он сохранил способность краснеть, а тому – как мы стали далеки. Надо же! Обычная – между супругами – процедура заставляет меня укорять его, а он – испытывает неудобство, как будто, воспользовавшись минутной слабостью, переспал с женою друга или изнасиловал, напоив вусмерть девственницу.

– Смешно. Тебе не кажется, что мы смешны?

– Люди легко становятся смешными. Поневоле. Но если это осознавать, смириться с этим совсем не трудно. И не стоит бояться показаться таковой, в конце концов, это вызывает расположение.

– А я не хочу, – упорствую я. Я знаю, он прав, но меня обуревает дух возражения. Он снисходительно смотрит на меня.

Я удивилась вчера, и вот – сегодня.

Дима ушел. За ним убежала в школу Софья. Я осталась одна. Я позвонила Саше – своему шефу, своему любовнику.

– Привет, это я, – сказала я, когда он поднял трубку.

– Да, я, – откликается он сухо и молчит, и его молчание, как простуда, как грипп, мучает меня.

– Я опоздаю на работу.

– Да.

Я – в растерянности. Не знаю, что сказать. С чего начать? Напомнить ему о том, как вчера я ревела под ним раненым зверем, потому что он раздавил, размозжил, разбил мне грудь и не заметил? Нет. Глупо! Объяснить, что планирую посетить поликлинику? Любовнику? О своих болячках? Лучше не рисковать, если я не хочу, чтобы он меня бросил, и я повторяю:

– Извини, я задержусь.

– Да.

И всё? Со злостью я добавляю:

– А возможно, и совсем не появлюсь.

И слышу в ответ:

– Да.

Мое женское начало не выдерживает, и я с волнением в голосе спрашиваю его:

– С тобою все в порядке?

Сухое-пересушенное:

– Да.

– Привет, – не дожидаясь его ответа, я бросаю трубку».

– Все ли у меня в порядке? – невесело хмыкнул Терехов про себя и тоже положил трубку на другом конце провода. – Нет, не все! А у тебя, Светлана?

А ведь она знает – кто, – пришел он к неожиданному выводу.




Глава 7. Александр встречается с Федором


День предыдущий. 16.З2.

Федор Мансов стоял у окна. Пальцы левой кисти – у виска, правой рукой он опирался о стекло. Он смотрел на улицу и ждал.



«Некогда, – подумал Александр, когда Светлана вышла, – Мансов уже ждет меня».

Он легко сбежал по лестнице, вышел на улицу, решительно открыл дверцу машины, не дожидаясь, пока замешкавшийся водитель сделает это, и, удобно устроившись на заднем сиденье, еще раз повторил про себя: «Некогда». И посмотрел на часы.

«Вольво» – это совершенное во всех отношениях произведение шведских конструкторов, дизайнеров и мастеровых – понеслась по городу торжественно.

Но тот, кто был внутри, не чувствовал этого.

Минута миновала. 16.33.



Прошлое: сентябрь, 1999.

Федор Владимирович на секунду задержался у окна, всматриваясь в пейзаж ранней осени, вошедший в город буквально пару дней назад. А всю прошлую неделю бабье лето царило, будто любовалось собою в зеркало. И хотя беспристрастный документ – календарь ежедневно и громогласно возвещал, что денечки, обласканные мягкими солнечными лучами, разукрашенные в желто-красно-зеленое, безветренные, тихие – лишь шуршащие высыхающей листвой, вот-вот завершатся (и чтобы на них не рассчитывали), пока… наполненные громкоголосицей городских рынков, распродающих в спешке последние дары мини-латифундий, дач, пропитанных запахом мяса, вымоченного в уксусе, – запахом, который, если хорошенько потянуть ноздрями, можно уловить на каждой городской улице, да и за городом тоже: над дачными массивами, вдоль берега реки, в окрестностях дорог – дни катились, кружились и, подсаживая к себе на карусель и детей, и взрослых, беззаботных, хмурых, и самых равнодушных, одаривали всех поровну: еще день, ну, еще один, еще, ну, последний, ну… Федор Владимирович смотрел в окно и абрис его полупрофиля, если смотреть со спины и против света, а как раз оттуда наблюдал за ним его собеседник, казался зловещим. А ветер, раскачивающий деревья и уже отряхнувший с них большую часть подсохшей листвы, поднимал с асфальта пыль и песок, и разный мелкий сор и, закручивая этот мусор в смерч, бросал на стекло. Федор Владимирович слышал эту мелкую дробь, бьющуюся по ту сторону, будто рой мошек, и думал о том, что сентиментальная попытка сохранить человеческую жизнь так и останется попыткой. Он обернулся.

– А вы знаете историю про то, как в середине прошлого века в Германии были обнаружены человеческие останки. О-о! Полузабытая история, но, по моему мнению, примечательная. Да, да, не удивляйтесь, – перехватив недоуменный взгляд своего собеседника, воскликнул Федор Владимирович. – Одна из самых эффектных историй последних двух веков. Незаслуженно забытая. Нами, россиянами! Всей остальной Европе короткая память, как говорится, на руку. Они-то и спрятали этот казус под скатерть исторического забвения, и, конечно, преднамеренно. Но мы-то? Почему не помним мы? Эх!

Александр Петрович Терехов отнюдь не скучал. Не понимая, куда в своих монологах клонит Мансов, он не расслаблялся, а пребывал настороже и нервничал от того лишь, что время от времени терял нить и ему начинало казаться, что встреча, запланированная как сугубо деловая, неумолимо скатывается к «банной» болтовне.

А Федор Владимирович все рассказывал, рассказывал. С упоением.

– О, как они испугались! Кто? Все! Французы, немцы, англичане, бельгийцы, испанцы. Кого? Нас! Я как раз об этом! Испугались по-настоящему! Уж поверьте! И тот ужас, владевший ими тогда – всего-то чуть более ста лет назад, – современность практически, был пострашнее первобытного! Да! Я вам докажу! Но прежде, обобщая, хотел бы заметить, что ужас перед неизведанным, перед темным, нераскрытым, таинственным и непонятным – не идет ни в какое сравнение с ужасом конкретным, имеющим свое лицо и свою боль. И этот факт – объясним. И объяснение – банально.

Федор подошел к накрытому столу и присел.

– Да-а, – протянул он, словно сожалел о простоте и примитивизме вывода, – у среднего человека не хватает ни фантазии, ни ума для того, чтобы представить, вообразить себе нечто непознанное. Не хватает абстрактного мышления. И ничего тут не поделать! А вот когда грозят шашкой и нагайкой – это впечатляет. Поверьте! Любой, самой скудной фантазии оказывается предостаточно. Даже с избытком. Сколько ни есть. Индивидуум с низким лбом и большими кулаками – они обеспечивают ему победу над слабейшим, не испугается неизвестного чего, но будет дрожать перед более сильным, более свирепым, мощным, более безжалостным. Такая реакция – просто условной рефлекс. Жестокость детских игр и подростковых драк: обоюдная, беспричинная, целе-не-направленная, жестокость, ставшая профессией или жизненной целью, или способом выживания – сформировали его. Жестокость, ставшая привычной.

– Не совсем понимаю, – попытался вставить слово Терехов, но его не на шутку увлеченный собеседник, словно и не услышал.

– Да-с, страх. Прислушайтесь! Перед действием предсказуемым, реальным, однажды испытанным на себе, на своей шкуре – вот истинный ужас! Но так напугать целый народ? О-о! Отважный, замечу, народ. Обладающий и умом, и гордостью, и традициями. Так напугать, как мы напугали французов! До мелкой дрожи неопытных девиц. О-о! Ведь они рассмешили мир! – и Федор Владимирович, присоединяясь ко всему миру, рассмеялся.

Александр Петрович посмотрел на часы. Пролог явно затягивался. Ему давно хотелось перейти к «делу».

«Как видно, пока он не изопьет до дна бокал своего собственного красноречия, он не остановится. Подожду еще двадцать минут», – решил Александр и сделал глоток коньяку.

– История, преданная забвению, которая началась…

– Да что за история? – не выдержал Александр.

– Сами напросились, – весело сказал Федор Владимирович. – Итак, – с пафосом начал он, словно перед ним обширная аудитория внимающих, а не один-единственный нервничавший слушатель, – итак, в августе тысяча восемьсот пятьдесят шестого года в пещере Фельдгофер, что на реке Дюссель, что, в свою очередь, в долине Неандерталь, что на территории Германии были найдены останки человека. Хорошо сохранившийся скелет и часть черепа – показались необычными. Даже – странными. Такими они, безусловно, и были. Короткие ноги с искривленными бедрами, толстыми и крепкими, как стволы молодых дубов, словно созданные природой и эволюцией, чтобы плотно, не оставляя просвета, сжимать крутые бока диких степных лошадей – их полуокруглая конфигурация совпадала по кривизне с контурами четвероногого, как голова со шляпой. Идеально. Кости плечевого пояса невообразимой толщины. Тяжелые. Непохожие на французские или германские, как стрела не похожа на древко копья. Нарушающие все мыслимые анатомические стандарты, и притом, что скелет был не высок: рост человека при жизни не превышал ста шестидесяти сантиметров, а вот ширина плеч была несоизмеримой. Да-а, такие плечи, и руки, и грудная клетка могли быть только у того, кто рубит с плеча – первое смутное впечатление от находки. Череп. Возможно, что он напугал меньше, чем кости скелета. Пропорции и структура тела свидетельствовали о мощи и силе и, приукрашенная воспоминаниями четвертьвековой давности, эта мощь казалась дикой, необузданной. A череп – примечательный сам по себе – был именно таким, каким его хотели видеть: тяжелые надбровные дуги, близко расположенные, глубокие глазницы, широкий короткий нос и мощная челюсть животного, питающегося сырым мясом, скошенный, но все равно огромный, как грузовик, подбородок с буграми и ямами – местами закрепления мощнейших жевательных мышц, запускающих в ход массивные зубы, инструмент не для процесса поглощения пищи, а для битвы: не пережевывать, а рвать сырое мясо, перекусывать жилы, вены – их предназначение. Впечатляет? – прервал свой рассказ Федор Владимирович.

– Нет, – ответил ему Александр Петрович, – простите меня, к чему эта болтовня?

– Вы ошибаетесь, ища в моем повествовании скрытый смысл. Хочу развлечь Вас занимательной историей, хотя, признаюсь, самому мне нравится сюжет. А впрочем… – он улыбнулся, – если верить Фрейду, тайный смысл присутствует во всем. Что бы мы ни желали, ни делали, о чем бы ни говорили. Дослушаете?

– Да, – подумав, кивнул Александр Петрович.

– Тогда скажите-ка мне, господин Терехов, – лукаво произнес Федор Владимирович, – чей же скелет откопал Иоганн Карл Фульрот – школьный учитель и скромный натуралист-любитель в долине Неандерталь, в августе 1856-го?

– Вы надо мною смеетесь? Первобытного человека. Вымершего!

– Неандертальца? Да, Вы правы, конечно, – Федор Владимирович еще раз пригубил коньяк.

Он не в первый раз задавал этот вопрос, и раздраженный собеседник обычно чувствовал подвох. Самые размышляющие, умные и начитанные, но, одновременно, и самые бесхитростные после короткого замешательства произносили: «Древнего человека, палеоантропа, неандертальца». «А кого?» – переспрашивали самые глупые. «Рожай!» – требовали самые грубые. «Инопланетянина?» – восклицали самые фантастико-восторженные. «Мужчины, геркулеса», – требовали подтверждения самые нетрадиционные. «Вашего дедушки», – отделывались шуткой самые осторожные. Но обычно высказывалось то, что и ожидалось, и Федор, снисходительно улыбнувшись и покачав перед собственным носом бокалом, наполовину наполненным дорогим коньяком, делал один маленький глоток – как и положено, чтобы насладиться букетом напитка, и после такой паузы, заполненной действием, насыщенной напряжением ожидания его реплики, вяло говорил…

Александр Петрович игры не испортил и надежды оправдал. Его реакция была переполнена желчи и раздражения.

– Но Вы не уловили суть вопроса. Ах, простите, это я неправильно сформулировал. Кого, по их мнению, они нашли? По их мне-ни-ю!

Федор позволил себе мимолетно улыбнуться и, не дожидаясь новых вариантов ответа, а рассудив, что кульминация достигнута, отчеканил:

– Они думали, что раскопали скелет ка-за-ка![1 - 1 Исторический факт. Столь прозаическая трактовка находки была распространена среди специалистов-антропологов того времени, и не только французских, сам Рудольф Вихров в 1872 году объявил, что найденные останки принадлежат нашему современнику, страдавшему детским рахитом, а затем – старческой деформацией. Объяснение феномена отрицания очевидного – вот в чем вопрос. Возможно, и так считается, это реакция профессионалов-ученых на то, что выдающаяся находка была сделана дилетантом. Я думаю, это достаточно поверхностное, примитивное объяснение, бросающее некоторым образом тень на многих выдающихся ученых того времени. Нет никаких оснований подозревать их в столь большой мелочности. Мотивы их поведения, на мой взгляд, лежат в значительно более глубоких пластах человеческого сознания.И только в 1901 открытие И. Фульрота было реабилитировано. Через двадцать четыре года после его смерти. (Автор).]

Иногда это производило впечатление, иногда нет. И сегодня Мансов, пожалуй, и не рассчитывал на то, что Терехов как-то выразит свое непосредственное отношение – изумление или восхищение к данному факту. Уж слишком натянутая получалась их встреча.

«Нервничаете Александр, Петрович? Да, определенно, – думал он. – И на моего неандертальца вам наплевать? Да? А все потому, что не знаете, что у нас есть с вами общего. Тревожитесь – тревожьтесь. Ах, угодно к делу? Ан нет! Придется подождать».

Он возобновил свой рассказ, вроде бы не замечая бурлящего в своем собеседнике нетерпения вовсе:

– Да, скелет казака! Обратите внимание, не русского вообще, нет. Казака! Значит чем-то запомнились они им? Чем-то особенным! Я думаю, с этим образом у них ассоциировался образ дикого, сильного, жестокого, лютого врага. Сильного – по-первобытному! И жестокого – по-первобытному! Без сдерживающих предрассудков, таких, как жалость, например. Ах, вспомните Ламброзо и Бертильона – низкий лоб, широкие плечи, крошечные глазки без проблеска мысли, спрятанные за буграми лба, как за скалами. Представили? И что там русские – американцам, они – нам… в период железного занавеса – соседские мальчишки! Скажите, ведь и для вас образ первобытного человека-зверя: в руках дубинка или камень, безумный взгляд, готовность силой и только силой доказывать свое превосходство – связан с теми же представлениями о насилии – о темной, неконтролируемой, неудержимой жажде… неудержимой, как физиологическая потребность, жажде свершать насилие, да? О, как Франция верила в нашего казака, как низвергала его с пьедестала, что по праву принадлежал нашему славному предку. О-о! А прошло более сорока лет. А представьте-ка, что они чувствовали тогда – в Париже тысяча восемьсот четырнадцатого.

Федор Владимирович замолчал – загляделся на темно-коричневое пятно коньяка, что едва покрывало дно его бокала.

– Давайте выпьем? – предложил он, не поднимая глаз.

«Наконец-то! Он, похоже, закончил», – подумал Александр Петрович:

– С удовольствием.

В этот момент Федор Владимирович слегка наклонился и, как бы невзначай, положил свою ладонь на предплечье Александра, и придержал его, не давая ему оторвать ножку бокала от поверхности стола.

– Страх – источник наших представлений, – доверительно, но не к месту произнес Мансов, не убирая своей руки.

Он еще глубже склонился над столом и приблизился к Александру. Еще чуть-чуть – и он уткнулся бы ему в шею.

В следующую секунду Федор убрал кисть с его руки и, подхватив пузатую бутылку, принялся наполнять наполовину опорожненные бокалы, но прежде Федор “услышал” его запах – запах пота, но не такой, когда потеют от раздражения, нетерпения или страха, а запах пота мужской силы, мускулистый, терпкий, крепкий, острый и чуть едкий, перемешанный с ароматом дорогих духов и запахом сигар, не заглушенный пока ароматом коньяка.

Федор на секунду прикрыл глаза и в его подсознании промелькнуло: «Хорошо, мне определенно нравится».

И он убрал свою кисть с его предплечья.

Но и Александр Петрович поймал ту ароматическую волну, что окружала Федора Владимировича и двигалась вместе с ним и за ним. Его впечатление стало прямо противоположным. Тот запах, что нес Мансов, был, на вкус Терехова, слишком сладким, приторным, женским. Хуже, он принадлежал женщине немолодой.

Александр поморщился.

«Как приятно, когда ты тот, за кого тебя принимают, – думал тем временем Федор Владимирович Мансов. Его веки по-прежнему были опущены. И он не заметил реакцию своего гостя. – Но верно ли ты, Александр, оцениваешь заложенное в тебе? Неизвестно. Легко быть сильным на фоне слабых; умным – среди дураков; щедрым, добрым, честным, когда фортуна широко улыбается. Легко любить женщину, не изведав любви иной, – Федор улыбнулся, уловив в своих собственных умозаключениях афористичность. – Я знаю, чего тебе не хватает: ты слишком долго живешь с одною женщиной; ты не мечешься, как голодный волк, в поисках новой и, в то же время, пренебрегаешь ею, да и остальными. А все наше тайное имеет объяснение и причину. И, значит, у меня есть шанс».

Так думал Федор Владимирович.

– К делу! – решительно произнес Александр Петрович.

– Хорошо, – согласился его собеседник, – я уполномочен предложить вам продать вашу компанию, так сказать, «ваше дело». Чтобы ваше дело – стало нашим. Ха-ха. Простите за дурацкий каламбур.

– Какое дело? Конкретно, – откровенно нахмурившись, глухо переспросил Терехов.

– Не догадались? Мы предлагаем вам продать все: магазины, автозаправки, акции. Все, что есть. Цена достойная. И должность управляющего на одном из предприятий: на любом, на выбор.

Федор Владимирович произносил слова скучающе. Он предвидел первую реакцию. Вынесение подобного предложения на «обсуждение» – вот так, ни с того, ни с сего, было пустой формальностью, чем-то вроде призыва к действию, единственным результатом которого должно было стать знание о том, с чем и с кем Александр Петрович ныне столкнулся, а уж, владея информацией, он должен рассудить.

– Дай Бог, чтобы он сделал правильный выбор, – пробормотал Мансов в сторону и потер виски, будто не решаясь комментировать только что сказанное им.

– Наезд, значит, – презрительно скривил губы Терехов.

Мансов снова заговорил: – Догадываюсь, что сейчас Вы откажетесь. Я на вашем месте поступил бы так же. Но я все равно прошу Вас не пренебрегать ни нашем предложением, ни информацией, ни объективным состоянием дел. Я Вас прошу. Это личная просьба.

Он опять попытался дотронуться до Александра, но на этот раз не успел.

Александр Петрович уже вставал:

– У Вас всё? Я был приглашен для того, чтобы выслушать это абсурдное, даже безумное предложение? Именно за этим? Да?

Вопросы звучали резко, но Федор Владимирович не обиделся. Из папки, что лежала на крае стола, он достал папочку потоньше и протянул её Терехову.

– Да, за этим. Возьмите, пожалуйста. Это наш проект. Возьмите, сделайте одолжение, – произнес он с интонацией убеждения.

Александр Петрович замешкался, но потом бумаги взял.

«Вот и хорошо, – подумал Мансов, – прочтет».

«Да пошел ты», – подумал Терехов. Поджав губы, не произнеся прощальных слов, он небрежно кивнул и вышел.

Дверь за Тереховым захлопнулась.

«Александр Петрович Терехов. Что ж, познакомились. Еще увидимся», – мысленно произнес Федор Владимирович. Он допил коньяк и вернулся к окну.



На этот раз Федор Владимирович сначала был веселый и благожелательный, а потом стал мрачным. Он сидел, закинув ногу за ногу, на широком мягком диване, расположенном в глубине зала у противоположной от двери стены, и курил. Когда вошел Александр, он, положив длинную черную сигарету во вместительную пепельницу из разрисованного японского фарфора, приподнялся и сделал несколько шагов навстречу своему гостю:

– Дорогой Александр Петрович.

Они пожали друг другу руки. Сухо и крепко. Федор Владимирович качнулся вперед. Движение плеч и кистей рук, или какой-то иной, неясный, неуловимый знак – то ли вздох, то ли тик, электрическим разрядом пробежавший по его векам и бровям – но Александру Петровичу показалось… а, возможно, просто показалось, что его сегодняшний хозяин – чересчур радушный, хотел его обнять, расцеловать.

Александр отшатнулся. А проявился ли этот жест в синхронной брезгливой гримасе у него на лице – он и сам не знал. Для него это было неважно.

– Присаживайтесь, дорогой, – произнес Мансов сердечно.

– Спасибо, – Терехов сел.

Разнокалиберные бутылки из разноцветного стекла, маркированные разноцветными этикетками, бокалы и рюмки, и высокие стаканы для минеральной воды неприступно, как башни средневековой крепости, как остов берлинской стены, расположились на столе. Мансов взял в руки одну из пузатых бутылок и, качнув ею в сторону Терехова, вопросительно на него посмотрел.

– Да, пойдет. Разумеется, – сухо подтвердил Александр свое согласие с выбором. – Наливайте.

Мансов привстал и, перегнувшись через стол, осторожно, так, что даже капелька выдержанного напитка не только не упала на белоснежную скатерть, но даже и не скатилась по её узкому дулу из темно-коричневого стекла, наполнил бокал сразу на треть, щедро, и втянул носом воздух в тот момент, когда густая жидкость тонкой струей омаслянила стенки сферической формы…

Запах миндаля, сандала, мягкие запахи различных сортов хвои, горький – полыни, шоколада, ароматы ванили и корицы, и мускатного ореха, и лимона, и запах подмышек, что напоминал ему аромат крепкого кофе, – он погружался в них полностью, забывая обо всем, словно медиум, всей своей плотью и разумом. Да, пожалуй, больше всего на свете он любил запахи. Нет, он не выжил бы в мире, не переполненном ураганами и вихрями того необузданного качества предметов, которое называется запахом или ароматом. Запахи: именно они были той силой, что притягивала его интерес.

Поток молекул врывался к нему в ноздри. Он раскладывал вдыхаемые испарения на составные ингредиенты и удивлялся их обширности и неповторимости, и, вдыхая дурман, состоящий из тонов и оттенков, нюансов и намеков, менялся сам: становился веселым и сильным, упрямым или глупым, растерянным, смущенным, несчастным или счастливым, он ликовал или плакал, и, самодостаточный эксклюзивно, как бывает только истинный гермафродит – нонсенс и монстр среди людей обычных, наслаждался.

Терехову, а теперь себе. Казалось, он сосредоточен и всецело поглощен этим процессом распределения, но его орган обоняния работал сам по себе. Он различал и густой томный аромат напитка, и насыщенный укусом запах грибочков, обильно представленных на столе в разнообразии пород, и запах черной икры, вобравший в себя и тонкий солоновато-изысканный ручеек испарений, исходящий будто от женщины, доступной за деньги, и мощную струю, вторую, шибающую в нос, рыбьих потрохов с «душком», и чешуи, и сырости, от которой так и не смогла избавиться эта деликатесная зернистая россыпь, и сладко-горький запах миндальных орехов, и лимона, освежающий, но сразу – кислый, и запах салатов, перемешанный, многокомпонентный, и запах минеральной воды, доступный только избранным, только гурманам, чистый, переполненный лопающимися пузырьками, щекочущими горло и нос, и, конечно, запах своего собеседника. Не такой. Совсем не такой, как в прошлый раз. Под веками, в зрачках, сузившихся до черной точки, до мушки-прицела мелькнул огонек, а сами веки вдруг стали жесткокрылыми. Из-под них он посмотрел на Александра внимательнее…

«Чуть помятая рубашка, галстук, за сегодня – повязанный дважды. Пожалуй, все, но и это – красноречиво».

Федор сел и, приподняв бокал, с радушием произнес:

– За вас, Александр Петрович.

Они чокнулись. И оба выпили залпом. Не смакуя. Будто пили водку.

– Вы согласны на наши предложения? – спросил Федор Владимирович.

– Конечно, нет.

Оба снова пригубили рюмки и несколько минут посидели в тишине.

– Надеюсь, вы навели справки? – опять первым нарушил молчание Федор.

Александр вздрогнул и тут же поругал себя за то, что слишком глубоко задумался:

– Нет.

– А все-таки, может быть у вас возникли вопросы? – сейчас Федор говорил медленно, почти запинаясь, словно давал себя прервать. Однако, нет. Последний вопрос – был уже не шанс. Федор уже решил, как поступит.

– Какие справки? О чем Вы? Я изучил ваши предложения. Мне – не подходит. (О, интонация английского предложения, падающая на последнем слове. Как в обрыв. Оба её уловили).

– Ах, так, – протянул Федор. – Еще коньяку? Нет? Приятно было с вами встретиться.

Вслед за Федором встал и Александр, не веря, что разговор закончен.

– Так о чем же мы все-таки договорились? – но этот вопрос он задать не успел. Федор уже вышел.

А время? Оно просто текло и, свернув в запруду – переполняло её, чтобы затем – тут же разойтись на два, три, пять потоков, потеряв в самом себе совсем немного.




Глава 8. Нападение


– Толком и не поужинал, – проворчал Александр, выйдя на улицу.

Он почувствовал, как навалилась усталость. Она не была не подъемной, сбивающей с ног, пригибающей шею к земле, смыкающей против желания веки, нет. Легче. Значительно легче. Она накопилась в нем в течение дня, вместившего и «дела», и полтора часа «служебной любви» со Светланой, и состоявшуюся последней беседу – не такую томительную, как их предыдущая встреча, но напряженную в ожидании чего-то значительного, пронизанную бесплодными попытками разобраться в скрытом, не явном смысле происходящего, и ощущениями, что какая-то важная, имеющая собственное значение часть упущена. Это недопонимание раздражало неимоверно. Раздражение, в свою очередь, как факт, отражающий действительность, требовало мер, действий и, в конце концов, результата – устранения причины. Требовало! Взывало гласом, вопиющим в пустыне.

Он поступил по-другому.

«Я голоден и устал», – подумал он, и впечатление, что он ошибается, поступая так – не доводя анализ ситуации до прояснения, лопнуло воздушным шариком в самый тот миг, когда он, опустившись на кожаное сидение своего авто, вытянул ноги, расслабил плечи.

– Домой? – с надеждой на скорое завершение своего рабочего дня спросил Александра Петровича шофер.

– Нет, Сережа, поехали ужинать. Например, в…

– А вы разве не отужинали, Александр Петрович? – удивился Сергей, фамильярно перебивая своего патрона.

– Там, где я был, слишком дорого, – сказал Терехов.

«А, шутит», – подумал Сергей, разозлившись, но когда спросил, своего настроения не выдал. –Куда, Александр Петрович? В «Волгогорск»?

– Да, туда!

«Волгогорск» был старейший из городских ресторанов. Располагался он на втором этаже неуклюжего дома, построенного в самом центре Волгогорска в ранних пятидесятых, еще до смерти Сталина. Проект здания, выполненный в стиле «социалистический ампир», вполне соответствовал духу того времени: помпезному, амбициозному духу превосходства той эпохи над прочими. Пережив наравне с другими заведениями общепита период пустующих залов, что пришелся на девяносто второй, девяносто третий, в новое время ресторан был реконструирован: тяжелые крепкие кресла с высокими спинками категорически заменили на «пляжный» ширпотреб – белые штампованные стулья без подлокотников, отстирали скатерти, снизили средний возраст официанток до терпимых двадцати восьми. И тогда он легко вернул себе былую популярность – там стало шумно, весело, многолюдно.

– Что же, там веселее, – рассудительно заметил Сережа, выруливая от тротуара на середину дороги. – Поехали.

Ужинал он в одиночестве.

Жульен и салат из продуктов моря: в нем креветки, каракатицы, мидии, рапаны, ламинарии, майонез; блины с осетриной; за ними – спагетти с сыром и острым соусом и, как же не причаститься, триста граммов Henessy приличной выдержки – исчерпали резервы его аппетита полностью, и через два часа, расплатившись и прибавив к устной благодарности щедрые чаевые, он вышел из ресторана.

Было немного ветрено, по-апрельски свежо и удивительно ясно.

«Настроение, да и самочувствие – заметно улучшились», – отметил он.

Привычное вечернее освещение мегаполиса. Фонари, впаянные в трехэтажные столбы, выстроенные в стройные ряды. Окна жилых домов. Они светились желтым, голубым, фиолетовым. Высокие витрины, а над ними разноцветная реклама неона. Проносящиеся стрелами, подмигивающие на поворотах фары и задние огни. Весь льющийся, капающий, растекающийся по неодушевленному и одновременно и по живому свет усиливал и обострял прозрачную, наполненную объемом и пространством, акварель вечера и… портил чистую синеву неба. Портил! Но, не справляясь с волшебством, все же позволял этим небом любоваться. (А звезды мерцали драгоценными перстнями, а месяц был столь классичен и строг. Будто в смокинге).

Александр Петрович на секунду остановился на пороге. Посмотрел вверх, на небо и вздохнул полной грудью:

– Ух, хорошо.

Он стоял, чуть покачиваясь на каблуках: сытый, оглушенный коньяком и потому – лениво-ненастороженный.

Парадные двери, ведущие в чертог чревоугодия. Аборигены швейцары. Квартал, улица, город, населенный пришельцами-клиентами, полупьяными и полусчастливыми – просто одна большая коммунальная квартира, и хозяин в ней – он. Все принадлежит ему…

Внезапно стало тесно.

Две тени, отделившись от стен, от обеих сторон парадного, сместились по направлению к Александру и враз возникли вплотную. По правую руку, по левую руку. И, даже не прикоснувшись к нему, а, просто не давая двинуться, уже сдавили ему грудь, сковали, будто цепями, плечи, руки, бедра.

Время притормозило.

В трех шагах впереди он отчетливо видел, как его шофер Сережа, «парень-не-промах», здоровый, резкий, с хорошей реакцией, обойдя машину, сначала предупредительно распахивает перед ним дверцу, а в следующей миг – поворачивает голову вправо… Его рот раскрывается в беззвучном крике, а здоровенный кулак, словно граната, вылетев откуда-то сбоку, медленно-медленно плывет по воздуху и, доплывая до Сережиного лица, мнет ему щеку, нос и зазубренной поверхностью широкого металлического кольца, одетого на безымянный палец, отрывает ему бровь. Кровь заливает лицо. Сергей падает.

Вокруг – люди. Мужчины, женщины. На всем пространстве тротуара. От входа в ресторан до проезжей части улицы. Разделившись на небольшие группы: по двое, по трое, по четверо – стоят, праздно болтая. Некоторые курят. Другие, наслаждаясь легкими порывами прохладного апрельского ветра, подсушивают влажные воротники и лифчики и освежают подмышки. Не поздно, часов десять. Все – смотрят.

В этот момент посетители ресторана, оказавшиеся здесь, а не в зале, начинают жалеть, что они – здесь и сейчас, и стоят, не шелохнувшись и замолчав.

Встретив удар, Сергей послушно падает и лежит.

Терехов рванулся вперед. Мозговые центры послали этот импульс к мускулам его тренированного тела, но – не получилось! Мышцы не отреагировали. В те же доли секунды его вырвали из реальности. Сила, превосходившая его силу, по крайней мере, двукратно, приподняла его и швырнула куда-то в бок. И поволокла. Вдоль коричневой стены здания, за угол.

До ближайшего угла недалеко – несколько метров. Впрочем, и это расстояние – ведь Терехов – живой сильный мужчина, сопротивляющийся – обязано стать долгим, размашистым, переполненным и пронзительными криками, и прерывистым шумом возни, и тяжелым сопением, и звуками глухих ударов. Тупых – по тупому и мягкому.

Ничего подобного!

Угол. Две стены, как две пересекающиеся в случайном нагромождении скалы. Арка – до соседнего здания. Они – под её куполом. Облупленная арка с отсыревшей и местами облетевшей штукатуркой, с голой лампочкой тусклого желтого цвета. Её слабый свет словно имеет вкус… горький вкус горчицы. Сразу за аркой – кафе. Слышна музыка. Завсегдатаи здесь попроще, чем в ресторане, и поактивнее. Бесшабашнее, что ли? Может быть, среди них окажется кто-то, готовый помочь, готовый яростно ввязаться в драку просто так – за ради самой драки, поддавшись азарту, на кураже петушиного бахвальства перед своею девчонкой. И то, что происходит под нависшей, будто огромная, неимоверно тяжелая виноградная лоза, аркой, хорошо видно от входа в это кафе – расстояние не более пяти, шести метров. Но что-то в поведении нападающих настораживает, и заставляет остальных не вмешиваться – их бесстрастность.

Время – сдвинулось.

Внешний мир исчез. Не стало ни города с его ночными обитателями, ни лампы-факела под покатым сводом и вьющихся вокруг неё насекомых, ни оглушающей музыки, рвущейся из черных динамиков, будто из заточения, ни этого длинного уличного пролета, теряющегося в темноте где-то за светофором, за перекрестком. Пещера, озаренная размытым светом луны, и в ней – трое! Он и два монумента, плечами, как гранитными плитами, придавившие его спиной к холодному неровному камню. Западня! В ней – дикие животные. Свирепые, безжалостные. Их грязные лапы глубоко впились ему в плечи, и он не может пошевелиться. Скован, будто парализован, но не страхом, отнюдь? а в прямом, физическом смысле этого понятия – когда желание, порождаемое мозгом, не находит своего отклика в органах тела, обрекая сознание на отчаяние. Зато он может рассмотреть лица. Звериные морды? Нет. Простые заурядные лица. На щеках – щетина, под глазами – мешки, носогубные складки расходятся от крыльев носов, как два русла реки, под скулами – желваки. Обычные мужики. Работяги. Такие стоят за стойками пивных, обсуждая футбол, хоккей. Ан – нет! Есть в них что-то отличительное! В лицах. Они – неподвижны! Как маски. Да, эти лица – маски. Они делают их похожими и друг на друга, и на сотни, тысячи других мужчин среднего возраста. Эта похожесть не в повторении черт, цвета волос и глаз, и даже не в признаках национальности, а в том впечатлении, что оставляет их незапоминающийся образ. Он всплывает в памяти серым силуэтом, зыбким, овеянным туманом, и расползается в тот же миг, что и возник, оставляя после себя грязное пятно. И только. Они – без особых примет. И в этом их поразительная особенность.

Время повернуло вспять. Но не назад, а куда-то в бок, словно сбилось с пути, с главного проспекта и забрело в глухой проулок, ведущий, по несчастию, в тупик. В никуда.

Александр качнулся в сторону. Затем – в другую. Сначала вправо, потом влево, вправо, влево, резко, быстро, быстрее. Будто расшатывал зуб на пределе своей боли. Или да, или нет. Вправо, влево. Туда, сюда. Цель – разбросать своих противников. Добиться пространства. Хотя бы немного, ну, совсем чуть-чуть, чтобы…

Он напрягся и резко ушел вниз. Всей тяжестью стокилограммового тела. Вырываясь, выскальзывая, он почти присел на корточки, и, освободившись правым плечом, а, по сути, всей правой половиной туловища – чужие пальцы еще цепляются за его одежду с той стороны, но уже не за его тело и практически не мешают – и развернувшись влево, к тому, кто все еще держал его за руку, выдергивая её вверх, выворачивая, ломая, нейтрализуя – нанес свой первый удар! «Я-ааа!» Не разгибая руку в локте, а так, как бьют обычно хук – коротко, дополняя вложенную в него силу инерцией разворота корпуса, по дуге и немного вверх! В пах! Потому что сам он по-прежнему внизу!

На миг яички противника оказались между кулаком Терехова и симфизом лобковых костей. Что ж, их оболочка, по счастью, выдержала и не разорвалась, но от ослепительной вспышки боли тот, кому это досталось, потерял сознание. Инстинктивно зажав кисти обеих своих рук между ног, он стал падать. Падал он медленно. Будто в чем-то был не уверен. Сначала замер и закатил глазные яблоки под веки, потом страшно моргнул абсолютно белым, будто под бельмом, правым глазом, не двигая левым, согнулся пополам, все еще сохраняя равновесие, и, наконец, когда голова, плечи, грудь перевесили – повалился вперед.

Он чуть не сбил с ног Александра, перетаптывающегося на корточках. Но и это «падение» Александр сумел использовать для решения своей тактической задачи. Маневрируя на «первом этаже», он нырнул влево, и тело поверженного противника свалилось между ним и тем, другим, остающимся пока на ногах.

Теперь, когда Александр развернулся на сто восемьдесят градусов, его противник находился уже по левую от него руку. К нему – спиной. Но, занося вверх обе руки, сомкнутые в замок, рассчитывая ударить сверху, по затылку, уже поворачивался… Сотрясение головного мозга и перелом шейных позвонков – вот что угрожало Александру, если бы удар прошел. Если бы! Развернуться и оказаться к Терехову лицом, сблизиться, перебравшись через своего бывшего партнера, а в тот момент – препятствие, сделать замах обеими руками, чересчур длинный и потому неудобный, не подходящий для ближнего боя, молниеносного и сумбурного – на выполнение всех этих движений и ушли те самые десятые доли секунды. Терехов нырнул влево, уходя из-под тела, мешком падающего между ним и его безымянным врагом, и – вскочил на ноги. В тот же момент периферийным зрением он увидел, что появился третий.

Третий выбегал из-за угла. Александр догадался – это тот, кто выбил из игры его водителя Сергея.

«Хорошо, вижу», – успел оценить изменившиеся обстоятельства Терехов.

В очередное мгновение схватки он опять оказался между противниками. Расстояние? Терехов оценил его мгновенно. Он ждал еще одну секунду. А затем, чуть отклонившись корпусом влево, сгруппировавшись и перенеся всю тяжесть своего тела на левую ногу, будто бейсболист, собравшийся послать на базу свой плетеный каучуковый мяч, он выбросил вперед обе руки! Рубанул ребрами обеих ладоней по шее, напрягая пальцы, чтобы добавить им жесткости и не поломать при столкновении, разделив единый удар на два – интервал в три сотых секунды. Он бил под кадык, по трахее и пищеводу, по пульсирующим сосудам, перебивая дыхание, лишая противника голоса.

Рывком подбросило вверх податливый подбородок…

Враг еще не повержен. На ногах. И сейчас имеет значение одно – точный расчет расстояния. А расстояние – это длина рук, туловище, линия бедра. Напряженные дельтовидные в виде двух продолговатых бугров. Правое бедро приподнято. И сжато. На короткий промежуток времени. Столь быстротечный, что его даже не возможно вычленить из времени скоропалительной драки и измерить. Бедро, колено, стопа в своем максимальном сгибе – пальцы на себя, а пятка выпячена и натянут ахилл – уходят в противоположном от рук направлении. К своей собственной цели. Ёко-гери! Скорость движения противника удваивает акцент удара простым арифметическим сложением, превращая его в почти смертельный. По грудной клетке! На вздохе. В проекцию сердца.

И сердце – остановилось! И наступила смерть.

Минута. Две. Две с половиной. Неимоверные усилия мозга, настойчиво посылавшего раз за разом свои импульсы в молчавший, неотвечающий орган, завели-таки его, заставили! Отзываясь болью в передней стенке левого желудочка – в ней после удара разлилась массивная гематома, она пропитала всю стенку, имбибировала её – сердце нехотя сократилось в первый раз. Во второй. В третий. Промежутки между этими сокращениями были не равные, как, впрочем, и их сила. Но ведь оно работало, билось! Человеческая жизнь не прекратилась.

Расстояние! Оба нападающих – партнеры, подельщики – находятся друг от друга на расстоянии его тела. А тело – оно обоюдоострое копье, оно – между ними.

Напряженно вытянувшись, распластавшись параллельно земле, балансируя на единственной опоре, своей левой ноге, зафиксировав оба своих удара, в горло, в грудь – он на миг замер. В следующий момент композиция распалась. Рухнул первый, второй. Александр встал на обе ноги и, не спеша, поправил задравшиеся рукава пиджака, прикоснулся к галстуку, проверил запонки на манжетах: обе – на местах.

Александр прокрутил весь эпизод мысленно, представил, как он победоносно осматривает поверженных врагов… Что ж, от начала и до конца, до последней волнующей сцены – каждый поступок, каждое движение, каждый поворот в развитии – был реален, логичен, осуществим.

Пора действовать! Короткая передышка закончилась. Пора.

Стоявший от него справа безжалостно ударил Александра первым!

Кулак с разбитыми, расплющенными фалангами и потому – неимоверной величины, будто сцементированный в лучезапястном суставе, превратившийся на стремительный миг полета в бетонный столб, пронзил его живот.

Сразу же затошнило. Горькая едкая жидкость хлынула из наполненного желудка – вверх, по пищеводу, раздражая нежные слизистые, выжигая их клетки желудочной кислотой и желчью, вызывая спазмы и судороги. Рвотные массы проникли в рот, в нос и полились наружу.

Сначала он рыгнул, затем – его вырвало.

Рвало обильно, неаккуратно, неряшливо, противно, кусками пережеванной, перемешанной, но непереваренной пищи.

Они дали ему возможность опорожнить себя. Они не хотели не измараться.

Удар коленом в пах. Перехватило дыхание, дикая боль сомкнула сфинктеры. Он – реагирует. Пока не нарушены связи, и всё в нем функционирует. Но дальше… что? Следующий – туда же. Еще удар! А теперь, как мешок. Он обмяк, повиснув у них на руках. Как мешок, наполненный песком.

Его снова волокут. Не со-про-тив-ля-ю-ще-го-ся. Сворачивают. Он, не поднимая головы, видит только полосу темного, почти черного асфальта, по которому скребут сейчас, обдирая настоящую свиную кожу, мягкую, будто для перчаток, его дорогие штиблеты.

Недалеко. Ну, конечно, недалеко. Его протащили лишь несколько метров, от силы пятьдесят. И бросили. Железные тиски-кисти, что поддерживали его за плечи, вдруг разжались, и он, не ожидая этого, упал лицом вниз, не успев ни опереться на ладони, ни подставить колени – упал плашмя, ударившись грудью и лицом, но тут же вскочил – всё в нем функционирует, у него – никаких серьезных повреждений – и огляделся. Обычный жилой двор. Над подъездами слабые сорокаваттные лампы. Не над всеми. Где-то – выкручены, где-то – разбиты, а частью, наверное, перегорели. То там, то тут – движущиеся огоньки сигарет. Появляются они – будто из стен, будто вдруг выныривают из глубины темной воды и – к трем мусорным бакам, что стоят посередине двора, и кажется, что спешат… И в самом деле, спешат, потому что перед сном самое время избавиться от мусора, сопровождающего день… один день, единственный! Или полную неделю. Или целую жизнь. Избавиться! Так будет лучше, подсказывает интуиция. Избавиться во что бы то ни стало – вот истина сумерек и вечерняя лихорадка. Выкинуть, избавиться, как от заразы: чумы, оспы, сибирской язвы, СПИДа. Вот основной инстинкт!

За «мусоркой» и немного в стороне – два металлических гаража. Терехов как раз за ними, в тени задней глухой стены.

«Еще один, – обращает внимание Терехов. – Теперь их трое. Присоединился тот, который свалил Сергея», – верно думает он.

Они стоят, окружив его полукольцом, и будто чего-то ждут-поджидают.

Ждет и Терехов. Он знает, следует ждать.

Наконец-то! У них за спиной, а Терехов стоит к ним лицом, раздается шорох. Александр напряженно всматривается, но ничего не видит – темно. Предметы не различимы. Да и крутые плечи, сомкнувшиеся перед ним римской фалангой, мешают ему, заслоняя поле его зрения.

На шорох оборачивается один из налетчиков. Он-то, конечно, видит того, кто приближается к ним, и в ответ то ли на фразу, что не услышал Терехов, то ли на знак, кивает.

Александр замечает этот кивок. Но что он означает? Александр молчит, не спрашивает. Его шатает. Кружится голова. Боль, поселившаяся в паху, ноющая тяжесть в желудке и гнусное ощущение в горле, во рту и в носу – нервируют и унижают. Он тоже ждет. Ждет, ждет… Чего? Когда с ним заговорят и предложат… что? Не важно. Он понимает, действие, разыгранное по сценарию, имеет смысл только в одном-единственном случае – если ему сделают Предложение! О чем? Кто? Он выяснит это позже.

И вдруг – новый удар! В живот! И еще, и еще! По желудку, по печени. Сверху вниз – по мочевому пузырю. Снизу – и по траектории, ведущей вверх, – по яичкам и пенису, коленом… Он слышит только свой собственный хрип и – опять падает. Ничком. Тяжелый ботинок встает ему на щеку, вдавливая лицо в сухую неподдающуюся землю. Вторая нога – на тыльную поверхность правой кисти, расплющивая её, сдирая с ладони кожу, выдавливая из-под ногтей капельки густой черной крови.

«Ой, как больно!»

Но Александр по-прежнему молчит. Теперь он не может сказать и слова – подошва из толстой плотной резины фиксирует его челюсти. В полураскрытый рот лезут пучки высохшей травы. На язык ложится густой слой пыли. Он не может сплюнуть, чтобы избавиться от этой грязи – не хватает слюны.

– Давай, начинай.

Голос, отдавший приказание, показался ему знакомым. Но фраза слишком коротка. Даже не фраза, а несколько звуков едва расслышанных в тот момент, когда тело мучительно напряжено и – ожидает.

Ожидание сбылось – удар в промежность! Невидимый враг, зайдя со стороны спины и ягодиц, ударил. Нет, не сильно, а словно указал на точку.

Вновь напряглась и сжалась каждая мышца, а каждое мышечное волоконце, меняя свою форму, скаталось в комочек.

Он сразу же забыл про голос.

И снова – ждет. И новые действия не заставляют себя ждать. Грубые требовательные руки, опоясав его, подобрались к его поясу, к ширинке.

Раз, два. Звук зиппера – резкий, скребущий, который никто не расслышал. На секунду приподняв его тело за поясницу, с него одним рывком сдирают брюки и трусы!

Время – остановилось, будто бы изменило свое свойство тягучести. Летучий эфир превратился в вязкое, маслянистое желе – вот-вот и застынет совсем. А ожидание, наполненное ранее темной неизвестностью, вдруг ярко осветилось и приобрело реальные очертания, воспроизводя скорое, черезминутное будущее в его мелких деталях, в сумасшедших подробностях. Волна страха перехлестнула контролируемый уровень. Александр задергался, забился.

Ботинки с резиновыми подошвами весом в сто неполных килограммов лишь перетоптались на его руке и щеке.

И снова прикосновение. К промежности и ягодицам. На этот раз – обнаженным. Но не удар. И не тот прицельный толчок, акцентированный, проникающий, будто ранение, нет. Кто-то невидимый наступил на него, будто хотел раздавить окурок, будто просто вытирал ноги.

– Ну, кто?

– Нет.

– Я – тоже нет.

– Понимаю, ребята. Если нет, тут уж ничего не поделаешь. Ведь так? Я вас понимаю.

– Да, спасибо.

– Вы уж извините, шеф.

– Если…ну, это… отделать его? Пожалуйста! С удовольствием!

– Нет, не стоит. Достаточно, да, достаточно. Все! – лед в голосе, как звон хрустального бокала.

Трое заговорили разом, продолжая извиняться.

– Вот если бабу, – предложил кто-то из них, и двое тут же подхватили.

– Конечно, шеф.

– А как же!

– Прикажите, шеф. Ведь есть у него баба?

– А что? Будет вам и баба, – пробормотал тот, кого Александр не видел.

Невнятный, непонятный разговор. Он доносился до Александра отдельными фразами, разорванными словами, отдельными буквами, выпадавшими из них, как черепица с крыши – словно плохие актеры читали текст по вырванным из пьесы страницам… И все же – оставался многозначительным. Не по содержанию. Восстановить его логику и смысл Александру не удавалось, и не по той интонации, коей он был пронизан: будничной, серой, а по определению понятия: многозначительный – значащий много. Для Александра. В эту звенящую от напряжения минуту. Мно-го-зна-чи-тель-ный – кульминационный.

Бум! Это время обрушилось водопадом, выворачивая камни и стволы.

И следующий звук – кри, кри. Скрип ботинок.

Шаги. (О, метроном перемещения обуви! Перестук ли остроконечных шпилек, шарканье ли разболтанных шлепанцев, тяжелый ли грохот сапог – нас пугают шаги). Шаги удалялись.

Всё закончилось!

Время вошло в русло.

Двор вновь стал обычным городским двором, а не полигоном, не пыточной камерой, в меру обжитым и благоустроенным: мусорные баки, покосившаяся детская карусель, тусклые желтые пятна электричества. Он обрел размеры, наполнился звуком – успокоительной музыкой обыденности, урбанистическим фоном, тем городским шумом, что проникает в сознание горожан неосознанно.

Александр пополз вперед и отполз… так, на полметра. Зачем? Он не знал. Он почувствовал, как царапается о землю его член, и вспомнил, что с него содрали одежду. Зачем? Затем! Но что-то или кто-то помешал? Или хотели только напугать? Да, хотели именно этого, пришел он к неоспоримому выводу.

Он пошевелил кистью: осторожно, начиная с пальцев. Согнул, разогнул в лучезапястном суставе. Наконец, сжал ладонь в кулак. Рука болела, но было ясно, что хрупкий и сложный инструмент – человеческая кисть – серьезно не повреждена. Тонкие кости выдержали. Сосуды, нервные окончания – сохранили непрерывность и по ним, так же, как и раньше, передавались в обе стороны импульсы, двигались потоки крови.

«Ух, слава Богу».

– Александр Петрович! – подбежал Сергей, растирая по окровавленному лицу сопли.

Александр поднялся, приводя в порядок одновременно одежду и мысли.

– Александр Петрович, с вами всё нормально? – взволнованно и, кажется, искренне спросил Сергей.

«Отстань, дурак», – подумал Терехов, поднимая брюки и застегивая их. Отвечать не хотелось. Он переселил себя, не сорвался, не стал вымещать злость на этом парне, перекладывая на него долю своего позора, он уже овладел собою:

– Все в порядке. Не волнуйся. Недоразумение. Ты-то – как? Нормально? Ну, и хорошо! Поехали отсюда побыстрее! Машина?

– Там же. Перед рестораном. Подогнать? – Сергей отвечал торопливо, смешно переминаясь с ноги на ногу, чувствуя вину – не защитил хозяина!

– Не стоит. Дойдем. Здесь близко.

– Два шага, – глупо подтвердил водитель.

«Что же произошло? Ошибка? Нет, вряд ли. Конкуренты? – Александр мучительно размышлял о произошедшем эпизоде, но даже сейчас, только что пережив стресс, унижение, боль, думал, что подобные действия со стороны деловых людей выглядели бы, по крайней мере, не убедительно. – Нет, подобный вариант – маловероятен. Решать проблемы таким образом? Кто осмелится? Бессмысленно и дико!»

Он повел плечами, отряхивая последние комья земли, прилипшие к материи костюма, и еще раз бросил в сторону водителя: -Пошли.

«Нет, здесь – что-то личное, – подумал он. – Неужели, Светлана? Или её муж? Или кто-то из её новых и неизвестных ему знакомых? Да, ревность! Похоже».

Они вышли со двора.

Человек в плаще реглан, то ли притаившийся в тени козырька подъезда, то ли случайно, наслаждаясь легкой весенней прохладой, оказавшийся под его крышей, постоял на том же месте еще немного и легкой походкой, в которой не чувствовалось обременения абсолютно ничем, направился вслед за ними: на многолюдные и звучношумные улицы, и – уже через пару минут – затерялся на них.

Двадцать один час, апрель, шестнадцать градусов тепла по Цельсию.

Утром Александр Петрович получил подтверждение своему подозрению. Ведь она позвонила.




Глава 9. Федор. Жизнеописание


Прошлое: 1993.

Потоки позднего октябрьского солнца вливаются в небольшую комнату сквозь единственное окно и создают иллюзию тепла по ту сторону давно немытой стеклянной поверхности. Кажется, что на улице не осень, а лето – так не по-октябрьски солнечно. Но и здесь, внутри помещения, жарко и душно! Воздух насыщен крепкими мужскими испарениями и подрагивает мелкой рябью – тяжелый, матовый, осязаемый. Федор понимает, это впечатление – лишь отождествление его самочувствия с чем-то иным. Погодой? Не худший вариант. А причина такого восприятия в том, что ему… да, душно. Очень. По-настоящему. До головной боли. До бессонницы. А ведь на улице прохладно. Почти промозгло. И лужи вчерашнего дождя, и пронизывающий ветер. А впереди – ожидаемый ноябрь: и слякоть, и грязь, и вечно не чищенные ботинки, и поднятые воротники, и глубоко насажанные, под самые брови, фетровые шляпы, и непрочные зонты, вывернутые наизнанку налетевшим порывом ветра, и кашель, преследующий, если уж привязался, – мешающий выспаться. Ноябрь. Почти зима, только хуже. Холодная серая тоска. До первого снега.

А с восьми до семнадцати тридцати – служба. А с шести вечера и до семи утра – пустая квартира. И яичница на ужин. И на завтрак.

Раньше Федор представлял свою жизнь по-другому. Четыре года назад он закончил МГИМО, один из самых престижных вузов страны. Факультет внешней экономики.

Он был зачислен в институт без блата, а только благодаря своей способности к иностранным языкам, чувству родного языка, по-другому не назовешь его врожденную и безукоризненную грамотность, обширному – по-энциклопедически – знанию истории, а также ясной логике, воплотившейся на практике, на вступительном экзамене по математике, в «пятерку». Он и дальше учился только на «отлично». По всем предметам, все пять лет.

Зачеты, экзамены. Год прошел! Отлично! Зачеты, экзамены. Еще один.

Студенческие годы пролетели. Он получил диплом и профессию, которой, как он подозревал, уже не было. Ведь не стало страны. Да, к тому времени, когда он взял в руки вожделенные красные корочки, страна – та, чьи законы развития он так старательно изучал, перестала существовать. В новой – и законы были новые. В столице, пребывающей в хаосе упразднения всего и вся, приличного места по «специальности» для него не нашлось, и ничего не оставалось ему, кроме как… да, вернуться в родной город.

В Волгогорске, однако, работу он нашел легко. Здесь его диплом все еще оставался веским аргументом.

«Главный специалист отдела внешнеэкономических связей Волгогорского горисполкома», – это звучало солидно. Но не более. Должность оказалось шуточной – просто мелкий клерк в отделе. Зарплата была маленькая. И ничего, кроме служебного удостоверения со старым СССРовским гербом, вытисненным золотом на плотном картоне.

Сомнительная льгота, пришел к выводу Федя, отработав на новом месте полгода.

А потом еще полгода.

И год прошел. И еще один. Наступил девяносто второй. Стало ясно, что Россия вступила в эпоху капитализма. Учреждение, что именовалось горисполкомом, без кадровых потрясений и катаклизмов иного рода, то есть – вполне эволюционно, преобразовалось в новую структуру: городскую администрацию. И теперь другие проблемы застилали глаза и требовали нового взгляда.

Администрация разрослась, увеличив штат сотрудников вдвое. Но профессия экономиста-международника по-прежнему оставалась невостребованной.

Наступил девяносто третий. Да и он перевалил за половину.

«Продолжать ту же жизнь, что я веду в течение последних лет? Нет! Прозябать как раньше? Не логично», – твердо решил Федор в день своего рождения. И, пристально вглядываясь в будущее, что трепетало в порывах октябрьского ветра, как последний лист старого плюща перед взором Джонси [2 - 1 О. Генри. «Последний лист».], пылающей в лихорадке, выпил.

Ему исполнилось двадцать семь.

Лермонтовская дата. Гордая.



– Федя, приготовь нам кофейку, – повелительно произнес начальник отдела Аркадий Валерианович Попов.

– Хорошо, сейчас. Пять минут, – послушно ответил Федор.

Он в комнате один. Он сидит перед светящимся монитором компьютера. Два больших наушника – грибы-дождевики, нанизанные на проволочную дугу, что переброшена через коротко остриженный череп. Руки лежат на доске управления. Он вяло и отрешенно перебирает пальцами клавиши, бессмысленно перемещая по экрану игральные карты.

Что ж, занятие не хуже любого другого.

– Пять минут, Аркадий Валерианович, пять.

– Поторопись, Федя.

А из черного поролона наушников льются не сладкие звуки музыки Пьяцоллы, Маккарти или Элтона Джона – нет. Из них доносятся голоса людей, разговаривающих в соседнем кабинете, – да, в кабинете все того же Аркадия Валериановича.

– Крепкий, как ты умеешь, Федя.

– Непременно, Аркадий Валерианович.

И слышатся они ясно и четко, без помех.

– От вас требуется… – произносит незнакомый голос и умолкает.

«Наверное, выпивают, – подумал Федор. – Тем лучше. Откровеннее разговор».

– …Пустячок. Да, да, сущий пустяк, – вновь заговорил собеседник Аркадия Валериановича, прервав короткую паузу. – Вы спросите, а почему такие большие деньги? Ха-ха. И деньги-то – пустяковые!

Незнакомец смеялся сухо, вынужденно, деланно.

И его смех понравился Федору.

– И ничего, что бы входило вразрез с вашими прямыми обязанностями, и, упаси нас Боже, с законом.

На этот раз Федор расслышал явственный звук глотка, будто человек с больным горлом глотал через силу горькое лекарство.

– А если быть точным, – продолжал говорить тот же голос, – и выражаться по-политически – лоббирование! Да! Создание лобби! Достижение влияния! Это в ваших силах, я уверен. Расскажу о деталях.

Федя снял наушники, аккуратно выдернул разъемы, отсоединяя их от наружной панели процессора, и убрал в коричневый дипломат, стоящий тут же, у стола.

«Позже прослушаю запись», – решил он.

А карты на дисплее – красивые яркие картинки, словно ожили. Они выпрыгивали друг из-под друга, складывались веерами, перемешивались, и все – на светло-салатном фоне, заполняющем экран. На традиционном зеленом сукне. Чёт – нечет. Удача или…

И уж потом Федор принялся за кофе.



Федор на секунду застыл на пороге и огляделся…

«Ничего примечательного, обычный ресторанный зал, – сказал он себе машинально подмечая детали. – В дальней части – сцена. Сбоку от неё – кухня. Приглушенный свет, что растекается мягким рассеянным потоком от центра – к периферии. Десяток столиков. Те, что стоят вдоль стен, укутаны в интимный полумрак. По дальнему периметру, за тяжелым бархатом портьер темно-вишневого цвета – о, их толстая ворсинчатая материя поглощает звук не хуже, чем клиенты пищу – несколько отдельных кабинетов».

А вежливый молодой человек (белая рубашка, традиционная бабочка, аккуратная бирка, что приколота к нагрудному карманчику, с выведенным на ней именем «Сережа») уже спешил к нему.

– Чем могу помо… А гардероб у нас… – Сережа так и не закончил ни одну из было начатых фраз.

Федор Владимирович сбросил с себя легкий светлый плащ, небрежно перекинул его через левое предплечье и, делая все одновременно, продемонстрировал свое служебное удостоверение.

«Городская администрация», – успел прочитать Сережа.

– Где мой шеф? – спросил Федор, доверительно улыбаясь.

– В правом крайнем кабинете, – четко ответил официант с похожей улыбкой и для большей убедительности указал в нужную сторону раскрытой ладонью.

– Не хотелось, но придется побеспокоить, – вздохнул Федор.

«Сережа» вздохнул в ответ.

Федор еще раз улыбнулся молодому человеку, но уже как-то безлично. Просто повел лицом с застывшими растянутыми губами из стороны в сторону, случайно задевая предметы, и – решительно направился в сторону портьер.

Три или четыре столика были заняты. Федор, двигаясь легко и непринужденно, обошел их по широкой дуге – он никому не хотел помешать.



Оказавшись перед плотно занавешенным входом в кабинет, он на миг замешкался, но уже через секунду скрылся за колышущимися складкам потревоженной материи.

– А-а, Федя, проходи, – радушно произнес Аркадий Валерианович.

Аркадий Валерианович Попов был не мал. Он был широкоплеч и даже грузен, и в свои пятьдесят пять сохранил густую, хотя и седую шевелюру. Она удачно контрастировала с загорелой – шарм льготного болгарского солнца – гладкой, без морщин, кожей. И лицо у него было открытое, улыбчивое. Но широко расставленные глаза под тяжелыми веками, а в них – непостоянное, бегающее выражение, предупреждали – этот человек не прост и отнюдь не добродушен. Он только что опорожнил рюмку и, поставив её на белоснежную скатерть, продолжал бросать на неё многозначительные взгляды. Казалось, он боится, что хрустальная емкость вдруг возьмет и, воспользовавшись моментом короткого облегчения от содержимого, ускачет от него взбесившейся лягушкой. А в ней осталась одна-единственная, густая и коричневая, будто пережженный сахар, капелька коньяку. Поблескивая влагой, капелька скатилась с пузатых стенок и замерла точно по центру, приняв согласно законам физики правильную сферическую форму. Идеальную.

– Проходи, – повторил Аркадий Валерианович, не успев удивиться. – Извините. Не беспокойтесь, э-э, господин, э-э, – так и не назвав своего собеседника по имени, словно оно вылетело из его худой памяти, Попов начал объяснять, – это сотрудник моего отдела. По делу, вероятно.

Человек, сидевший за столом вместе с Аркадием Валериановичем, с недоумением и неодобрением посмотрел сначала на Федора, а потом перевел свой взгляд на Попова. Последний – заволновался еще сильнее.

– Что-то случилось, Федя? – спросил он сухо, нервозно.

– Еще нет, – ответил тот серьезно.

Федор повел себя необычно. Легко и как-то по-домашнему будто планировал остаться здесь надолго, он скинул свой плащ, болтавшийся у него до сих пор на левой руке, и перебросил его через спинку свободного стула. При этом его левая рука освободилась. В ней оказался довольно неожиданный предмет: большая пластиковая бутылка. Пустая. Казалось бы, обыденный предмет. Да? И все-таки до безумия необычный: здесь, сейчас, в этих обстоятельствах!

И один из сидящих подумал, что, увидев гранату в руках этого «молодчика», он бы удивился меньше, и чуть-чуть отодвинулся от стола, освобождая пространство между животом и его краем на тот случай, если ситуация обострится и потребует действий.

А второй подумал, что-то у Феди с головой не так. Он и раньше был чересчур спокойный, послушный. И не пил. И с женщинами, вроде, не встречался. Да-а, уж больно он был тихий.

«Не может он быть «мусорком», ну, нет, никак не тянет», – решил безымянный гость, понемногу успокаиваясь.

«Вот и дождались», – про себя резюмировал Аркадий Валерианович.

У пустой бутыли, которая вызвала столько эмоций в умах этих солидных людей, была еще одна особенность – до сих пор не замеченная. Но если приглядеться… Вся ее поверхность была в небольших отверстиях, как будто исколота шилом. То есть – с ней действительно так поступили.

Федор и сам бросал на бутыль виноватые взгляды. Он даже слегка кивнул, мол, понимаю и поддерживаю ваше недоумение, глупо, да, согласен – но ничего не произнес.

Держа бутылку за горлышко, он неожиданно поднес её к лицу Попова, расположив параллельно полу – горлышком без крышечки к себе, а дном к Аркадию Валериановичу, который, в свою очередь, машинально отпрянул назад и приоткрыл было рот, чтобы заорать на обезумевшего подчиненного, но…

Тут Федя, не опуская бутылку и не меняя её расположение, полез правой рукой в карман своих отутюженных брюк и, как будто бы сам удивившись тому – вот, мол, что он там нашел, – извлек оттуда небольшой пистолет с коротким стволом. По-прежнему неторопливо он приставил ствол – к горлышку и даже неглубоко ввел его, будто ввинтил вовнутрь пластмассовой емкости, и, не раздумывая, нажал на курок!

Раздался хлопок. Негромкий. Словно вылетела пробка из бутылки шампанского или шутник, раздув пакетик из плотной бумаги, ударил по нему кулаком.

Рука Федора, не привыкшая держать оружие и спускать курок, дрогнула, и ствол, направленный в середину лба, за сотую долю секунды до выстрела ушел вниз. Но от средней линии не отклонился ни на сантиметр. Пуля попала в шею. Прямо в полуокружность вырезки грудины. Туда, где кожа даже у полных людей западает, образуя естественную физиологическую ямку.

Тотчас из небольшой округлой раны с опаленными краями брызнул фонтан алой крови – ровной дугой, словно кто-то кровью писал.

Поток вязкой жидкости достиг обеденного стола и разбился о накрахмаленную поверхность скатерти, намочил её, измарал, разукрасил узорами. Повинуясь сложным законам геометрии, порция крови попала в рюмку – ту, что недавно Аркадий Валерианович подносил к губам, и наполнила её наполовину.

Аркадия Валериановича отбросило назад, на спинку стула, но тот – не опрокинулся. Они лишь покачнулись вместе, но устояли, усидели. Секунда. Предсмертная судорога прокатилась волною. Колебания мертвого тела и мебели затихли. Аркадий Валерианович Попов умер.

Он сидел на том же месте, но только не склонившись вперед, к столу и трапезе, а откинувшись назад, как будто насытился, свесив руки вдоль туловища, а голову – откинув назад, выставляя к потолку кадык, ниже которого – на сантиметр пониже, не более, зияло крохотное отверстие. Из него все еще сочилась тонюсенькая струйка, красная. А нашла ли пуля, выпущенная из оружия небольшого калибра, «выход», или оказалась для этого слишком слабосильной и, разрушив то, что попалось ей на пути, затерялась в массе человеческого тела, осталось неизвестным.

– Вот значит как сложилось, – протянул второй участник прерванного обеда, посматривая в сторону своего умершего сотрапезника, и налил себе в рюмку коньяку, – вот как.

Федор шагнул к столу и присел на тот стул, на котором висел его плащ. Поискав глазами чистую рюмку, не найдя таковой, он воспользовался широким приземистым стаканом чешского стекла. Выплеснув из него остатки минеральной воды, он бесцеремонно наполнил стакан наполовину коньяком и поднял его и, бросив взгляд в сторону трупа и убедившись, что тот и не думает оживать, посмотрел на человека, сидящего напротив.

– Разрешите? – и, поймав в остром, прокалывающем взгляде, не отводя своего, если не восхищение, нет, но одобрение, иронию и насмешливость, произнес чуточку торжественно. – Разрешите представиться – меня зовут Федор Владимирович Мансов.

– А меня Кромвель.

– Правда? Вы… вы потомок? – эта реплика прозвучала бестактно.

Но человек, назвавшийся именем, что уже вошло в историю, будто бы и не заметил этого. Он усмехнулся и ответил:

– Да, правда, непривычно. Но скоро привыкнете. Я же привык.

И в знак приветствия приподнял свою рюмку.

Но еще до того, как они оба выпили, Федор выпалил скороговоркой:

– Я решу ваши проблемы. Предлагаю иметь дело со мною.

– Догадался. Подумаю, – лаконично отозвался его собеседник.

И они выпили.

– Это вы сегодня утром готовили для нас кофе?

– Да, я.

– Хороший кофе, – диалог завязывался. – А глушитель? Сами придумали?

– Сам.

– Умно. Достаточно эффективно и с юмором. Смешно даже.

– Приятно, что оценили. Думаю, что юмор, сарказм, ирония существуют только тогда, когда есть тот, кто их понимает.

– Да, согласен, разумная максима, – кивнул Кромвель. – А как дальше действовать собираетесь? – перешел он к важному. – Я имею в виду не наш будущий совместный бизнес – о нем все-таки позже, я говорю о том, что происходит сейчас, сию секунду: труп, оружие, свидетели. Вы же человек государственный. Наверняка, кто-то видел, как вы сюда входили. Как вы предполагаете уладить конфуз? Вы и ваш мертвый руководитель, застреленный в упор!

– Как? – переспросил Федор и не улыбнулся. – Bот как! Мы с вами незаметно уйдем.

– Просто уйдем?

– Да! – подтвердил Федор уверенно. – Исчезнем! А что будет дальше – мне не интересно. Вам – тем более.

Кромвель хмыкнул:

– Самоуверенны.

Федор слегка улыбнулся:

– Право, положено ли оплачивать счет в подобной ситуации? Спрошу-ка.

Он дотянулся до колокольчика, что стоял на столе рядом с солонкой, осторожно, словно тот был из хрупкого фарфора, взял его…

Колокольчик звонил не звучно, определенно, не громче, чем они произносили слова, но, вот удивительно, этот немелодичный звук был тут же расслышан по ту сторону занавеса-портьеры. (По ту сторону сцены и разыгрываемой на ней в эти минуты драмы – вот во что произошедшее превратило скучный деловой ланч, немного приправив пищу и трагедией, и фарсом, и страстью, наконец).

Через пару секунд складки багровой материи раздвинулись, и в образовавшуюся щель протиснулась услужливо склоненная голова, а за ней – вся фигура. Явился все тот же белорубашечный Сережа. В следующую секунду цвет лица официанта стал светлее его рубашки. Он задрожал, будто в комнате неожиданно заморозило, кожа его покрылась мурашками, глазные яблоки полезли из глазниц, а пульс, словно спринтер, сорвался со старта… Но пистолет, который Федор незадолго до его появления снова взял в руку, и сейчас – направил в его сторону, сумел удержать Сергея от опрометчивого крика, переведя его в сдавленное:

– Ох.

– Успокоился? – дружелюбно спросил Федор. – Ничего страшного не произошло. Все мы смертны. Вот человек – он перешел в мир иной. А ты? Ты ничего и никого не видел – кто входил, кто уходил. Не видел! Правда?

– Нет, не видел, – промямлил официант, постепенно приходя в себя, возобновляя свою способность мыслить, начиная догадываться о том, что от него потребуют.

– Так вот, – начал объяснять Федор, – твоя задача…

Он говорил все тем же доброжелательным тоном, по-отечески увещевая и успокаивая, и тон его не вязался с той незначительной разницей в возрасте, что была между ними – шесть, семь лет от силы.

– Твоя задача – прибраться. Это не значит, что надо стирать скатерти, сжигать труп. Ты ведь про это хотел спросить? Убери второй прибор. Помой хорошенько! Со стиральным порошочком! Подотри пол. Но только с нашей стороны, мы тут наследили. И, пожалуйста, не переусердствуй – не вылизывай все тут до блеска, до стерильности. Чтобы не бросалось в глаза. А вон ту бутылочку, – Федор взглядом показал на пластиковую бутылку, разорванную в клочья взрывной волной, поглощенной ею же, и теперь валявшуюся на полу прямо у них под ногами, – уничтожь! Раскромсай её ножичком, как колбаску. Расплавь, наконец! И чтобы никто кроме нас троих никогда больше её не увидел! Понятно? – Последний вопрос прозвучал жестко, и Сергей снова вздрогнул. – А потом звони в милицию, вызывай скорую, прессу! На здоровье! Как положено! Ясно?

Вопрос был, скорее, риторическим. Федор не сомневался, что напуганный официант его понимает и беспрекословно соглашается.

Сережа механически кивнул. В его облике по-прежнему чувствовались растерянность и страх. Он давно понял, что поступит именно так, как ему советует этот молодой парень, говоривший одновременно и вежливо, и так, что он, Сергей Прототипов, сам – из неробкого десятка и не дурак, покрывается холодным потом. Да, он поступит так, как ему приказали!

Перед тем, как Федор и его новый партнер покинули место преступления, Федор посмотрел в глаза убитого им человека.

«В остекленевших глазах застыл отчаянный крик»[3 - 1 Цитата из Ф. Незнанского. «Секретная сотрудница».], – вспомнил он литературный штамп, принадлежащий не одному, а сотням авторов детективов и триллеров, и усмехнулся. Он первый раз смотрел в глаза того, кто только что расстался со своею земною жизнью и, несмотря на отсутствие предшествовавшего опыта, сразу же догадался о лжи.

«Нет, – подумал он, – глаза у мертвых не такие. Они – грязные. В них нет выражения. Оно – исчезло. В них не таятся ни страх, ни боль, ни радость, ни любовь. Все эти чувства – бессомненный, неотъемлемый атрибут жизни, иногда угасающей, но жизни, и остаются живыми. А у мертвых другие глаза: мутные, шершавые, наполненные илом».

И они ушли.


* * *

Прошлое: 1994 – 1999.

Осторожный и нежадный, предпочитающий оставаться в тени, он не раздражал. Его амбиции были удовлетворены. Определенная доля материальной независимости и комфорт, и время, которое он посвящал самому себе, – вот что стало его вознаграждением. И – достаточно? А время? Он не пытался его обогнать, обмануть. Время всегда выигрывает, знал он точно. Будущее? Оно не существует, потому что не забежать вперед. А с чем сравнить настоящее? С будущим, которое только что стало прошлым. Нет, время не обогнать, оно и есть самый быстрый спринтер.

– Почему ты не занял место тобою убиенного Аркадия? – спросил его однажды Кромвель.

– Заместителей – не убивают! Президентов, директоров, председателей, генералов, одним словом, начальников, но не вице… экс… замов. Они, заместители различного рода, остаются здоровы и живы, и пользуются своим положением, подкрепленным умом, властью и деньгами, себе во благо, – не задумываясь, ответил Федор. – У меня хватает ума. За моей спиной – деньги. Власть – производное.

– И ты успешно защищаешь интересы этих категорий: чужих денег и своего ума, прозябая здесь? В провинции?

– В родном городке! – ответил Федор, сделав акцент на прилагательном, и Кромвель не понял, ерничает ли он, говорит ли он серьезно.

– Хм!

– Я хотел избавиться от унизительной роли мальчика на побегушках: Федя, голубчик, приготовь-ка, кофейку. Теперь эту роль поручили другому.

– Всего лишь! А сам-то веришь? – усмехнулся Кромвель.

Он этим словам не поверил. Они не совпадали ни с поступками того, кто их произнес, ни с его собственным мировоззрением, но, найдя в высказываниях Федора некое рациональное зерно, он продолжал допытываться:

– Сам-то ты веришь в то, в чем пытаешься убедить меня, а, Федя?

– Да, – уверенно ответил Федор.

– А власть? Да разве она тебе не желанна? Разве тебе не хочется трахнуть её? Как бабу, а?

– Власть – обоюдоострое лезвие, которое сечет подданных, но – в неосторожном обращении с ним калечит и «обладателя ея»! Я желаю независимости.

– Независимости? Недостижимая цель. Нет её. Не бывает.

– Бывает, – вежливо и рассудительно возразил Федор. – Безусловно, относительная!

– Независимость – это война. Перманентная. Без победителя. Как и всякую войну, проигравший её – её ненавидит, а выигравший – после краткого периода наслаждения пресыщается победой, наскучившись.

– Нет, желание независимости возобновляется, как желание есть и спать, и потому – оно не может наскучить.

– Хм, и ты достиг её? Эту пресловутую «Либерти»? Получил? Владеешь ею. Имеешь, как хочешь, и спереди, и сзади? Ты в этом уверен? – хмуро хмыкнул Кромвель. – И теперь ты счастлив?

– Свободен.

– Значит, ты хотел свободы! – не унимался тот же собеседник. – У тебя её было в достатке. С рождения. Ради неё не стоило убивать. Даже я в своей жизни никого не убил за ради свободы в её самом конкретном представлении – избавления от колючей проволоки и окна в клетку, а уж ради призрачного символа…

– Успех оправдывает всякое преступление.

– Не знаю.

– А за что убивали вы?

– За власть!

– Власть – инструмент усмирения чужого эгоизма. Где суть наслаждения? Не понимаю. Может быть, вам нужна была власть ради денег?

– Деньги делают жизнь приятной, но внешний комфорт не значит ни грана для воспроизводства той могучей энергии, что генерирует мой мозг. И твой. И повлиять на то, что происходит внутри него, в нём, глубоко и потаенно, нельзя. Возможно, мы оба, и в самом деле, самодостаточны? Не знаю. Но власть, борьба за власть – что-то вроде ремесла для меня. Как храбрость и доблесть – всего лишь ремесло солдата, его способ заработать себе на хлеб. Я по-другому не умею.

– И вы счастливы? – спросил Федор и подумал, что старику, кажется, нравится говорить на эту тему.

– Счастье? Рыскать за ним, принюхавшись? Бросаться в погоню, теряя голову? Это, мой мальчик, эфирное самоощущение. Ха, счастье. Оно, как известно, удостаивает своей благосклонностью только неистово стремящихся, и не важно, преодолели они тернии или достигли желаемого легко и радостно, как по волшебству. Они – стремились! И первые, и вторые достойны быть счастливыми. Впрочем, как предмет философии и психоанализа, понятие счастья относится к умозрительному, не поддающемуся определению и количественному измерению. Я и ты? Обойдется без него!




Часть 2. Продрома



«Хороший врач – это человек, знающий средство от некоторых недугов, или, если болезнь ему неизвестна, зовущий к больному тех, кто сможет ему помочь».

Жан де Лабрюйер. «Характеры нынешнего века». (1688 г.)

«Доктор, вы знаете, ночью мне было так плохо, так плохо… Думала, что умру».

«А я и сейчас так думаю».

Анекдот




Глава 10. Очередь


Апрель, 2000.

9.10. Светлана решительно распахнула дверь РКОБ – региональной клинической онкологической больницы и негромко выругалась:

– Твою мать!

Очередь – вот что ждало её там. Она переполняла поликлинический холл, грозя вырваться за пределы одного помещения.

Очереди Светлана не любила. Она их ненавидела.

Чем та очередь отличалась от любой другой? Конечно, отличалась. Настроением! Феномен «очереди» определяется настроением её составляющих. Очередь жаждущих зрелищ. Такие встречаются и поныне, и даже повсеместно. Покорно стоят друг за другом в затылок желающие посмотреть, как на широком экране под звук surroud-dolby катаклизмически затонет «Титаник», как мастера балета Большого театра будут выписывать свои па, оставив за кулисами склоки и распри, как Тайсон одним ударом покончит с Лу Саваризом, как выйдет на сцену Иглесиас – по-испански гордо, как выскочат из клубящегося белого газа девочки-перчинки, заводя тинэйджеров своими подтянутыми попками, как умрет лебедь Плесецкая, как победно, воздавая должное своему триумфу, вскинет вверх руки олимпионик. Стоят и предвкушают. (О, предвкушение – это даже не лихорадка, истерия). Они наслаждаются своим предвкушением. Такая очередь – радостная. Она – исключение. Еще одно исключение – очередь, которой гордятся. Точнее, гордилась страна! Такая была одна. И страна, и очередь. Очередь в мавзолей! Она была не радостной, но, в общем-то, и не печальной. Она была обязательной и поэтому – самой спокойной в мире. По-мавзолейному, по-мертвецки. Еще одна знаменитая… Получившая имя, название. Так дают имена ураганам и тайфунам, аттракционам и спектаклям: тайфун «Тереза», шоу «Давида Коперфильда», очередь «Петля Горбачева». Она – событие времени! Она – свидетель эпохи. И в то же время одна из самых неспокойных, волнительных, ожесточенных и массовых. И время, те человеко-часы, потерянные в ней, в её нескончаемой спирали, сложенные в наши жизни, – есть величайшая растрата двадцатого века! А смерти, случившиеся в ней, среди не просто равнодушных, а среди возрадовавшихся, потому что на одного затоптанного, задохнувшегося, на одного живого стало меньше, возводят её в ранг кровавого преступления! И эмоции колбасных очередей позднего Брежнева бледнеют… А солдатская очередь в баню? А, например, юг, Адлер, конец августа, очередь за билетами на поезд, на самолет, а? Ну, а больничные очереди?

– А Вы – за кем? – с нажимом спросила Светлану сухонькая старушка, на половину своего роста завернутая в серый пуховый платок, и это – несмотря на установившуюся в последние дни жару. Судя по живости и целеустремленности движений, старушка была опытной пациенткой, завсегдатай этой больницы, а её проницательные глаза подозревали…

Это Светлана поняла сразу и невольно попыталась… нет, не ответить, оправдаться.

– Кажется, за ней, – она неуверенно ткнула пальцем во впередистоящую даму, а когда та в ответ обернулась, еще больше смутилась.

– Извините, я за Вами? – поспешно спросила она.

Но дама, как и Светлана, была здесь впервые. В её взгляде сквозила неуверенность и нерешительность:

– Ах, не знаю, возможно.

Активная старушка, интересующаяся распределением мест, убедилась в их самозванстве и, сделав для себя очевидный вывод, бесцеремонно прошла мимо обеих женщин и встала впереди.

…Время есть сумма мгновений, и перемены, проистекающие в нем, есть чудовищные метаморфозы, но каждое мгновение, взятое и рассмотренное отдельно, не меняет наше Бытие – оно слишком мало. Парадокс Зенона Элейского, ученика Парменида: атлет никогда не догонит черепаху. Он преодолевает половину пути, что разделяет его и ее, но она – отползает! За то же время! На небольшое расстояние, это правда, на небольшое – ведь она ползет медленно! Она от природы – черепаха. Что и означает – медленная. И наоборот! Медленная – значит черепаха. Она медленней самой абсолютной, самой совершенной и законченной, самой обстоятельной, самой рациональной медлительности и замедленности – но все-таки двигается! Этого у нее не отнимешь! Она – живая! И за каждую долю времени, разбитого на бесконечное количество промежутков – крошечных, но измеряемых и последовательно связанных между собой, потому что оно, время, как известно, неразрывно, а делить его можно, как нравится… за каждую долю – пусть тысячную от секунды, а пусть и миллионную – черепаха уползает вперед, отдаляясь от такого мощного, такого стремительного. И вновь между ними расстояние. Оно сокращается, но сохраняется. Время бежит, как вода, как песок, как ветер, переносящий ароматы ночного неба. Всегда – от нас! Он – в вечном ускорении. Она – ползет, перебирая короткими ножками, покрытыми задубевшей в веках кожей. Он – вечно готов, она – недосягаема. …Таким недосягаемым казалось Светлане начало этой очереди, но подмеченные мелочи, малозначащие выводы, посторонние мысли пеной покрыли Светланину тревогу о себе: окутали, заслонили, притупили. И позволили ей просто ждать. Позволили её новому другу Терпению построить прочный мост через каньон Депрессия, на дне которого протекала река Истерика.

И наступила её очередь. И Светлана протянула в окошечко паспорт.

Когда, оформив амбулаторную карточку и приняв к сведенью долгожданное: «Вам в шестой, это на первом этаже», она подошла к указанному кабинету и перед его дверью встретила и узнала не менее половины тех лиц и фигур, среди которых провела свои утренние часы – целых три часа, Светлана не выдержала и, чтобы не сорваться, развернулась и направилась к выходу.


* * *

– Она? – спросил Терехов Пятака.

– Нет, не думаю.

Аристарх Генрихович Ученик, по прозвищу Пятак, сидел, развалившись в любимом кресле, напротив Александра и мелкими глотками цедил водку из граненого стакана. Его свободная поза, флегматичная даже, словно не только мимика была для него не характерна, но и любое резкое движение – не приемлемо, и впечатление, что он чем-то напоминает австралийского медвежонка коала – были по-обидному обманчивы. Боец, двигающийся по рингу в одном направлении, на противника, целеустремленный, напористый. Панчер. Нокаутер, как говорили тогда, лет пятнадцать назад. Пя-так. Как мас-так. И хотя он определенно вышел из того возраста, когда прозвище определяет качество характера или «внешний» признак, но для двух-трех давних друзей он по-прежнему оставался им. Пятаком.

– А кто?

– Не знаю. Тебе виднее. Твои партнеры и твои конкуренты. Поройся-ка у себя. Кому должен ты, кто должен тебе, кому ты не дал, у кого потребовал, кто хотел, но не сумел отказать тебе, кто сумел и теперь боится. Что-то из недавнего. Пересмотри последние сделки: с кем, на сколько… Кто потерял, кто остался на бобах и теперь зол. Обрати особое внимание на новые проекты, на те, что в стадии доведения, разработки. Ищи. Чьи интересы посеял ты на своем поле, чье, не ведая того, топчешь.

– Не учи ученого.

– Дело говорю. Вспомни.

– Был один эпизод. Но – нет. Абсурд!

– Расскажи. Я проверю.

О нападении Терехов уже рассказал. Он позвонил Пятаку прежде, чем встал под душ и смыл с себя грязь, прежде чем выпил первую рюмку коньяку, и прежде чем позвонила Светлана. К тому времени, когда Александр, частично восстановив былую уверенность в себе, вышел из ванной, Пятак, несмотря на то, что в этот довольно поздний час был застигнут в постели, непосредственно на теплой женской плоти, сорвавшись с неё, уже примчался.

И сейчас, утром (Пятак в эту ночь домой возвращаться не стал, переночевал у Терехова) они пробовали разобраться в ситуации.

– Да. Было-о, – протянул Терехов и задумался. – Нет. Я не верю, что это – бизнес. Это – месть.

– Бизнес, – возразил Пятак.

– Проверь-ка мне её все-таки, – решившись, произнес Александр.

– Светлану? – уточнил Пятак.

– Да, Аристарх.

Пятак тонкий намек уловил. Обратившись к нему по имени, а не по прозвищу, Терехов подчеркнул официальный тон просьбы.

– Саша, – укоризненно покачал головою Пятак, – а вот этого мне делать не хочется. Оскорбительно как-то. И для неё, и для тебя.

– А для тебя – это работа, – жестко сказал Терехов.

– Да. Которая хорошо оплачивается. Но знай, мне неприятно. И потом, она, вообще-то, замужем. И не за тобою. Тебя это не смущает?

– Но бьют-то меня.

– За то ли, за что следует, – ухмыльнулся Пятак.

– За то, за то.

– Настаиваешь?

– Да!

– Хорошо, мне не сложно. Похожу за нею пару дней. Полюбуюсь, – он снова криво улыбнулся, – тебе нужны доказательства: фотографии, пленки?

– Нет. К чему? На память? Достаточно будет твоих слов. И не пару дней, а, пожалуйста, неделю, или, еще лучше, две.

– Как скажешь, деньги – твои. А скажи, ты что ревнуешь? А – если? Что ты будешь делать? Ты будешь мстить? Ей? Мужу?

– Не знаю еще. Что-нибудь придумаю.

– Хочешь поиграть в мексиканские страсти, Саша?

– Наша жизнь – игра. Бизнес – игра. Любовь – игра. Что, собственно, еще мы вкладываем в понятие жизнь?

– Получается, что твоя возлюбленная – часть игры? Игрушка!

– Не знаю, – пожал плечами Александр.

– Ты любишь её?

– Я её люблю.

– Тогда женись.

– Не твое дело. Разберусь. Советчик нашелся, – нахмурил брови Терехов.

– А как же? – будто удивившись, вскинул голову, гордо выставив подбородок, Пятак, – ведь я твой консольере, Дон.

– Боюсь я, – не обратив внимания на сарказм друга, сказал Терехов. – И не уверен, что брак – это то, к чему мы оба стремимся. Брак – лабиринт, и предвиденный тупик в нем – не промежуточное звено, а цель. А в конце пути – обрыв, пустота. Не знаю… Не пойму до конца, что нужно ей, что – мне.

– И не поймешь! Женщина как артишок – растение, что до сих пор сохранило некую толику экзотики. Казалось бы, оторвал зеленый листочек, облизал его, обсосал, содрал зубами сочную мякоть и… А под этим листком – новый. И будто не трогал. И думаешь, ведь не насытился, да и вкус позабыл. А он – плод, все такой же зеленый, пышный, роскошный, девственный.

– Хватит, философ, – отмахнулся Александр и снова стал серьезным, – сделаешь? Я тебя как друга прошу.

– Ладно. Успокойся. Сделаю. Лучше расскажи-ка еще раз, как выглядели те двое.

– Трое. Их было трое. И еще один, его я не видел.

– Хорошо, трое.

– Однородно.

– Э-э, одинаково?

– Да, если тебе так угодно. Ты понял, что я подразумеваю.

– Понял, – Пятак зажег сигарету, но, сделав одну затяжку, передумал и небрежно затушил её в пепельнице. – Это плохо.

– Почему именно это плохо?

– Потому, что этот неблагополучный факт подразумевает принадлежность этих людей к когорте профессионалов – таких, которые предпочитают оставаться незамеченными, неразличимыми. Плохо, – повторил он свой вывод.

– А-а, понимаю, – нетерпеливо перебил своего «советника» Александр. – Как солдаты! Ты хочешь сказать, что они – из некой организации. Из «Коза Ностра»? Из нашей доморощенной мафии, да?

– Конечно, нет. То есть, возможно, ты прав, они – из мафии, члены какой-либо преступной группировки, что по сути и так – не вызывает сомнений. Но я говорю не о том. Я имею в виду тот неуточненный факт – где же… в каком таком месте они получили свое «высшее» образование, где научились быть роботами, главный алгоритм которых – насилие, где приобрели они то свойство мимикрии, что как печать, а? Откуда они?

– Откуда?

– Армейский спецназ. ГРУ. КГБ. Любая секретная служба иного рода. Я не знаю. Я же с ними не сталкивался.

– Так чего же ты болтаешь? – воскликнул Терехов, неподдельно негодуя.

– Рассуждаю.

– Ты, мой друг, усложняешь. Аль-Каида, ИРА, ЦРУ и масоны – не имеют ко мне никакого отношения, а вот обманутый муж или новый любовник моей любовницы – имеют право быть недовольными и рассерженными. Это – по-нашему. По-мужски. По-человечьи.

– Твои контрдоводы – наши кривые зеркала.




Глава 11. Её ночное приключение


Светлана давила на педаль. Она прижимала её к резиновому коврику, что лежал под ногами, и не отпускала… Быстрее!

«Хватит жить в кошмаре неопределенности, – думала она, – пусть сегодня все решится. Пусть будут развеяны все сомнения, что изводят меня хуже самой болезни. Я знаю, сегодня – наверняка! Нина договорилась! За каждым её знакомством – о, такая подоплека – секс! Таким связям можно доверять. Сегодня я узнаю правду».

Со дня её первого визита в больницу прошла полная неделя.

Вчера ночью она в первый раз подумала: а вдруг? Вдруг уже поздно? Вдруг я неизлечима? И, собираясь надеть ночную рубашку, она не удержалась и прикоснулась к опухоли и ощутила, как та отозвалась, откликнулась, заныла. Но не как часть одного целого – её тела, а как-то по-чужому, по-инородному. И эта мысль лишила её сна.

Она задремала только к четырем и, конечно же, не выспалась.

Утренняя чашка очень крепкого кофе – от его аромата трепетали ноздри – прогнала апатию и страх. Но теперь ею овладело новое чувство – нетерпение. Быстрее! В больницу! Попасть. Добраться. Во что бы то ни стало! Навязчивая идея преследовала её, язвила ядовитой колючкой, донимала. Вот почему вела машину неровно, нервно, опасно. Она спешила.

Светлана мчалась по утреннему шоссе…

В то же самое время патологоанатом Клинкин по стечению обстоятельств – их можно счесть неблагоприятными – проводил вскрытие: рутинное, одно из многих, что приходилось выполнять ему по роду его деятельности. Обычное. Но это не имело значения, потому что этот процесс он не выносил.

Он пришел на работу к шести – ночь все равно была бессонной, начал в семь и к восьми закончил. В восемь десять Клинкин вошел в свой кабинет. Аккуратно запер за собою дверь, предупредительно опустив на замке язычок, означающий, что заперто изнутри, достал бутылку коньяку, успел подумать, что, слава Богу, запасы не переводятся, и, не теряя времени на рюмку, выпил её из горлышка. Всю! Как пиво.

В восемь пятнадцать в больницу приехала Светлана.

Клинкин вздрогнул, когда раздался стук. Вернее, когда услышал. Светлана стучала громко и настойчиво уже минут пять – шесть. Он вздрогнул и, нарушив тем самым то хрупкое равновесие, что еще присутствовало в его теле, упал на пол. Сначала он лежал навзничь и смотрел в потолок, но вскоре перевернулся на живот и, подбирая под себя руками, пополз в угол, а когда добрался до него, прислонился к стене и бессмысленно огляделся вокруг – не узнавая предметы, не собирая их двоящиеся, троящиеся, распадающиеся контуры в целые структуры, а лишь ощущая наполненность пространства чем-то. И обмочился, и не заметил этого.

Её опять обманули! И ничего не оставалось ей – как вернуться ни с чем.


* * *

В течение нескольких дней, исполняя волю своего друга, Пятак вел наблюдение… Эта работа не казалась ему обременительной. Весь день Светлана проводила в офисе, а значит – под присмотром самого Терехова. Пятак брал её под свой неусыпный контроль после работы. Но она, разочаровывая его, дисциплинированно отправлялась к себе домой.

Незаметно проводив её до дома, собственно, на этом процесс наблюдения заканчивался, Пятак еще пару часов болтался по близ расположенным пивным, а потом, около десяти, сделав для порядку пару кругов вокруг её дома, уезжал с места неслучившегося события с чувством выполненного долга и с громадным чувством восхищения: красивая женщина и постоянная – не изменяет ни его другу, ни мужу.

Но в этот день привычный график был нарушен. Из офиса Светлана вышла на целый час раньше, и зазевавшийся Пятак, дежуривший в своем «oпеле», припаркованном на той же улице, но метрах в ста от входа в здание, едва её не пропустил – он заметил Светлану в последний момент, когда она, подобрав узкую юбку, садилась в свою машину.

Заработал двигатель, и Светлана, игнорируя движение по левой полосе, лихо пересекла непрерывную белую линию.

О том, что в первой половине дня она побывала в больнице, Пятак не знал, но по неуловимым знакам и признакам, что оставляли… и не впечатление, а так, осадок: то ли лицо у неё осунулось, то ли плечи опустились, интуитивно догадался – что-то случилось.

«Что? Да что угодно! – сказал он себе, сам себе не веря. – Подумаешь, сбежала с работы! Подумаешь, домой заторопилась. Может быть, дочка заболела, может быть, муж. Или утюг позабыла выключить».

Но недоброе предчувствие, что он сегодня еще увидит Светлану, не оставляло его.

Он начал ждать.

Прошло четыре часа. Пропикало десять.

Светлана вышла из подъезда.

Вечер был по-весеннему хрупок.

Два часа, едва притормаживая на красный, взрываясь ревом мотора на желтый, она носилась по городу: на развилках – сбивалась, набирала скорость на прямых, и ночные опустевшие улицы встречали её скольжением гигантского питона, разверзнувшего свою пасть, чтобы поглотить.

В её действиях не было уловки: заманить, запутать, увести, оторваться – а только беспорядочное кружение и хоровод по лабиринту-городу, нарезанному руслами-дорогами на параллелограммы-пироги жилых кварталов. И Пятак давно понял, тайной цели – той, в коей подозревал её Терехов, у Светланы нет.

«И не было. И путь её – смятение», – решил Пятак.

В какой момент он заметил, что на «хвосте» у неё еще одна машина, точно – он ответить не смог бы, но через два часа беспорядочной и бестолковой гонки Пятак выяснил, что сегодня он не единственный преследователь «своей подопечной». Невзрачная «шестерка» цвета сафари неуклонно придерживалась того же причудливого маршрута, что вырезала по улицам и переулкам Светлана. Неотвязно. Кто он – этот неизвестный, этот посторонний, и что задумал? И беспокойство охватило Пятака, и он понял, бросить Светлану он уже не вправе.

И водитель «жигуленка» заметил присутствие Пятака, но, в отличие от бывшего боксера, не удивился, не встревожился, а просто принял этот факт как некую константу и данность, как условие задачи, в которой две величины: он сам и женщина – определены, а третья – икс. Он знал, время, что они втроем тратили, бесцельно мотаясь по городу, играет ему на руку. На землю спускалась ночь. А ночь – время не только для любви, но и для преступлений. Время предательств и пожаров, кровотечений и кровосмешения. Время противоестественного хода событий. Время крыс и тараканов.

Следующий поворот Пятак угадал. Светлана повернула налево, и теперь перед ней расстилалась единственная дорога – пологий пятисотметровый спуск, ведший на Центральную набережную – широкую площадь, ограниченную со стороны реки зданием Речного порта и многочисленными, вытянувшимися в ряд пристанями, дебаркадерами и иными плавучими сооружениями, предназначение которых – к ним причаливать, а со стороны города – зеленым холмом, разлинованным в клетку дорожками, тропинками, лесенками. Самое многолюдное место в Волгогорске! Тысячи людей пропадали тут до утра. Рассортированные по питейным заведениям, что кучно оккупировали территорию берега: по непритязательным кафешкам-столовым, что оставались там и в зиму, по летним барам-бивуакам, разбитым под открытом небом, по танцевальным залам под пологами разноцветных брезентов, в казино – люди наслаждались хорошей погодой и влажным запахом реки, пили до потери рассудка, орали песни и, «дойдя до кондиции», купались в реке. Где-то там, на границе субстанций, там, где сгустившаяся до черных пятен ночь бесстыдно отдавалась стремительному потоку. Рискуя потонуть, помереть с перепоя, быть изнасилованными и забитыми до смерти ногами, все веселись от души.

Пятак не боялся упустить её среди толпы. Наоборот, он с облегчением вздохнул:

– Ух, будет на виду.

И подумал: «А если у неё свидание?»

И решил: «Значит, будет чем отчитаться перед Тереховым».

Светлана поступила по-иному. Она еще раз повернула налево и, вместо того, чтобы начать спускаться по эстакаде, помчалась по запретной для всех видов транспорта территории – по верхней террасе набережной. В эту ночь знака «движение запрещено» для неё не существовало вовсе.

И, делать нечего, он последовал за ней.

А второй – за ним.

Момент истины? Ей стало ясно, что за ней – следят? …Наступил?

Так подумал Пятак.

Так решил второй.

Но они оба ошиблись – Светлана их не заметила!

И через пять-семь минут три автомобиля, один за другим, прикатили к месту, где ровное асфальтовое полотно обрывалось. (Откос – высокий берег реки. Внизу, будто её второе русло, еще одно шоссе. Оно тоже, начинаясь из своеобразного тупика: от паромной переправы, вело к Центральной площади набережной). Светлана остановилась, вышла из машины и сделала несколько шагов. (Склон отнюдь не опасно-крутой, а градусов эдак в сорок пять или того меньше, но сейчас, в ночи – как черная бездонная пропасть, как кратер потухшего вулкана, как гряда затерянного каньона, а то шоссе, что тянется вдоль берега реки, – неразличимо). Она замерла на краю. Как на краю Земли!

Пятак, конечно, знал, куда ведет та дорога, по которой они, один за другим, как привязанные, неудержимо следовали, и где, и главное как она заканчивается, и волновался, и на последних метрах, отбросив конспирацию, не веря, что она его не видит, почти догнал её и сбросил скорость только тогда, когда увидел, что её машина остановилась, не сорвалась – уходя во мглу, в хаос, в энтропию, что за пределами геометрической целесообразности.

– Слава Богу, – пробормотал он, Аристарх-атеист.

Он успел сориентироваться и чуть раньше свернул в проем между двумя зданиями: обычной низкорослой «хрущобой», что стояла последней на этой короткой улице и новым шестнадцатиэтажным небоскребом, и еще несколько метров, прежде чем затормозил сам, прокатил вдоль пятиэтажки и остановился лишь у последнего подъезда. Получилось так, что он встал практически напротив Светланы, но только – с другой стороны дома. Пятак заглушил двигатель и только тогда вспомнил о третьей машине. Он тут же выскочил из машины и, не тратя время на то, чтобы запереть её, побежал назад – в том направлении, откуда он только что подъехал. Тридцать – тридцать пять метров он преодолел за три – четыре секунды, показавшихся ему долгими. Он – опоздал.

«Шестерка» стояла на повороте, загораживая въезд во двор. В ней никого не было.

«Светлана! – мысль, что на время, пусть лишь на минуту, он потерял её из виду: пока сворачивал, прячась неизвестно от кого, пока, отталкивая от себя руль, выбирался из машины и бежал тяжелыми неровными скачками, словно по рингу, привела его в ужас. – А что если она уже во власти незнакомца? Минута, полторы. Для профессионала – достаточно», – прикинул он потерянное время.

В два прыжка он покрыл оставшееся расстояние, равное длине торцовой стены здания, и выскочил из-за угла.

Ничего не видно – первое впечатление. Ни зги! Словно Земля – корабль, что плывет под поникшим парусом в тумане. Но уже через две секунды аккомодация зрачка наступила, и зрение восстановилось. Он начал различать контуры предметов: вот козырек над единственным подъездом, вот – чахлый низкорослый кустарник напротив стены, и машина, и фигура. …Лишь силуэт – каменное изваяние: руки вдоль туловища и чуть приподнят подбородок. То ли она смотрела на луну, то ли разговаривала с ангелами. А ниже обрыва, за полосой непроглядной тьмой, полотно реки. На фоне сгустившейся до черноты небесной синевы и земли, погруженной в ночную темноту, оно выделялось серым светлым пятном. Неподвижным. Будто не изменчивое течение, а материя впитала в себя огни города и тот свет, что по капельке лился с неба – со звездочек и далеких планет.

«Ух, слава Богу, – выдохнул, прославляя Всемогущего во второй раз, Пятак. – Одна! Рядом – никого. По-прежнему. Просто стоит. И не шелохнулась».

Кто-то резко и неожиданно отодвинул облако. Показался краешек луны, и свет упал формой аркообразного окна. Пятак приподнял голову, словно хотел разглядеть ту мощную длань, и в следующий миг чуть было не расхохотался – догадка, возникшая у него в голове, была обескураживающей: «А ведь это – её муж. А кто же? Ну, конечно! И те подозрения, та навязчивая идея, что мучают Терехова, для мужа Светланы имеют лицо и фигуру самого Александра. Ха, ха. Без сомнения. А я – вляпался! Подставил женщину. Как же выйти из этого дурацкого положения? Как ей объяснить? И ему? Сказать прямо, что ревнивый любовник нанял меня? Глупо. Смешно».

Пятясь спиной, он снова отступил за угол дома.



Пятак обернулся. Неосознанно. Он не услышал ни шороха, ни запаха. Он обернулся по чувству дикого зверя.

Человек стоял у него за спиной в двух-трех шагах и смотрел на него. Он был одет в серые брюки и серую свободную рубашку с короткими рукавами, не скрадывающими, однако, форму и объем его бицепсов и трицепсов. Он был коротко острижен и, возможно, даже неаккуратно, и плохо выбрит. (Но эти наблюдения не имели ровно никакого значения). Пятак поймал безразличное, равнодушное даже выражение чужих глаз. (И это был тот единственный миг, когда их взгляды встретились. Потом они оба смотрели на плечи, на руки, на кисти рук, на корпус друг другу, на бедра и на стопы, включив для этого все возможности своего периферического зрения, но только не в глаза. Потому что мнение, что бойцы по движению глазных яблок определяют направление удара, – ерунда! Литературный штамп, созданный Лондоном, Конан-Дойлем, Хемингуэем, Мейлером. Куда там! Спонтанный взрыв во всех мышцах, напоминающий извержение: не предугадать его направление, а силу не измерить – вот что такое удар).

Уже несколько лет Пятак не тренировался в рукопашной. Посчитав однажды, что боксерский опыт с лихвой перекрывает все те навыки, что честно пытался привить ему сержант-инструктор – эксперт по боевому самбо, он, посещая спортзал регулярно, ограничивал себя работой у груши да легкими спаррингами со знакомыми партнерами. И до сегодняшнего дня так было: правой – в туловище, левой – в голову. Двухходовка. Наклон корпуса по ходу движения – ловкий финт. Шаг в сторону, не удлиняя дистанцию, а лишь деформируя её, смещая акценты, вызывая искривление пространства, а оно, словно резиновое между двумя бойцами – все обман. И встречный прямой от противника вдруг становится скользящим, а подготовленный, точно отмеренный апперкот – лишь рассекает воздух над правым плечом. Голова, прикрытая правым плечом, уходит в сторону противоположную… Шаг вперед… В тот момент, когда противник, отыскивая его, разворачивает свое туловище, и, угодив в ловушку своей собственной инерции, как в водоворот, не успевает переставить ноги, и, балансируя на грани равновесия, в этот момент Пятак снова атакует: запускает свою двухходовку. Правой – в туловище, чтобы сбить дыхание, левой – апперкот. Победа!.. До сегодняшнего дня. Но каждый следующий бой начинает новый отсчет.

Кулаки рассекли густой, вываренный в течение длинного теплого дня, застоявшийся воздух крошечного закоулка большого города.

Он так и не стал мастером. Он, пожалуй, был слишком предсказуем. И сейчас, по прошествии лет было ясно, что бокс профессиональный, а не любительский, характеризующийся сумасшедшим темпом и большим количеством легких, но неэффективных, по своей сути, ударов, напоминающих толчки и прикосновения, – был ему гораздо ближе. Бой, а не танец! Бой – обмен тяжелыми полновесными ударами на протяжении десяти–двенадцати раундов, настоящими, потрясающими противника до вибрации в спинном мозге и онемения конечностей, и один последний и сокрушающий! А если он просчитывал, что в завершающей стадии и в последней точке приложения вектора всех сил – хук, апперкот, джебб или кросс не получится достаточно сильным, он его не наносил …Не разменивался. Не пускал свой кулак, запечатанный в тугую повязку и десятиунцевую перчатку, в тот стремительный полет, на старте которого принимало участие всё его поджарое рельефное тело, а на финише – взрыв и искры из глаз. Если – достал. И имитация не была свойством его натуры. Он любил апперкоты и не любил кроссы. Те казались ему слишком длинными и медленными. Апперкот – напротив: от пояса – и вертикально, по линии чужой груди, к подбородку – был короток и потому – стремителен и зол. Он подбрасывал противника вверх, отрывая его кроссовки от пола, а потом – низвергал на непросохший брезент ринга под крики, свист и улюлюканье возбужденной толпы. По правде, в ближнем бою он не брезговал и запрещенными уловками: положив предплечье на шею противника, он, не давая тому отвести лицо от своего тяжелого, порою страшного удара, не отпускал его. Он подставлял чужую челюсть под свой удар, словно неодушевленный предмет, словно грушу, и кости носов по-противному, с чавканьем и чмоканьем, хрустели, а кровавые сопли и плевки падали на белоснежные рубашки рефери еще до того, как те успевали констатировать – запрещенный удар. Но получая в ответ те же коварные и болезненные удары: локтями в челюсть и глаза, со спины – по почкам, да и ниже пояса, он не жаловался, не апеллировал к судьям, не хватался за ушибленное место, а, как всегда, шел вперед, опустив подбородок, прикрывая его и печень. Он не боялся подставиться и встречал прямой правой – лбом, потому что в этот момент пускал свою левую через руку противника вразрез – в челюсть! Нокдаун! Да! Да? Нет, нокаут! (И победно вскинуты обе руки. И цветы. И влюбленные взгляды). У него хватало взрывной силы и природного чутья, но не хватало времени. Три трехминутных раунда – вот и весь короткий бой? На победу просто не хватало времени! Банально.

И сейчас, пятнадцать лет спустя, набрав несколько лишних килограммов, он оставался тем же бесстрашным, настойчивым нокаутёром и в жизни, рациональным, не расходующим силы зря, но идущим вперед до конца, до победы. Или до поражения. Не тогда, а теперь – тем более, он не слушал и не терпел чужих указаний и советов. Да в них как бы и не было смысла. Потому что он умел и мог только одно: идти вперед. Не уклоняясь. Не отступая. Падал, наткнувшись на встречный. Были силы – вставал, а уж если не вставал… И именно это его качество – было его «коронкой». Козырной картой. Не левый хук, не апперкот, не молниеносный джебб, упрямство.



Удар ребром ладони в грудь, в область сердца, мог бы проломить ему грудную стенку, и только широкие мощные пласты двух грудных мышц погасили силу этого удара. Но он – потряс. И не только тем, что перехватило дыхание, что сердце, получив встряску, враз забилось в бешеном ритме, а нервы-струны, настроенные искусным настройщиком по камертонам в унисон, заставили задрожать все мышцы его большого организма, но и тем психологическим воздействием, что оказал этот удар, нанесенный молниеносно.

По счастью, удар пришелся по корпусу, и голова осталась свежей – и Пятак подумал, что сейчас он выхватит «макаров». Он тут же понял, что «макаров», тот удобно лежал в кобуре под мышкой, бесполезен: он – не успеет. Нет, скорость свою он не потерял, она – скорость, утрачена не была. Просто противник был быстрее.

Они оба оценили возможности: каждый – свои и соперника – тоже.

Вывод Пятака был не утешителен: противник превосходил его в искусстве боя! На вид худой, невзрачный. Плохо выбритый. Коряво подстриженный. Пятак вспомнил, как описывал Александр тех… Одинаковые! Пятак понял, перед ним один из них.

– Но ведь у панчера всегда есть шанс, – пробормотал Пятак, подбадривая самого себя. Императив защитный, императив нападения… Он сделал выбор.

Следующее движение врага Пятак просто не заметил. Оно словно уместилось в двадцать пятом кадре – в том, что дает свой отпечаток, но визуально – не различим! Как бросок гремучей змеи. Как след человека-невидимки. Есть, а кто оставил?. Блеснул нож. Словно человек этот был иллюзионист и выступал со своим трюком долгих десять лет. Ложный выпад, противоестественный законам равновесия: наклон туловища вперед, движение плеч и головы – влево, и нырок в противоположную сторону – вправо. Шаг вперед, подкрадываясь, и длинный замах ножом… Последовательно: плечо, локоть, предплечье, кисть и стальной клинок, и все вразнобой! Нож – взлетел! Предплечье, кисть, нож – как нунчаки, соединенные меж собою цепями… Удар! Но на самом деле это был не удар. Острие ножа прошло перед лицом Пятака всего-то в сантиметре. Рассчитано! Чтобы обескуражить и отвлечь от следующего маневра, который и должен поставить точку – стать последним актом неравного боя. На половине неописуемой параболы – той, что, безжалостно рассекая воздух, вычерчивало в пространстве острие, не доведя эту воображаемую фигуру до геометрической завершенности, до окружности, смертоносное орудие стало стремительно двигаться в обратную сторону – противоестественно законам инерции и физиологии, так, будто тот, кто манипулировал им, сломал себе лучезапястный сустав и вывернул свою кисть на сто восемьдесят градусов. Секунда. Нет, полсекунды, и холодное лезвие полоснет по горлу и, пересекая гортань, пищевод, грудинно-сосцевидные мышцы, сонные артерии и вены, обагрится кровью. Четверть секунды!

И Пятак пропустил этот мастерски выполненный прием, рассчитанный на то, чтобы обмануть.

Его противник все сделал правильно, все верно оценил: и скорость, присущую бывшему боксеру, и его силу, и даже тактику, которой тот непременно станет придерживаться, – тактике бесхитростного нападения, все, кроме единственного параметра – расстояния. А Пятак по законам классического противоборства поступил неправильно. Не обращая внимания на защиту, он ударил! Прямым. По ходу своего перемещения. Присовокупив к силе рук: бицепсов, трицепсов, дельтовидных мышц и силу широчайших, и силу трапециевидных, и мощь своих обеих ног. Да, Пятак – пропустил, но руки у него оказались длиннее сантиметров на пять. А еще сыграло роль то, что он пошел вперед. И то, что он чуть раньше начал свой удар. А скорость он, в общем-то, сохранил неплохую.

Их руки, разогнувшись в суставах, скрестились, как шпаги…

Кулак боксера смял чужое лицо, окончательно лишив его выражения.

Но незнакомец остался на ногах. Понимая, что его противник, скорее, в нокдауне, чем в нокауте, Пятак продолжал действовать не раздумывая – обеими руками он схватился за кисть, что по-прежнему сжимала рукоятку ножа, и, преодолевая сопротивление судорожно сведенных пальцев, разжал…

С начала схватки прошло, наверное, три минуты. Как там Светлана? Не услышала ли, не подошла ли? И нет времени осмотреться. Эти мысли промелькнули в уме далеким фоном, не мешая Пятаку действовать, и, перехватив нож, поудобнее разместив в его широкой ладони, Пятак размахнулся им из-за спины и – ударил.

Клинок пронзил левый глаз, расплескав стекловидное тело. Через глазницу проник в мозг, непоправимо разрушив его, и врезался в кости орбиты и застрял в них.

– А-а, – выкрикнул Пятак, выплевывая вместе с этим возгласом свою злость, ненависть, страх, очищая душу от темного, грязного.

Ни предсмертной судороги, ни вскрика, ни последнего мучительного выдоха в ответ. Стальное лезвие разом оборвало нить жизни. Как оказалось, не крепкий металлический трос, а тонкую паутинку.

Человек обмяк и рухнул.

– Шанс панчера! А ты верно не знал? – уже спокойно и тихо спросил Пятак у мертвого.

От головы лежащего стала растекаться темная лужа. Пятак нагнулся и, стараясь не замараться, взял мертвеца за волосы. Одним рывком он подтащил его поближе к дому и усадил там, прислонив спиной к стене.

Голова мертвого, как только Пятак разжал пальцы, склонилась на бок и упала бы на плечо, но помешала рукоятка ножа. Она уперлась в шершавый бетон, перестав вызывающе, как рычаг игрального автомата, торчать.

Пятак разогнулся и, задержав на секунду дыхание, прислушался. Тишина.

«Уехала? Нет, шум двигателя я бы не пропустил, – сказал он себе, – она здесь. Неужели она ничего не слышала? Не может быть!»

Оставив бездыханное тело – пусть теперь разбираются с душою: кому – куда, он, не таясь на этот раз, снова обогнул угол поликлиники…

Она стояла на том же месте. Будто связанная.

Он пошел по направлению к застывшему силуэту. В тот же миг, приняв телепатический импульс, она повернулась и посмотрела на него.

У него за плечами – бездыханное тело, у неё – мгла, пустота. Между ними – три шага.

Они пошли навстречу друг другу: он – тяжело дыша, раздувая ноздри, чувствовалось – он все еще возбужден дракой, что закончилась смертью, и адреналин, хлынувший ему в кровь после первого пропущенного им удара, еще не растворился в ней полностью, она – слыша его дыхание, вдыхая его испарения, всей своей кожей принимая те волны, что испускало его могучее тело.

Изумление? Исступление? Торжество? Жажда искупления или жажда иного рода? Что можно было прочесть у неё во взгляде в миг, когда она прильнула к нему?

Она опустила свою голову ему на грудь, прижалась щекой, обняла его, и Пятак не сумел заглянуть ей в глаза.

Пятак внезапно ощутил, что весь мокрый. И не заметил, что вспотел, подумал он, ощутив себя на миг пожарником, выбравшимся из пламени, вынесшим из огня податливое тело, которое сейчас откликалось на каждый его вздох, на каждое непроизвольное сокращение его мышц.

Пояс на брюках. Она рвала его куда-то вверх и никак не могла расстегнуть. Длинный металлический штырек не высвобождался, не пускал.

На одну секунду он заколебался, но в этот момент где-то совсем рядом знакомый голос, что принадлежал, без сомнения, Сашке Терехову, и никому другому, весело произнес:

– Что же ты? Давай! Не дрейфь!

Отбросив сомнения, Пятак нырнул вниз головою в тот омут, что простирался перед ним и представлялся океаном, а по-настоящему – был колодцем. Он помог ей, сам расстегнул молнию. И его отвердевшая плоть устремилась ей навстречу.

Они одновременно ощутили наступление оргазма.

Она застонала, и стон этот был похож на рев. Так рычит сука-овчарка, давая своему кобелю: глухо, смертельно.

Полуночный Гражданин? Откуда он появился? Поднялся по склону, укоротив себе путь. Он рассмотрел, чем занимается парочка, и похотливо прошел поближе, и, дойдя до угла дома, в котором, вероятно, проживал, обезопасив себя расстоянием, не оборачиваясь, громко бросил себе за спину, будто плюнул:

– Блядь.

Ни она, ни он не расслышали. Да и вообще, они не заметили его.

И во второй раз оргазм перетряхнул её тело. Но на этот раз вместо стона она, едва размыкая губы, набрякшие поцелуями, шепотом произнесла:

– Спасибо, спасибо, благодарю тебя, дорогой, благодарю.

Будто пила, делая трудные, болезненные глотки.

Прошло двадцать минут. Возбуждение – прошло, напряжение – отпустило.

Она отстранилась от него. Легкая улыбка играла у неё на губах.

–Я найду тебя, – полувопросительно, полуутвердительно отрубил Пятак.

–Да.

–Персефона – моя богиня подземного царства, – сказал он ей, переведя взгляд за пределы слабого света, кивая в сторону, туда, где по-прежнему царила полночь.

–Да. Я – такая, – улыбнулась она.

И это были единственные фразы, которыми они обменялись, за исключением всех тех слов, что вырвались в бреду.

И она уехала.

Пятак вернулся к трупу. И остановился перед ним. И стал смотреть на него сверху – вниз. Он не старался разглядеть его, а только размышлял о том, что с ним делать, как поступить: «Оставить здесь? Нет!»

Он решил втащить мертвого в его же «жигуленок», затем – машину поджечь и столкнуть с обрыва.

«И нарушить покой сонного города фейерверком и красками?»

Он тут же отбросил этот план.

«Эх, делать нечего. Придется совершить вояж», – принял Пятак решение.

Он присел на корточки и принялся покойника раздевать, попутно тщательно обыскивая его одежду. Рубашка, лишь слегка измаранная кровью. Брюки. Трусы. Носки. В правом кармане брюк – ключи от машины на брелоке. Он переложил их в свой, а вот на то, во что убитый был обут, обратил внимание – коричневые кожаные полуботинки без шнурков на продолговатом невысоком каблуке, легкие, по сезону. Дорогие, пришел он к выводу по тем неуловимым признакам обуви, что описать – нельзя, но по которым сразу узнаешь: марка.

Пожалуй, именно эта деталь не совпадала с тем серым, сизым, вопиюще-незаметным обликом, что декларировал при жизни ныне-умерший человек.

– Притворщик, – усмехнулся Пятак и зачем-то погрозил мертвецу пальцем.

Он сел в «шестерку». Ключ – в замок зажигания. Машина завелась с первого оборота. Он перевел ручку передач в положение задней скорости и, не оборачиваясь, а лишь раз-два посмотрев в зеркало, все одно – ни черта не видно, сдал назад, освободив тем выезд со двора.

Он не оставил ключ на месте, но и не забрал себе, он просто бросил его на пол, за сиденье водителя, вылез и направился к собственному автомобилю. Тот был припаркован все там же, у последнего подъезда этого злополучного дома: наполовину жилого – наполовину нет.

«Вектру» он тоже подогнал задом. Так удобнее свалить труп в багажник, рассудил он, но прежде, чем сделать это, Пятак достал из бардачка электрический фонарик и еще раз внимательно осмотрел тело. Лицо залито кровью, и освещенное маломощным и узконаправленным световым пучком казалось неестественно бледным и желтым. Торчащий из глазницы нож придавал ему карнавальное выражение.

Пятак взял труп за кисть правой руки и посмотрел на суставы – эти разбитые костяшки, покрытые грубыми мозолями, наглядно свидетельствовали – жизнь умерший человек проводил не за столом: операционным ли, обеденным ли, карточным ли, письменным ли.

И опять Пятак удовлетворенно хмыкнул.

Он продолжал осматривать тело, сантиметр за сантиметром, и вот, кажется, обнаружил то, что искал – шрамы, рубцы. Их было несколько. В правой подвздошной области имелся косой послеоперационный рубец. Аппендэктомия, легко догадался Пятак, это – ничего, это – бывает, что – еще. На латеральной поверхности плеча грубый неправильной формы рубец – словно множество мелких червячков, проникнув под кожу, устремились к единому центру и переплелись там в неразделяемый клубок. Видно, рана была рваной, да и лечили её неаккуратно, оценил Пятак. А вот эта отметочка, нашел он еще один знак, не случайная. Указательным пальцев он пощекотал у мертвого человека под мышкой. Но тот – не рассмеялся.

Последний шрам, что так понравился Пятаку, был длиною сантиметра три, а шириною – не шире одного. Он был ровный, врачебный, давно побледневший. А вот поперечно-расположенных полосок, что обычно появляются после того, как удаляются лигатуры – те шелковые или капроновые нити, которыми собственно и шьют, не было вовсе. И Пятак почувствовал, что есть-таки нечто необычное в этой врачебной отметине. Но вот что – так и не сообразил.

«Впрочем, самое необычное – это место, где расположен этот рубец», – решил он и перестал думать о том неясном впечатлении, что тоже тронуло, но не задело глубоко.

– Все ясно, товарищ, – произнес Пятак вполголоса, закончив осмотр. Он снова обращался к своему молчаливому собеседнику – тот опять не ответил.

Подхватив труп под мышки, он легко закинул обмякшее тело в багажник и, бросив туда же скомканную одежду, хлопнул крышкой:

– Поехали, товарищ.


* * *

А утром… Яркое апрельское солнце, неистово пронзающее своими лучами воздух, высвечивая в нем мельчайшую пыль: мириады крошечных частиц вещества, незаметных, неосязаемых, но существующих, играло в отражениях и бликах. Теплый свежий ветерок, заправленный ароматом сирени – он впитал его где-то за городом да по паркам и садам, усердно метил теперь им свою территорию. Они ли, солнце и запах, по отдельности или вместе, вдруг подействовали на неё? Или ночь прогнала злость, овладевшую ею у запертой двери, и, заодно, стерла, свела на нет темное пятно страха в её душе? Но, так или иначе, настроение у Светланы вдруг переменилось. А, наверно, все-таки не вдруг. Обласканная весенним теплом после промозглой, но не холодной – а такая еще хуже – зимы, музыкой, что лилась из магнитолы её машины и удивительным образом совпадала в те минуты с ритмом её собственных нот – той мелодией, что рождалась у неё в голове в урагане её желаний: невысказанных, спрятанных, изменчивых, сокровенных, в бешеном вихре её устремлений, исходивших из женского начала – она почувствовала себя лучше! Да просто хорошо и легко! Она с абсолютной, со стопроцентной уверенностью в том, что не ошибается, подумала: «Да что это я? Я же отлично себя чувствую. Что заставляет меня метаться по больницам и врачам, что? Я – здорова! И Дима так считает, а при всех его недостатках, он не дурак. И Саша! Нет, я не верю, что я заболела той… смертельной болезнью. Не верю!»




Глава 12. Ночное путешествие Пятака


Распахнув дверь собственной квартиры, Пятак посмотрел на часы – половина десятого утра.

– Вернулся, мать твою! А ведь отмахал добрых километров шестьсот. Не меньше! – устало пробормотал он себе под нос.

Пятак провел за рулем всю ночь. Решив избавиться от мертвого тела, он выбрал место подальше – малозаселенные просторы Калмыкии подходили для этой цели как нельзя лучше. (Степная Республика граничила с Волгогорской областью на юго-востоке). Туда он и мотался. Свернув с основной трассы, соединяющей Волгогорск и Элисту, проселочной дорогой, напоминающей тропинку для велосипеда, он добрался до Чира, маленькой неглубокой речушки. И хотя её главная излучина протекала неподалеку от трассы, местечко, где остановился Пятак, было глухое. Илистый берег не позволял заниматься здесь рыболовством, а разросшиеся сверх всякой меры камыш и тростник надежно укрывали протоку от взглядов «редко проезжающих мимо».

Было четыре часа утра. Рассвет – нежный предвестник утра и хорошей погоды – едва занимался.

Пятак разделся догола, открыл багажник и вытащил оттуда тело. Он ощутил, как регидны стали его члены, и понял, что трупное окоченение, несмотря на то, что было тепло, градусов, наверное, двадцать, уже охватило его, и почувствовал легкую брезгливость. Чувство было легким, сиюминутным, преходящим, и Пятак с ним справился. Подхватив труп, он без видимого напряжения забросил его себе на плечо.

– Килограммов семьдесят пять, – прикинул он вес, сделав первый шаг. – Так я и думал. Средневес! И куда ты пёр против полутяжа. Тот, кто тяжелее, – тот и выигрывает. Всегда. Ставки: десять к одному, – сказал он негромко.

Его собеседник опять промолчал.

Признаваться в том, что четыре часа назад сам он едва избежал гибели, что его безымянный противник был быстрее, искуснее и сильнее его, и он просто-напросто не достал Пятака, ошибившись на миллиметры и на то время, что даже неизмеримо по обычным привычным параметрам из-за своего неукротимого стремления к бесконечно малому, и что вкупе это составило не факт, а фарт, – он не хотел.

Ступал он свободно, будто груз – не груз, но, пройдя метров десять, как раз перед прибрежными зарослями, остановился.

«Вот, дурак, забыл! Надо найти камень потяжелее и привязать, а то – не потонет».

Он снова бросил покойника на землю, уже влажную и мягкую тут.

Подходящего камня он не нашел: ни на берегу, ни на обочине, и пожертвовал двадцатилитровой канистрой. (Она без дела валялась у него в багажнике еще с тех незапамятных времен, когда заправки не стояли на каждом шагу, как киоски, и не возводились за ночь по мановению длани Царевны Лягушки или Кащея Бессмертного, а очереди к ним тянулись от перекрестка к перекрестку, а бензин стоил, как газированная вода без сиропа). Он заполнил канистру водой и стал искать веревку. Он уже было решился использовать свой брючный ремень, но, к радости своей, отыскал-таки, что искал. Еще раз хорошенько порывшись в просторном багажнике-кладовой, он извлек оттуда спутанный и грязный отрезок капронового шнура сантиметров восьмидесяти. К собственному удивлению, но пропустив его между пальцев, вспомнил… вспомнил, как этот клубок оказался там. Дело было прошлым декабрем. На охоте. Он припомнил свой удачный выстрел, и как он и еще двое ребят, «стоявших» на смежных с ним номерах, бежали, проваливаясь по колено в снег, по кровавому следу раненого вепря, уходящего в лес, как, пробежав уж с полкилометра, изрядно взмокнув в тяжелых тулупах, и решив было, что все – ушел зверь, они наткнулись на него – павшего от потери крови, что все еще хлестала у него из раны на плече, как они трое, держа ружья на взводе, подошли к мертвому животному вплотную; как потом Пятак стоял на коленях и обматывал вот этим куском капроновой веревки задние ноги, а кто-то из тех двоих – передние, и как все вместе они волокли три центнера парного мяса к машине и хохотали во весь голос, а прибыв на заимку и вытолкнув тушу на снег, там он был утоптанный, плотный, покрытый скользкой коростой, рубили свою добычу на куски, тут же, у машины, разбрызгивая вокруг кровь, мелкие осколочки костей и клочки размозженного мяса. Он вспомнил и подивился аналогии:

– Мать меня за душу!

Один конец шнура Пятак привязал к ручке, а второй – обвязал вокруг правой лодыжки человека, крепко затянув, и с мрачным юмором сказал:

– Теперь не убежишь.

По установившейся между ними традиции, его собеседник не проронил ни слова в ответ.

Он снова взвалил его себе на левое плечо, головою – за спину. Так удобнее, посчитал он. Левой рукой он придерживал его за поясницу, не давая соскользнуть, а правой – наполненную канистру, но она все равно болталась и била Пятака по бедрам. Он стал продираться к воде, проваливаясь в ил – не в снег, на полную голень.

Когда глубина достигла груди, нести груз на плече стало неудобно. Оно сползло вперед (потому что канистра тянула вниз), и, хотя часть веса была уже потеряна в воде, приходилось удерживать скользкое тело двумя руками под мышками, а это было трудно, голова при этом безвольно болталась из стороны в сторону, норовя упасть ему на грудь. К тому же Пятаку совсем не хотелось прижимать мертвеца к себе, но так – получалось, и впечатление, что они обнимаются и танцуют, было полное. Он попробовал плыть, но тут обратил внимание, что он уже практически на середине, и тогда, уходя на короткий миг под воду с головою, он спружинил обеими ногами от неплотного дна и послал несопротивляющееся тело от себя. По инерции оно проплыло еще несколько метров, разворачиваясь по ходу течения, и, медленно, будто нехотя, погружаясь, через двадцать-тридцать секунд скрылось под водой.

– Прием ставок окончен. Контора закрыта. Букмекер умер.

Только сейчас Пятак ощутил освежающую прохладу апрельской воды. Он опять нырнул …Но не для того, чтобы посмотреть. Отфыркиваясь, вынырнул и поплыл, мощно работая руками.

Ночь. Темная вода и только плеск в тишине. Покой на планете.

Он плавал минут пятнадцать, потом – просто полежал на спине, поддерживая себя в таком положении легкими движениями кистей, наконец, решил – хватит, и двумя взмахами достиг берега, задев-таки рукою дно, и – выбрался.

Обратная дорога заняла на полчаса больше. Он не спешил, вел машину аккуратно, а под утро, подъезжая к городу, стал ощущать легкую сонливость.

«Что нужно мужику? Драка и смерть, женщина, трасса, холодная вода, рассвет и вот скоро – стакан коньяку и немного сна», – думал Пятак, устало поднимаясь по лестнице.




Глава 13. Нина в интерьере: с телефонной трубкой в руке и у зеркала


Телефонный звонок раздался сразу же, как только Светлана вошла в свой рабочий кабинет.

– Привет, Светка! Я тебе вчера весь вечер звонила, – затараторила Нина. – Рассказывай, подруга, – по голосу чувствовалось, что она сгорает от нетерпения и любопытства. – Тебя «смотрели»?

–Нет! – выпалила Светлана, не поздоровавшись, и Нина уловила в её голосе нотки радости.

– Ты его не нашла? – поинтересовалась она с небольшой паузой.

– Нашла? Был он там. Да ну его к черту. Я рада, что не открыл мне дверь.

– Значит, не получилось, – протянула Нина и осторожно заметила. – А, вообще-то, Клинкин – человек обязательный.

– К черту Клинкина.

– Тебе в любом случае необходима консультация. Я договорюсь снова, – предложила Нина.

– Нет! Уже не нужна.

– Нужна! – произнесла Нина настойчиво.

– Я отлично себя чувствую. Поняла? Отлично! А ты что подумала?

Нина услышала «нет» и предположила худшее: Светлана, не выдержав неопределенности, провалилась-таки в пропасть депрессии, решила пустить все на самотек, мол, пусть будет, что суждено, и все во власти Божьей – и Нина с облегчением вздохнула, не расслышав в словах подруги ни надрыва, ни жалости к себе самой, но тут же сообразила, и подобное отношение в перспективе тоже не сулит ничего хорошего.

– Света, отнесись, пожалуйста, серьезно. Тебе необходимо…

– Все! Хватит! – резко бросила Светлана.

– Света, будь добра, выслушай. Я же о тебе беспокоюсь.

– Не трать себя. Хватит! – оборвала её Светлана, выделив интонацией местоимение. Получилось грубо и зло.

– Хорошо! – Нина тоже разозлилась. – Дура!

Нина положила трубку.

Несколько секунд она сидела молча. Внезапно она встрепенулась, повела плечами, вскинула подбородок и, обращаясь куда-то за спину, но не поворачивая головы, а лишь давая понять, что знает, что он, невидимый ею собеседник – рядом, присутствует, слышит её, спросила:

– Почему ты этого не сделал? Забыл? Испугался? Я же просила тебя.

– Нет, я не испугался и не забыл, – ответил Клинкин тихо. И конец фразы прозвучал еще тише, чем её начало.

– Тогда почему? Напился! – в Нинином голосе послышалось нескрываемое раздражение.

– Да, напился! Захотел! – на этот раз с вызовом, срываясь на фальцет, произнес Клинкин. – Мне – надо! Необходимо! Сама знаешь! Ну, не встретил я твою подругу. Зато – и не обманул её. Что, умереть мне теперь? Я болен, болен, – последние слова он не выкрикнул, а как-то по-странному прошипел.

– Нет, не умирай. Просто уйди. Ты меня тяготишь, – выразила Нина свое настроение.

– Ухожу, – ответил он, едва шевельнув губами.

Раздался негромкий звук затворяемой двери.

– Ну, и ладно. Всё – к лучшему! – произнесла Нина, оставшись одна.

Кресло-вертушка вдруг само по себе повернулось вполоси, и Нина оказалась перед зеркалом-трельяжем – прямоугольное зеркало вполроста и две створки, расположенные к нему под тупым углом, образовывали правильную трапецию. Она наклонилась вперед, вплотную приблизила лицо к гладкой поверхности и внимательно всмотрелась в свое отражение: поры кожи и крошечные комочки пудры в них – грязный мартовский снег, залежавшийся в оврагах, и песчинки-точечки краски на веках, которые – как на ветке, стоит тряхнуть головою, и они сорвутся, и просыпятся вниз одноцветным конфетти.

– Все хорошо, прекрасная маркиза, – вдруг фальшиво пропела она и разом, смахнув при этом кучу различных предметов, что стояли-лежали на туалетном столике: коробочки, флакончики, тюбики, пузырьки, сложила, будто тяжелые оконные ставни, зеркала.

«Прекрасная маркиза, всё – к лучшему! В нашей самой лучшей стране».

А Светлана успокоилась и, как следствие, начала терять время. Опухоль продолжала увеличиваться. Каждый месяц – на треть. Кто был в этом виноват? Она сама? Терехов? Клинкин? Дима? Нина? Пятак? Слуга весны Апрель? Да никто.




Часть 3. Starring





Второй план. Глава 1. Жмурины


Михаил Жмурин в свои пятьдесят три был переполнен разочарованиями – переполнен, как сосуд: до краев. Неловкое движение, наклон, дрожь, что передается прикосновением, и содержимое разольется, и, возможно, оно, освобожденное, окажется совсем не той прозрачной и чистой субстанцией, что витает как ореол над непокрытой головою мученика, а разнесет вокруг себя зловоние и мерзость.

И весть о том, что он смертельно болен, отвлекла его.


* * *

Прошлое: декабрь, 1995.

Дни накатывали один на другой, будто бэтээры на колею. Они были не просты, но монотонны в своем неблагополучии.

Некстати, наступила оттепель. Пошел мокрый снег. Он падал и падал, и его непрерывное кружение – белая липкая паутина – сковало и без того небыстрое продвижение дивизии. Но вот грохот мощных орудий разорвал пасмурное безмолвие. Началось наступление! Первый залп раздался двадцать девятого в двадцать два ноль-ноль и потом уже не смолкал в течение двух суток: тридцатого, тридцать первого. Город накрыла пелена – пепел и взвесь крошечных песчинок, некогда бывших частью строений, возведенных человеческими руками, а сейчас – пылью, и влажная порода, превращенная взрывом в дисперсию, – она висела над городом серым ядовитым туманом и, попадая в глаза и дыхательные пути, вызывала конъюнктивиты и приступы кашля.

Тридцать первого декабря федеральные войска вошли в город. Он казался покинутым.

На центральной площади Минутка танковая колонна в составе батальона разделилась по ротам. Роты – по взводам, и по три, по четыре, по пять машин – разъехались в разные стороны, рассекая город радиально и веерообразно, стараясь утвердить свое присутствие во всех его районах.

Танки шли впереди, сзади за ними двигалась мотопехота – небольшими группами по десять, двенадцать бойцов.

Игорь Михайлович Жмурин сидел на месте водителя головного танка, выбирая маршрут, прислушиваясь к голосу своего штурмана и своего закадычного друга, Петьки Гвоздева, и старался не разгоняться, чтобы ребята, следовавшие за ними, могли оставаться под прикрытием их мощной брони – самой мощной в мире, искренне думал он. Ревут, рычат мощные двигатели железных жуков, тревожа остовы убитого города. Мертвого. Пустые дома – одни стены.

Игорь притормозил и постарался объехать громоздкую бетонную балку, треснувшую посередине, что так неудобно легла поперек улицы. Заминка! И за ним, за ведомым, выстроилась очередь: второй танк, третий, четвертый, пятый – их вереница, похоже на многочленистое фантастическое насекомое: на гигантскую уродливую гусеницу, топорщащуюся стволами-усиками. И, вывернув вправо, на тротуар, медленно, не спеша, они двинулись дальше. Ведь танк – он, как ледокол: сначала буравит этот искусственно созданный липкий туман своею длиннющей пушкой, словно берет пробу, а потом – грудью как на финишную ленточку, и клочья материи отлетают по обе стороны его сильного тела, а пространство впереди раздваивается: часть остается справа, часть слева. Адский грохот, скрежет, искры, что гроздями сыплются из-под стали гусениц, когда они, будто жернова, перемалывают горную породу и вздыбленный асфальт. Машина ползет. Или несется. Как думать! Как считать.

Напряжение изнуряет. Задача – выявить очаги локального сопротивления и подавить огнем, а ребята из мотопехоты зачистят, кажется не выполнимой. Потому что очагов сопротивления нет!

– А жилые дома, многоэтажные, полуразрушенные, но, как крепости, как подводные лодки, скрывающие своих? А в каждом – засада?

– Да! Но на седьмой, на пятый, даже на третий этаж пятидесятитонный танк не заберется.

И они – ползут. Во все стороны от себя – комья земли с арбуз и брызги размером с тарелку, только уворачивайся, эй, если живой! Ползут. Без колеи, без дороги, без направления и цели, перемешивая грунт: черный талый снег, мокрую землю, кровь.

Игорь, соизмеряя силу, скоростью и ландшафт, надавил на педаль газа – и стопа уперлась в бронированный пол. Мотор взревел как стадо диких животных. Танк, подпрыгнув, рванулся вперед. Руки наводчика на пульте прицела вспотели – мокрые, они скользят. Он обтер их об засаленную материю комбинезона. Башня и вместе с нею ствол пушки – жерло, из которого следует ожидать – только дайте команду – извержения, поплыла. Она рыскает в поисках врага: чуть качнулась вверх – примерилась к верхним этажам, и снова вниз – чтобы ударить в лоб.

Разведка боем! Противника не видно. Тридцать первое декабря – до нового, тысяча девятьсот девяносто шестого года восемь с половиной часов.

Стальной монстр в неизменно прочной броне, проверенной на удар и выстрел, воздействие взрывов и многотысячную температуру, на выносливость металла и его сопротивление – машина послушна Игорю. Она в эти минуты его часть. Его органы движения. Его инстинкт самосохранения. А он – её чувства: зрение, осязание, обоняние. Чувство равновесия и боли.

Развилка. Игорь сбросил обороты, и танк стал двигаться по инерции. Но обороты – почти на нуле. Налево? Направо? Приказ командира? Взять вправо. И левая ручка передачи – до упора. Машина стала загребать, и показалось, что движущаяся по тракту крепость накренилась… С высоты птичьего полета. Или с восьмого этажа.

За поворотом – обычное многоэтажное здание. Жилой дом. Да, когда-то в нем жили. Но стоял он не вдоль улицы, образуя привычную сторону, а прямо посередине, превращая улицу в тупик.

Игорь почти вывернул, но только почти. Танк, перекрыв движение в оба направления, под углом к огибаемому зданию – последнему на предыдущем перекрестке, практически замер. Этот угол составляет ровно сорок пять градусов. И не объехать его! Свернуть влево и уйти в отрыв или вправо – чтобы броситься в погоню? Нет, у машины, следующей за ним, не получится.

Ракета ударила в лоб!

Вторая ракета ударила в последний, пятый танк, когда тот, неспешно, но неуклонно подтягивался к своему взводу. Пехота, по счастью, отставшая от него, от последнего, успела отойти.

Не растерялся «второй». Резко бросив свою машину в сторону, он круто вывернул влево, смел угол противоположного дома, на секунды оказавшись погребенным под мусором: кирпичом, исковерканным металлом «несущих» конструкций и облаком силикатной пыли, которое на фоне тусклого серо-коричневого тумана выделилось вдруг неправдоподобно белым… будто взвился белый флаг, а в следующее мгновение вырвался – отряхиваясь и отфыркиваясь, разбрасывая осколки бетона, как мокрый пёс брызги, прибавляя в скорости до максимальной. Второй танк вырвался! Но помочь? Как помочь? Еще раз взревев, словно огрызаясь, машина ушла прочь с места завязавшегося боя. Нет! Он не удрал. Конечно, нет. Танку требовалось пространство, чтобы развернуться, а на той узкой улочке, как в каньоне, да под огнем – невозможно.

Время – вперед: минута, полторы, две…

Он несся, взяв разбег, недержимо. Снаряд ушел в казенник. Затвор. Стабилизаторы держат прицел. Верхние этажи… Пятый? Нет. Выше. Седьмой, восьмой. Залп! Еще, еще, еще. Многоэтажное здание рухнуло, как игрушечное. Теперь в нем не девять этажей, а три, и те – засыпаны тяжелыми балками, перекрытиями, обрушившимися лестничными пролетами и клетками, грудой перекрученной арматуры. Огневая точка подавлена, но три танка из пяти горели… И черный едкий дым – гарь, яд – наполнял собою пустую атмосферу.



Загорелись волосы. Лопнули глаза – их влага тут же испарилась. Истлели в нагрудном кармане гимнастерки фотография – на ней лицо смеющейся девчонки в очках, и четыре странички в клеточку, исписанные почерком отличницы-старшеклассницы – её письмо. Затем вспыхнула одежда, промасленная, хорошо горючая. Потом кожа. Кровь закипела и остановилась.

Аутодафе!

Горит, хорошо горит внутри танка тело двадцатилетнего бойца, Игоря Михайловича Жмурина, старшего сына Михаила Жмурина.

Восемь часов до Нового года.



Михаил вместе с дочерью и женой на кухне. Рая и Вероника режут овощи, мешают салаты, а он, провожая Старый год, уже пригубил коньяку.

Что-то болит сегодня сердце.




Второй план. Глава 2. Роман и Ас


1998-й.

Роман проснулся, когда шум журчащей воды прекратился. Видимо, это изменение звукового фона и разбудило его. Вероники рядом не было. Тридцать секунд ему потребовалось на то, чтобы окончательно прийти в себя и разделить сумбур и мешанину из образов и действий, что заполняли его разум, на сновидения и реальность. Последняя показалась прекраснее самых фантастических и смелых снов. Он улыбнулся своим воспоминаниям о прошедшей ночи, перекатился на свободную половину кровати и уткнулся лицом в подушку, хранившую женский запах и женское тепло.

«Как хорошо! До смерти хорошо!» – пронеслось в голове.

Он почувствовал новый прилив крови к своему пенису. Да, желание. Но не только физическое, властно требующее механического удовлетворения, но и другое, исходящее из высокоорганизованного цивилизованного сознания человека современного: желание увидеть, прикоснуться, заглянуть в глаза – стало овладевать им, распространяясь по его телу со скоростью штормовой волны.

Он встал и, не стесняясь своей наготы, прошел в соседнюю комнату.

– Вероника, – позвал он вполголоса.

– Я здесь, – отозвалась она.

Дверь в ванную была не заперта, и он вошел. Он увидел её силуэт, и его зарождающаяся эрекция моментально приобрела объем. Отведя полупрозрачную пленку-штору, он потянулся к ней рукой… Тик-так, тик-так, тик-так. Мгновения. Они врезаются в друг друга, как автомобили в дождь и гололед – и неважно, кто виноват, тот ли, который притормозил, или мчащийся вслед. Белое облако лавины неслось прямо на него, заслонив все остальное. Что происходит? Где он? Защипало в носу, зарезало в глазах, сдавило грудь, перестало хватать воздуха, он почувствовал, как неимоверной тяжести груз потащил его на дно мутной реки. Неуверенно повернувшись, он сделал шаг назад и снова очутился в ванной комнате, переполненной влажным паром. Здесь, сейчас, в настоящем. Он огляделся. Взор уткнулся в зеркало. Его отражение? Да, его – это он. И все в порядке. Нагое тело пропорционально и здорово. Лицо? Обычное лицо, не искаженное злобой, не передернутое отвращением, не застывшее в ужасе. Значит, все в порядке? А Вероника?

– Вероника, – позвал он в полный голос. Но в этот раз ему никто не ответил.

Шаг вперед. А вот и полупрозрачная шторка. Он снова отдернул её… И снова – дежа вю. И снова – пелена! Мутная, липкая, густая, обволакивающая, прожигающая кожу, будто кислота, переполненная запахом паленых перьев и звуком. Звуком, которого не было раньше. Он ничего не видит. Но звук, что внезапно и врасплох настиг его, он узнал. То был двухтактный стук его собственного сердца.

Он остался стоять на месте. Он напряженно пытался сообразить, что же случилось, почему вдруг он оказался… словно замурованный в склеп, и куда пропала Вероника – ведь она только что была здесь, рядом, разговаривала с ним. Так почему же он не видит и не слышит её, а?

Он вспомнил, как вчера днем, благополучно сдав последний экзамен, он заехал за Вероникой домой, дабы торжественно и официально просить её руки у её родителей, и как Михаил и Рая, хотя они и показались ему бесконечно печальными, ответили ему хором «да», а Рая еще и перекрестила его, и как весело хохотала в это время сама Вероника, наблюдая за ритуалом, и как они приехали сюда, в квартиру, что Роман снял неделю назад, потому что они с Вероникой решили начать жить вместе, сразу же после окончания сессии, и как началась их первая ночь любви…

Он набрал в грудь побольше воздуха и задержал дыхание, словно для того, чтобы прополоскать плевральные полости, омыть их чистым кислородом, и – выдохнул. И отдернул занавеску.

На этот раз он поднялся на поверхность. Он преодолел мертвую зону, когда нечем дышать и кажется, что легкие вот-вот и разорвутся, преодолел и увидел, как она лежит… перекинув через край чугунной ванны ноги, так, что они свешивались, будто ей захотелось ими поболтать. Круглые гладкие колени – две слепящие фары на фоне черного кафеля стен. Голова, грудь, живот, руки – где-то там, за ними.

Роман нагнулся – через её бедра, таз, живот – и заглянул ей в лицо.

По странной прихоти мгновенная смерть мало изменила её черты. Она почти не тронула их, не лишила привлекательности, не исказила гиппократовой гримасой. Лишь кожа побурела и натянулась. Но он все равно подумал: «Нет, это не Вероника. Но где же Вероника? Она – исчезла. Верони-ка-а… А это кто? Не помню».

Роман вышел из ванной комнаты. Он еще раз прошелся по квартире: кухня, зал, спальня, прихожая. По пути подхватил с пола тренировочные брюки и рубашку и натянул их на себя, в прихожей сунул босые ноги в легкие разболтанные сандали, открыл дверь…

Ни ключа, ни денег, ни документов.

За спиной автоматически защелкнулся замок.

Резиновые подметки заглушили звук шагов. Четвертый этаж, третий, второй, первый. В подъезде позади него полная тишина. Он толкнул тяжелую металлическую дверь – и солнечный свет резанул по глазам, как бритва по запястью.

– Вероника, ау.


* * *

Неведанная сила и цель, о которой он никак не мог вспомнить, вместе подталкивали его вперед. Но городу, погрузившемуся с рассветом нового дня в трудовые будни, вязнувшему в них с каждой проходящей мимо минутой все глубже и глубже, не было до него дела.

Он не шел, бежал. Не быстро и не по-спортивному, не разгибая колен и, в целом, нелепо, подергиваясь, подпрыгивая, но – бежал, останавливаясь лишь тогда, когда ему казалось, что кто-то зовет, прорываясь сквозь царившую в нем тишину.

– Роман, Роман, Рома.

На свое имя он реагировал! Как собака. Как кошка. Как лошадь. Ему хотелось на него отозваться. Приостанавливаясь, он растерянно озирался, но, не найдя глазами того, кому мог бы принадлежать голос, произнесший только что – «Ром-м-ма», тот голос, что прозвучал у него в голове, он снова начинал бег, будто кто-то опять завел его, закрутив против часовой стрелки ключик, что незаметно торчал в боку, до отказа.

Вскоре он понял, что звук зовущего голоса – галлюцинация, и что он – в существующей реальности – одинок. Это знание пришло в него без принуждения. Оно влилось в его распахнутую душу естественно, как в опорожненный сосуд, заброшенный в океан с острова. Он ощутил это, синхронно мобилизовав все органы чувств, свои и предшествующих поколений тоже, что в виде генетического кода, в виде насечек на спирали ДНК, присутствовали в нем, он ощутил это всей человеческой запрограммированностью на выживание, всей памятью эволюции, спрессованной в глубинных слоях его воспаленного мозга, и тотчас понял, что одиночество, овладевшее им, не сравнимо ни с чем: ни с одиночеством снежного человека или голодного волка; ни с одиночеством Робинзона, еще не повстречавшего Пятницу; ни с одиночеством матроса, запертого в отсеке подводной лодки, легшей на грунт; ни с напряженным одиночеством хирурга, склонившегося над обнаженным телом больного; ни с горьким одиночеством скрипача, потерявшего смычок. Нет, его одиночество было космическим и неизмеримым – таким, с каким не поспоришь, чей круг не разорвешь. Он догадался – он единственный человек на Земле.

Впрочем, иные виды жизни сосуществовали вместе с ним.

По шоссе проносились – не часто – огромные жуки. Их крылья были спрятаны за спиной и покрыты блестящим разноцветным хитином. Они шуршали своими ножками, которых у них было по четыре, утробно рычали, а иногда что-то пронзительно выкрикивали, будто хотели напугать. Кого? Его, Романа! Они проносились мимо, не останавливаясь. Что ж, вероятно, у них своя жизнь, а у него – своя. Нет, он не боялся этой неизвестной ему формы жизни, нет, он вообще не боялся никого, вот только… ему кажется, он что-то забыл. Да. Но, когда он увидит, он вспомнит. Обязательно! Он уверен! А пока… Они испускали лучи из сфер, расположенных впереди. Возможно, это были их глаза – он не знал точно, но каждый раз, встречаясь с ними взглядами, он на короткое время терял часть своего зрения. В конце концов, привыкнув к этим вспышкам, этим мигам погружения в тьму, Роман перестал придавать им значения. Положившись на инстинкт, он опустил веки и, не замедляя темп, продолжал бежать в темноте.

Наконец, один из этих «зверей-жучков», из этих пленников скорости, подал ему сигнал, жук произнес… А потом еще и подмигнул.

– Что? Повтори! Что? – крикнул Роман, и сам своих же слов не понял, как не понял в ту минуту и того, что скрип тормозов и автомобильный гудок – звуки, присущие дорогам. Неотъемлемая часть движения упорядоченного.

Он бросился вперед, раскинув руки в крест, в распятие.


* * *

Положив руки на руль, Ас на секунду запрокинул голову назад и зажмурил глаза, и… Опухшие веки, расширенные зрачки; две дорожки на грязных щеках, что оставили подсохшие слезы; рот, размазанный по ветровому стеклу, будто отогревает с него иней – эта картина вновь пронеслась перед его мысленным взором.



Прошлое: 1998.

Человек, ведший машину, был худ… нет, скорее, жилист, потому что с первого взгляда становилось ясно, он силен, ловок и, возможно, даже опасен. Он был среднего роста, у него были светлые прозрачные глаза, но не голубые, но и не блеклые, а, пожалуй, золотистые, широкие, среднерусского типа скулы, прямой, без горбинки или крючка на кончике нос. Волосы он носил не короткие и не длинные, и казалось, что они выгорели. Все в его облике располагало к себе, только вот почему-то не запоминалось. Разве что глаза.

Молча и сосредоточенно он смотрел на дорогу, разматывающую перед ним свое серое однотонное полотно.

Он подумал, уже близко, и тут же произнес эту фразу вслух, словно проверял себя:

– Уже близко.

Он взглянул в зеркало заднего обзора, что располагалось в салоне, затем в наружное, в боковое, а потом, не доверяя зеркалам до конца, боясь пропустить что-то важное, то, что возможно находилось в мертвой зоне его обзора, быстро обернулся влево… Но не увидел ничего необычного. Дорога. По обочине – заросли высохшего кустарника, которые то здесь, то там резала колея. За ними, за этими ломаными кустами растений неизвестных видов и сортов – пустырь, заросший сорняком и низкорослыми деревцами, сбившимися в кучки по двое, по трое. Метрах в двухста – перекресток, от которого он стремительно удалялся.

Эта улицы, а точнее, отрезок её длиной в километр, сторона равнобедренного треугольника, что соединял в своих вершинах два новых микрорайона и больничный комплекс, напоминала загородное шоссе.

– Настоящая трасса, – подумал он и произнес, – четыре минуты.

Третья скорость, теперь – четвертая и снова – третья.

До поворота метров сто, прикинул он на глазок. Он еще раз посмотрел влево и, как и в первый раз, повернул вполуоборот голову. Улица по-прежнему оставалась пустынной.

Машину вел ас. Каждый раз, садясь за руль, ему приходилось сдерживать себя, потому что правила, требующие своего соблюдения, были для него, как железная клетка. Ему нужна была погоня. Да. Погоня! Именно её жаждали его душа и тело. Скрип тормозов, визг раздираемой резины и соприкосновение бамперов, отдающееся глухими ударами не только в голове, но и в сердце. В такие секунды, а в свое время ему довелось их испытать, он чувствовал себя хорошо. Легко. Будто вопреки закону тяготения, терял часть своего веса – парил, слившись с металлическим болидом в единую тень, избавившись от своей материальной оболочки – туловища, ног, рук, головы, превратившись в сгусток чистой энергии, в протоплазму. И такое ощущение не имело для него аналогов в повседневной жизни. Об этом ощущении он мечтал. Но не в этот раз. Сегодня он старался быть только осторожным и с этой целью мобилизовал все свое мастерство и хладнокровие. И удача уже грезилась сквозь кратковременность распланированного действия.

Мизинцем левой руки он ударил по рычажку, расположенному под рулевым колесом, опуская его вниз, и сигнал о предстоящем повороте влево затикал и одновременно замигал зелененьким огоньком.

Два эти действия его и отвлекли.

Человеческую фигуру по правому краю дорожной разметки Ас заприметил давно. Человек двигался легкой трусцой, только вот как-то неровно, спотыкаясь, оглядываясь, и немного забирал вправо, на проезжую часть, но затем – выравнивал, продолжая прокладывать себе путь по обочине, усыпанной мелким гравием. На дороге он возник внезапно.

Ас вильнул влево. Он, по сути, продолжал тот же маневр – поворот налево, но соприкосновения избежать не сумел.

Тело, подброшенное вверх, опустилось на капот с глухим стуком, но рев двигателя перекрыл этот шмякующий, чмокающий…

Лоб, сломанный нос, щека, прильнувшие к ветровому стеклу, вдавленные в него центростремительной силой инерции, струйка крови от виска…

Мгновение человек находился на капоте. Автомобиль продолжал разворачиваться. Вектор приложения инерционных сил изменился согласно изменению направления движения и приобрел центробежный характер. Отброшенное в сторону безжизненное тело покатилось по грязному пыльному асфальту.

Ас, действующий в секунды столкновения на полном мышечном автоматизме, – его кисти, сжимающие руль, превратились в тиски, успел заметить, как сбитый им человек упал и, кувыркаясь и перекатываясь с боку на бок, пересек пространство проезжей части и скрылся в неровной ленте придорожного кустарника. Он не остановился. Сбросив скорость и перейдя на вторую передачу, он свернул на грунтовую дорогу, и только по прошествии двадцати, тридцати секунд, а, возможно, и целой минуты, принялся анализировать произошедший эпизод и скоро пришел к выводу – его вины в этом происшествии нет. Вернее, он виноват в одном: не остановился, не помог.

– Полторы минуты, плюс две минуты, чтобы вернуться к парню, – он посмотрел на часы, – в запасе у меня минут десять.

Поставив машину в гараж, он вернулся к месту происшествия, как и рассчитывал, ровно через три с половиной минуты. На дороге никого не было. Пусто!

«Пустынно даже, – меланхолично, невпопад подумал он, – …туманным одиночеством степных разъездов на рассвете, когда встречный – непременно задерживает, и приходится ждать, ждать… ждать… Вот так и сегодня. Но где же он, где?».

Ни на асфальте, ни на утрамбованном грунте обочины, усыпанной гравием, в тех самых кустах, ни за ними – никого! Ни мертвого, ни живого.

«Ну, и слава Богу. Значит – ничего серьезного», – решил Ас и, еще раз бросив взгляд на часы, широким решительным шагом двинулся в том же направлении, откуда несколько минут назад прибыл.


* * *

Прошло два часа. Роман пришел в себя.

Он лежал на животе, уткнувшись лицом в полусогнутый локоть левой руки, и той причиной, что заставила его неосознанно напрячь силы и вернуться из блаженного небытия, был приступ удушья – следствие неудобного положения. В следующий миг он перекатился на спину и, широко открыв рот, сделал несколько вдохов. Несколько минут он так и дышал, часто и даже судорожно, всасывая в себя всё: воздух, выхлопные газы, пыль, мелкую мошкару, что роем вилась над его лицом, норовя забиться в ноздри и под веки, и только почувствовав, что ему не хватает слюны, чтобы смочить подсыхающий язык, он сомкнул губы и попробовал втянуть воздух через нос. Не получилось. Он расслышал булькающий звук, и это была кровь, сочившаяся из переломанного носа. Она медленно стекала по верхней губе и попадала в рот, давая время распробовать её солоноватый вкус, и дальше – по подбородку, и густея, будто прокисая, огибала шею и терялась где-то там, за затылком. А воздух через носовые ходы не проникал. Он снова открыл рот…

Теперь Роман попробовал встать. Первая попытка оказалась неудачной. Головокружение и острая боль в правом плече вновь бросили его на землю, заставив задуматься… Он сумел констатировать, что небо – безоблачное, что светит солнце, а он лежит на земле – на серой голой земле, давно не знавшей дождя и… и – все! И больше – н-и-ч-е-г-о. Чистая страница. Tabula raza. Кто он? Как его зовут? Как он попал сюда? Что произошло раньше, вот до этого момента, зло, с ненавистью вырванного из реальности, – нет, вспомнить не удавалось. Как он вышел из квартиры, оставив за захлопнувшейся дверью мертвое тело; как бежал, убегая неизвестно от кого; как его собственное бесчувственное тело ударилось об асфальт, ломая кости лица и правую ключицу; как он, придя в себя, полз и успел пересечь асфальтовое полотно, что по удивительному стечению обстоятельств было в тот миг свободно – два светофора с противоположных сторон дороги, уподобляясь игральному автомату, выкидывающему Джек Пот, оба высветились красным – он не вспомнил, и как вновь забился в кусты, инстинктивно прячась, но уже с другой стороны дороги, где и лежал сейчас. И он опять потерял сознание.

Два часа дня. Он снова очнулся.

Оберегая травмированную правую руку, отталкиваясь от поверхности земли одной левой рукой, перенося центр тяжести назад, он сначала сел, потом – встал на корточки, потом, зафиксировав свой взгляд на случайном камне, валявшемся неподалеку, так у него меньше кружилась голова, встал на ноги – ноги, спина, шея и, чувствуя, что равновесие в вертикальном положении не удержать, он накренился вперед и побежал.

Два пятнадцать. Павел Андреевич Родионов покинул здание больницы.

«Понедельник, – размышлял он, – день «неоперационный». Что делать хирургу на рабочем месте, если операции на этот день не запланированы? Обход больных? Сорок минут. От силы. Осмотреть больных в перевязочной? Еще столько же. Размножить свой «автограф» по историям болезней? Хм, все равно никто и никогда не станет читать – пусть это займет еще час. Выпить три, четыре, пять чашек кофе… А чем же занять еще целых четыре свободных часа? Интересно, как проводят свое рабочее время терапевты? Ведь они-то, в отличие от нас, хирургов, не заняты в операционной и в перевязочной, а число больных для курации – то же. У них, и у нас. Да, интересно».

Подобные рассуждения – были чистой тавтологией. Павел Андреевич – врач опытный и умный, и со стажем, превосходно представлял, чем заняты врачи-терапевты, что следует делать врачу-хирургу, да и большой когорте докторов, принадлежащих к иным, более узким специальностям. Он оправдывался перед собою за то, что сегодня, в преддверии недели, обещавшей стать насыщенной и занятой, он ушел пораньше. Они не разминулись!

Не дойдя до поворота, там, где дорога сворачивала к троллейбусной остановке, Павел Андреевич буквально столкнулся с молодым человеком.

«И полминуты назад на дороге никого не было, ни впереди, ни сзади, – подумал Родионов. А это означало, что прохожий выскочил из жиденькой «лесопосадки», которая тянулась вдоль шоссе неровным пунктиром, с проломами и просеками, что появлялись тогда, когда растения погибали. – Что он там делал?» – задал себе Родионов риторический вопрос.

Неожиданная встреча потребовала подобного и подробного анализа – не без причины. Неизвестный не шел и не бежал, а летел. Прямиком на Павла Андреевича, рискуя вот-вот потерять равновесие и упасть вперед, по ходу своего стремительного движения, и сбить при этом Родионова с ног. Кроме того, он был определенно не здоров.

«Избит, что ли, – первая мысль, что пришла Павлу в голову, но уже в следующую секунду он правильно определил причину повреждений – автодорожное, да, авария! Только вот почему он так странно одет».

И, сожалея о том, что придется измараться, он подхватил незнакомца под руку. И вовремя. Туловище того уже достигло критического наклона по отношению к плоскости земли, и только вмешательство извне предотвратило неминуемое падение.

«Поднимать было бы сложнее и грязнее», – философски подумал Родионов и спросил:

– Что случилось?

Ему было лет двадцать пять. Не больше. Лицо, густо покрытое потеками засохшей крови, обильно впитавшей в себя перед тем, как затвердеть и превратиться в коросту, пыль и грязь, казалось, непоправимо деформированным. Правая половина его отекла, и этот отек нарастал, и Родионов понял – сюда пришелся удар. Глаз с этой стороны уже не открывался. Левое глазное яблоко вращалось и закатывалось, и уводило зрачок в сторону, все дальше и дальше, в поле периферийного зрения, и казалось, что он ждет или ищет кого-то, кто должен появиться сбоку или, возможно, из-за спины… да, взгляд – блуждал и, скользя по Родионову, на него не реагировал, словно он, Павел Андреевич – плотный, отнюдь не маленький мужчина, стал прозрачным, бестелесным. Сломанный нос – распухший, неровный, он был синхронно сдвинут в том же направлении, куда был наведен зрачок уцелевшего глаза, и это было бы смешно, если бы… Изуродованный, грязный, одноглазый – он был страшен.

И, наконец, самое важное, что наспех сумел в этот момент отметить Родионов – на лбу справа, под коркой, покрывающей ссадины, вмятина! Она становилась особенно хорошо видна при повороте головы, когда природная выпуклость его лба – слева направо – уплощалась. Сначала до ровной площадки шириной несколько сантиметров, а потом – темнела, словно вбирала, всасывала в себя тень там, где было углубление в кости, которого в норме быть не должно.

«То ли фронтальная пазуха проломлена, то ли вообще, лобная кость», – решил Родионов и повторил свой вопрос, легонько встряхнув при этом незнакомца:

– Так что же случилось?

Бессмысленный взгляд, тремор, что передавался по плечевой кости, как по бамбуковому шесту, – в ответ.

– Ух, ты, как его, – мысленно посетовал Родионов. – Что-то надо предпринять.

До своей «родной онкологии» было, конечно, ближе.

«Э-э, нет, не по профилю», – рассудил Родионов и направился в сторону БЭМП[4 - 1 Больница экстренной медицинской помощи]. До нее было дальше метров на триста.

– Да уж ладно, доберемся, – невесело усмехнулся Родионов и повел своего нежданного протеже туда: осторожно, побаиваясь не удержать его или упасть вместе с ним.

– Вот и добрались, – вздохнул Родионов с облегчением через несколько минут. В приемном покое БЭП, весело болтая друг с дружкой, курили сразу четыре медсестры. Он представился и в ожидании дежурного доктора занял единственный стул, что стоял рядом с кушеткой, на которую уложили пациента.

«Ушел пораньше, …мать!» – подумал Павел, втискиваясь в переполненный салон троллейбуса.

Прошло сорок пять минут и значительная часть сотрудников сразу нескольких больниц, расположенных неподалеку друг от друга, к этому времени освободилась. Наступил час пик.

И более этот эпизод для Павла Андреевича Родионова ничего не значил.




Второй план. Глава 3. Пустая квартира. Вероника


Кап, кап, кап – негромко, дробью. Капает из крана вода. Кап, кап-кап – будто тикают часы, будто бьется крошечное сердечко. Никто не слышит. Потому-то – и страшно.

Каждая капелька, а все они на подбор – одинаковой формы и веса, звучно разбивается о металл, превращаясь на миг в вулканический кратер. Со временем короткий щелкающий звук удара воды о металл, знакомый каждому, доводящий порою до бессонницы, до истерики, меняется. И он уже, по своей сути, и не удар, всхлюп-всхлип. Будто кто-то плачет.

Хлюп. Хлюп. Хлюп. Вторую неделю.

Сток плотно закрыт пробкой, и вода постепенно набирается. Капля за каплей. Секунда за секундой. По капельке, но неуклонно! Процесс скучен, но неумолим в своем конечном результате – когда-нибудь объем излившейся воды непременно превысит объем чугунной емкости, в которой покоится Она. Вторую неделю. Восьмой день. В своем последнем одиночестве. Её лицо – под водой. Мертвые глаза, в день смерти сгоревшие и высохшие, вновь омыты и увлажнены вдоволь. Они так и не восстановили свой блеск: живой, естественный. Что умерло – то, значит, умерло.

Жур-р, жур-р. С края ванны полился ручеек. Но пока никому нет дела до озера мертвой воды, что в необитаемой квартире-гроте на затерянном плато пятого этажа в доме-замке, что затерялся посередине равнодушного города. И гулкая пустота привыкла к своему обитателю.

Квартиру взломали, когда неудержимый поток воды стал изливаться с потолка квартиры, расположенной на этаж ниже, ввергая в неистовое возбуждение в ней проживающих. На двадцать третий день от смерти.

Запаха почти не чувствовалось. Видно, его приглушил слой воды, покрывающий почти всё тело. Вот только от ног, свешивающихся через край ванны…

Сосед снизу, инспирировавший проникновение – главный моторинг этого события, сам по себе солидный мужик сорока пяти лет, прораб и дачник – круглый живот, боксерской грушей выпирающий над резинкой просторных семейных трусов, обширная лысина, обведенная ободком рыжеватых, коротко остриженных волос, наподобие аккуратной иезуитской тонзуры, и мешки под глазами, рвавшийся в квартиру к своим неосторожным соседям как на последний решительный бой, желающий «разобраться», «добиться своего» – враз притих и похудел, когда увидел эти ноги.

Извлекли. Осторожно, осторожно, чтобы, не дай Бог, Оно не расползлось и не распалось, чтобы не отвалились колени, удерживаемые наполовину прогнившими связками, чтобы головка плечевой кости, легко раздвинув мягкие, как вареные-разваренные мышцы плеча, не выскочила бы вдруг наружу, неукрощаемо перемещаясь, невправимо вывихиваясь – уключина, не попадающая в паз, чтобы шея, уже непрочная и ненадежная, как высохшая ветка, что все еще хранит свою форму, вводя в заблуждение дереволазающее поколение дворовых пацанов, не обломилась бы неожиданно, отчленяя отяжелевшую голову. Извлекли. Упаковали в черный водонепроницаемый мешок и увезли. А воду спустили.

И только пучки спутанных волос по стенкам ванны, забившие слив, среди них легко было различать волосы головные и лобковые, да пятно слизи, натекшее с ног. Зловещий, сводящий с ума интерьер.




Второй план. Глава 4. Мухин и Петрович


Грубых повреждений, переломов, разрывов или исчезновения органов – обнаружено не было. Вследствие чего наступила смерть – оставалось неясным. Но, учитывая состояние тела, в этом, собственно, не было ничего удивительного, и неопределенность подразумевала под собою естественную причину.

Но Виктор Петрович Засюткин – опытный врач-патологоанатом, проработавший на должности штатного судмедэксперта областной прокуратуры лет тридцать, повел себя неожиданно: пренебрегая давлением со стороны «компетентных органов – их тоже можно было понять: неохота «вешать» себе на шею очередной «глухарь» – он, оформляя посмертный эпикриз, выставил непосредственной причиной смерти «странный» диагноз: асфиксия-утопление.


* * *

– Но ты же, Петрович, не уверен! А вдруг несчастный случай! Оступилась, поскользнулась, грохнулась головою о край и померла. Амба! Сама! – с нажимом сказал опер Миша Мухин.

Морг. Как и всякий нормальный человек, Миша морги не любил. Сегодня он присутствовал здесь по служебной надобности. В его задачу на текущий момент входило – упросить, убедить, уломать Петровича, добиться того, чтобы переписал он свое злополучное заключение.

– Уверен! – отчужденно посматривая в сторону опера, ответил Виктор Петрович и, выдвинув вперед подбородок, что был – как половинка кирпича, упрямо моргнул умными, но больными глазами, отяжеленными характерными мешками, что напоминали еще одно третье веко.

– Абсолютно уверен,– повторил он, разливая по граненым стаканам спирт.

– Ну, Петрович, ты же знаешь – глухарь! Зачем он нам? Рассуди. Какая кому польза? Ну, Петрович, ради меня, а?

– Душа не позволяет! Не лежит. Не стоит. Не могу!

– А если поставлю литр? Коньяку? Прямо сейчас? Душа позволит? Раньше ведь позволяла, а? – не оставлял своих попыток Мухин.

– Не в этот раз! Жалко девчонку! У меня у самого дочь! Разбавляешь? – переключился Виктор Петрович на дело безотлагательное.

– Не-а. Лучше запью, – ответил Мухин.

– Правильно! И я, – одобрил выбор своего молодого друга пожилой врач.

Они одновременно подняли стаканы и выпили без тоста.

– А если, как в суде присяжных? Ведь есть шанс, что друг её… ну, тот, что исчез, не виновен. Есть, есть такой шанс, не возражай, Петрович. Я лично думаю, был кто-то еще. Ага, третий! А парня – тоже убили. Но тело его увезли, чтобы подозрение пало как раз на него. А может быть, и живого. Вывезли в «лес» и – пли! Файер! Огонь! Найдут, не найдут – неизвестно. Её, ты говоришь, задушили? Хорошо, утопили. А если вовсе нет криминала? Поскользнулась она, упала, потеряла сознание и захлебнулась, а? Или, например, фен! Какой фен? Чтобы волосы сушить. Слышал о таком приборе? Фен валялся на полу. Вдруг её убило током? Ты спросишь, куда парень делся? Пошел и утопился, например. От несчастной любви! Как Ромео! Или попал под машину, например. А мы ему убийство шьем! Нет, не мы, а ты – ты его в убийцы записываешь! Ведь на сегодня он наш единственный подозреваемый. Подпишешься на «утопление» – значит, он убийца! Единственное сомнение в его причастности к её смерти – это причина смерти. Естественная – нет криминала, неестественная – он виновен.

– Да ты не фантазируй, выдумщик. Придумал тоже, под машину попал, утоп. Не смеши! Попал под машину человек – значит, или в больницу, или ко мне. И там, и тут документы, протоколы, акты. Все по форме! Человек не иголка. А его три недели нет как нет. Значит – прячется! Значит – виноват! Ищите. Докажете, что он не виновен – хорошо. Я буду рад. А написать, что смерть естественная, так вы натурально искать не станете. А девчонку – жалко, – добавил он после паузы и посмотрел на стоящий перед ними сосуд – большую пузатую колбу, содержащую в себе еще, по крайней мере, граммов сто пятьдесят.

Опер этот взгляд перехватил.

– Ладно, добьем, но больше не уговаривай. Надоел, – пробурчал Засюткин сердито.

Они снова выпили.

– Ищите! – сказал потом Петрович, и получилось – как приказ отдал – властно.

– Ладно, – вздохнул Мухин, – ты, Петрович, не серчай. До свидания.

– Пока, Миша, иди.

Веронику похоронили в закрытом гробу.




Второй план. Глава 5. В реанимации


Роман постарался открыть глаза. Это оказалось непросто. Ему удалось приподнять одно веко. Только одно. Второе не поддавалось – оно было сдавлено обширной гематомой, напоминавшей своей синюшной выпуклостью грибную шляпку, и никак не убиралось в складочки. Но и одного приоткрывшегося глаза было достаточно – яркий свет, вспыхнувший внезапно, прожег его. Роман моргнул, сразу же зажмурился и попытался поднять правую руку, чтобы защитить глаза. Он попробовал и не смог. Левую? Будто тяжелые гири придавила обе его кисти, а само движение – незаметное, с незначительной, совсем крохотной амплитудой где-то на уровне нижней трети предплечья, вдруг причинило боль в запястье, будто вокруг него сжалось проволочное кольцо. И не только руки были скованы, но и ноги – ими он тоже не мог пошевелить: ни раздвинуть их в бедрах, ни согнуть в коленях. Они были схвачены широкими кожаными ремнями, трижды перехватывающими их, – казалось, что они резали его бедра на части. А на уровне живота и груди он был перевязан скрученной в толстый канат простыней. Тогда он снова открыл глаз и огляделся. Он парил в воздухе. Но пространство не было безграничным. Стены и потолок, выкрашенные в бледно-зеленый цвет, присутствовали в нем, а еще – свет: голубой, холодный, к нему – не привыкнуть. Тогда он спросил:

– Где я?

Он ощущал, как двигаются его губы, но вместо членораздельных слов услышал лишь сухой свистящий звук. Тогда он закричал. То ли хрип, то ли свист. Две связки, расположенные в гортани, предназначенные к тому, чтобы тембром своей вибрации создавать голос, не шелохнулись. Короткая металлическая труба, тускло поблескивающая сизыми краями, торчала у него из шеи ниже голосовой щели – через неё он дышал.

Впрочем, предпринятая попытка заговорить не прошла для него бесследно – все, что окружало его, и все, что находилось внутри него, тут же закружилось в стремительном водовороте. Неведомый повар запустил в кашу, что варил, свою поварешку и стал мешать с бешеной, с постоянно возрастающей скоростью – в центре вращающейся субстанции образовалась правильной формы воронка, в неё и ухнули все его попытки разобраться. Разболелась голова. Он не удивился, не испугался. Ведь для того, чтобы удивиться, требовалось сравнить. Сравнить было не с чем.

– Очнулся, – расслышал он голос, показавшийся неправдоподобно громким.

– Да, – подтвердил второй голос – высокий надтреснутый фальцет.

– Лежи спокойно, – несмотря на туман, пеленающий мозг, Роман догадался – обращались к нему. И он в ответ кивнул. И хотя нечто мягкое, толстое, будто большая варежка, укутывало его череп, а это были белые полосы бинта, ему, вроде, удалось склонить голову на бок, и он, прильнув щекой к теплой поверхности – к подушке, внезапно понял, он не летит, он просто лежит, и что теперь именно так – в одной неизменной горизонтальной плоскости ему следует воспринимать мир, что окружает его…

Он увидел два лица, склонившихся над ним. Две пары прищуренных глаз, внимательно наблюдающих за ним, всматривающихся в него, как будто он стал… Кем? Он не знал – его способность познавать, анализировать, оценивать не предполагала сейчас использование метафор и аллегорий.

Люди, что хмуро смотрели на него, не улыбнулись, приветствуя его возвращение в Жизнь, они продолжали разговаривать между собой.

– Очаговой симптоматики нет, – сказал бас.

– А глаз? А носогубная складка? – с сомнением в голосе, отозвался тот, чей голос был повыше.

– Нет, не думаю – отек мягких тканей.

– Отек? Ха!

Ни один из говоривших не отступал от своей точки зрения, сомневающийся – сомневался, настаивающий – был безапелляционен.

– Пора бы и разрешиться. Обычному банальному отеку, говорю. Две недели ведь прошло.

– Ну и что? Подумаешь! Две недели! Срок? Он лежит, не ссыт, не жрет. Пульс – сорок восемь ударов в минуту. Вся физиология замедлилась. Этот парень, как змея, как медведь в спячке. Вот отеки и держатся.

– Хорошо. Ушиб головного мозга.

– Тяжелый, тяжелый, – перебил второго первый.

– Ушиб головного мозга тяжелой степени без очаговой симптоматики. Так и запишем? А так – бывает?

– Бывает! Все, старина, бывает! – раздраженно отозвался первый. – А, в общем-ка, пригласи невропатолога! Чтобы диагноз сформулировал. Чтобы потом нейрохирурги не смеялись. Хорошо?

– Конечно. Вызову. Обязательно. Я сам об этом думал. Ждал вот только, пока в себя придет. И надо же – две недели без сознания, и очнулся!

– Да-а.

– Ага-а.

Круг разговора замкнулся, но тут же, разорвав завершенное кольцо, вышел на новую спираль: – Трахеостому следует закрыть. Пусть дышит сам. Нос сломан, значит, через рот. Теперь, когда он пришел в сознание, язык западать не будет. Правильно?

– Точно! Закроем, – снова охотно пообещал второй врач.

– Вызови хирурга.

– Хорошо. Сделаем. Сегодня же, по дежурству.

– Ну да.

Среди множества слов, брошенных отрывисто, в ответ или невзначай, с недоговоренной связью между предыдущей или последующей мыслью, встречались такие слова и выражения, которые Роман не понимал совсем, – он и в самом деле слышал их впервые. Значения некоторых ворошили в нем залежавшийся пласт, но, как осенний, прошлогодний слой перегноя, слишком толстый и массивный, чтобы смести его запросто или хотя бы приподнять, – и они не находили отклика в образах. Да, большинство слов оставались без своего внутреннего смысла – пустой звук, сотрясение воздуха, но вот самые простые, служащие для выражения эмоций или обращения, – он определенно знал.

Он не мог говорить, но захотел кивнуть, подать знак, он – понимает. Он – живет.

Подошла медсестра. Оба реаниматолога, одновременно и как-то привычно-одинаково поправили стетофонендоскопы, болтающиеся у них на груди, посторонились, отступив на шаг-полтора назад, и перевели свои взгляды… Медсестра, повернувшись округлой попкой к врачам, склонилась над Романом. Кусочком влажной ватки она протерла ему кожу на плече и, ловко держа пластмассовый шприц тремя пальцами, погрузила стальной наконечник иглы в мышцу. В следующий миг Роман почувствовал – стали неметь язык и губы, и приятное тепло стало распространяться вдоль позвоночника, а в глазницы – кто-то начал лить жидкий бетон. Еще через секунду чернота заволокла всё!

Он не слышал, о чем, стоя рядом с ним, тихо, вполголоса, продолжали переговариваться врачи.

Фальцет спросил у баса:

– А что милиция?

– А что милиция? Ничего. Моя милиция меня…

– Бережет?

– Да нет. Другое.

– А-а.

– Знаешь, кстати, чем милиция отличается от полиции?

– Чем? Полиция – у них, а у нас милиция. Условность, в общем-то.

– Не совсем. Термин «полиция» происходит от слова polis – город, и полисмен означает городской человек, городовой. А название милиция получилось от military, что означает оружие, вооружение. Милиционер – это вооруженный человек. Человек с оружием. Да, в этом суть. Вот что заложено изначально в смысле и роде деятельности. Насилие! Понял?

– Понял, – равнодушно отозвался фальцет.

–Думаешь, что-нибудь изменилось?

– Нет. А что?

– Ты о нем? О личности потерпевшего? Не установлена. Документов при нем не было. Заявление об исчезновении к ним не поступило. По телеку показали фото – никто его не узнал. «Ищут пожарные, ищет милиция… Знак ГТО на груди у него, больше не знаем о нем ничего». Помнишь? Вроде этого. И тогда никого найти не могли, а уж сейчас – и подавно. Но – посмотрим! Парень очнулся, может, и опомнится, – последние слова врач произнес с сомнением. Было ясно, он и сам в них не верит.

Доктор не ошибся. Несколько дней назад фотография Романа действительно промелькнула в «Криминальных новостях». Её демонстрацию сопровождал обычный в таких случаях текст: если кто-нибудь знает этого человека… Фотография, отснятая недавно. Истощенный человек на больничной койке. Измученные и одновременно пустые глаза, отрешенные. Не сросшиеся еще кости носа и лба, в бугорках и кочках. Асимметричное, страшное лицо. Кто узнал бы в нем, обритом наголо, студента университета? Двадцатилетнего парня по имени Роман, по прозвищу Вода? Кто? Большинства из тех, кто знал Романа: его однокурсники и однокашники, друзья и подружки, педагоги и преподаватели – в городе не было. Часть студентов разъехалась по родителям да по родственникам. Другая часть отправилась на заработки. Поделившись на стройотряды, они широкими шагами мерили пыльное расстояние дорог, что тянулись вдоль бескрайних полей, кто-то считал километры, складывая в уме полосатые столбики, что мелькали мимо окошка служебного купе, мчащегося на юг вагона, другие – хороводили в пионерских лагерях и таскали чемоданы в сочинских гостиницах. Немногие – отдыхали сами. Встретившись с тем, кто подвязался в гостинице на должности беллбоя или полотера, однокашники демократично пили пиво …За счет отдыхающего. Но даже те, кто прозябал летом в том заветренном, обожженном неуемным солнечным жаром городе, не засиживались перед экранами телевизоров. А проводили время в компаниях, предаваясь беззаботному студенческому веселью – сессия позади, забудьте; ночные бдения над учебниками, кофе литрами, предэкзаменационный «мандраж» и нарушение «цикла» на нервной почве – все мираж, недосмотренный сон, забудьте!

Кто? Никто. Забудьте!

И Роман продолжал оставаться тем, «который на третьей кровати». Неизвестным. Неопознанным. Мистером Джоном Доу. Гражданином Никто.

Из реанимации его вскоре перевели в нейрохирургию, а оттуда – в неврологическое отделение. Не сумев пробудить потухшее сознание и там, констатировав отсутствие какого-либо эффекта, его, следуя врачебной логике, переправили в «психиатрию» – в тот загородный филиал, что принимал бесперспективных и хроников, всех тех, кто страдал неизлечимой, с точки зрения медицины, патологией души.

Да и рассудить – с момента травмы прошло восемь недель. Опасения за его жизнь давно развеялись, а он, несмотря на проводимое лечение, оставался, невменяем. Не помнил, не узнавал.

Ну и ладно. Пять кубов аминазина, и в дорогу!


* * *

Следствие, возбужденное по делу о насильственной смерти девятнадцатилетней Вероники Жмуриной, велось вяло. Разыскивали некоего Жору. Это имя назвали её родители. Но, так как внешнего давления на процесс расследования не оказывалось – Раисе и Михаилу, убитым горем, было не до выяснения причин и обстоятельств: ведь её не вернешь, оно постепенно сходило на нет, гасло, как влажные осенние костры по дворам, питаемые лишь павшей листвой.

Наступил сентябрь. Потом – октябрь. Отсутствие Романа в университете не трактовалось вовсе. И не вспоминали. Бросил, «загудел», свалил за бугор или… да мало ли какие обстоятельства у человека? А в далеком городе N, откуда он был родом, о нем позабыли еще раньше – в тот день, когда он уехал в Волгогорск учиться.

Гражданин Никто!

И все-таки однажды показалось, что появилась ниточка! Тоненькая, почти не заметная. Уж слишком странный сосед жил на той же лестничной клетке!


* * *

Дверь, обитая дерматином, отворилась. Первое впечатление, возникшее у Яковлева, что мужчина, стоящий перед ним, одетый в полосатые пижамные штаны с пузырями на коленях и грязную майку, напуган, – впоследствии оказалось неверным.

– Гражданин Клинкин? Правильно?

– Да.

Втянув ноздрями застоявшийся воздух и уловив в его составе какой-то необычный и специфический компонент, Яковлев, решительно отстранив хозяина, прошел вглубь квартиры. Неубрано. Грязно. Плотно закрыты окна. На круглом столе, что стоял посредине комнаты, застеленном ветхой засаленной скатертью, – полупустая бутылка водки.

– Добрый день, – начал с приветствия Яковлев.

– Добрый день, – эхом отозвался Клинкин.

– Клинкин, э-э…

– Да. Я – Клинкин, – повторил Клинкин еще раз, убеждая в этом уже не Яковлева, а самого себя.

– Живете, Клинкин, один? – спросил Яковлев, решив в данном случае именем-отчеством пренебречь.

– А-а? Нет, с женой. Она в отъезде.

– Давно? – Яковлев прищурился.

– Месяца два, – ответ прозвучал неуверенно.

– А точнее? А где она?

Мысль, что он напал на след серийного убийцы и маньяка, уже зародилась у Яковлева в уме, и он подумал: «Сейчас этот тип соврет!».

– Не знаю точно. За границей.

Ноздри Яковлева раздувались сами собой. (О, предвкушение удачи).

«Этот запах определенно о чем-то напоминает. Неприятный запашок, но, нет, не сортирный, – подумал Яковлев и, непроизвольно передергивая плечами, поморщился, – но все-таки ужасно мерзкий».

– А вы – кто?

– Как же так? – игнорируя вопрос, заданный ему, продолжал допытываться Ростислав Станиславович, – жена отсутствует, а вы – не беспокоитесь? Странно.

– Я беспокоюсь, – тихо отозвался Клинкин.

– А вы знаете, что произошло в квартире напротив? – Яковлев решил ударить в лоб. Он внимательно наблюдал за реакцией человека в майке, но упоминание о случае в соседней квартире, казалось, не произвело на того впечатление.

– Я очень сильно беспокоюсь. Я так её люблю.

– Кого? Веронику? Да? Любили? – с напором спросил Яковлев.

– Нину. Я очень люблю Нину. Она там одна, знаете ли.

– Кто это – Нина? И где она? Вы её зарыли?

– Нина? – переспросил Клинкин. – Я же сказал, она в Париже. Потом поедет на Кипр. Оттуда, кажется, в Афины. Впрочем, боюсь ошибиться. Я очень, очень беспокоюсь.

– А Вероника?

– Вероника? Кто она?

– А вы не знаете?

– Нет.

– Ваша профессия?

– Я… я… Я – врач, – запинаясь, будто стыдясь этого, выдавил из себя Клинкин.

«Врач! Вот! И знание анатомии. Как типично», – сказал Яковлев про себя. Он тут же припомнил несколько примеров из «Истории криминалистики», из которых самым впечатляющим оставалась незавершенная история о Джеке-Потрошителе, и у него зачесались ладони.

Он вдруг обратил внимание на то, что по щекам Клинкина текут слезы.

«Определенно – псих. Неуравновешенный. Не владеющий собой. К тому же врач. Сейчас расколется», – решил Яковлев.

– Можно я выпью? – спросил Клинкин, шмыгнув носом.

–Да, – разрешил Яковлев.

–А вы знаете, она меня любит, – сказал Клинкин, махом опустошив три четверти граненого стакана водки.

– Кто? – переспросил Яковлев.

– Нина, ну же! Но вы знаете, она – уходит. Уезжает, да! А я жду. Я – жду! А вы женаты?

Вопрос был задан вовремя. Яковлев женился только что: три недели назад, и медовый месяц, хоть и миновал фазу чего-то многообещающего, но не наполнил еще его душу горечью похмелья.

– Да, – твердо ответил Яковлев. – Да, – повторил он как человек, приветствующий существование института брака в его классической форме моногамии и патриархата. – Да!

И что-то шевельнулось в Яковлеве в эту минуту, что-то – меняющее его отношение к этому жалкому человеку.

– Рад за вас, – икнул Клинкин. – А вы знаете, сначала я думал, что у нас всё будет хорошо. И, поверьте, я старался. Я – могу. Я – хочу!

Речь Клинкина стала несвязной, обрывочной. Следить за смыслом его слов и фраз стало значительно труднее, и Яковлев пожалел, что разрешил ему выпить, но продолжал слушать, не перебивая, надеясь выхватить нечто ценное, важное, значимое.

«Пусть рассказывает о жене, даже интересно, про Веронику спросить еще успею», – решил Ростислав Станиславович.

– И вот однажды она пришла с одним. Увы.

– Ну и что, это еще не конец света, – ободряюще улыбнулся Яковлев. – Старый, как мир, прием: явиться с другим, чтобы привлечь ваше внимание к собственной персоне, вызвать у вас ревность, заставить вас действовать.

– Да? – встрепенулся Клинкин. На короткое время, лишь на несколько мгновений из его голоса пропали пьяные интонации и стал рассеиваться туман, что не только застилал его глаза, но, казалось, лился из них наружу. В следующий миг он снова поник.

– Она лежала с ним в нашей супружеской постели. Вон там, – кивнул он в сторону широкой двуспальной тахты, стоявшей у стены.

– Ах, вот как, – растерялся Яковлев. – Это – уже серьезно.

– Еще как, – удрученно подтвердил его флегматичный собеседник и потянулся к рюмке.

Яковлев понял, что впечатление об испуге, который будто бы промелькнул у Клинкина в глазах в первые секунды их встречи, было ошибочным. Выражение его глаз было просто унылым. Без страсти, без куража.

– Ну, а ты? – Ростислав Станиславович не заметил, как перешел на «ты». – Что же ты сделал?

– Я? – переспросил Клинкин, удивившись. – Я? – как будто ответ, а, следовательно, и его действия в той ситуации были очевидны. – Я? А-а, я закашлялся.

– Не плохо. Ново. А она?

– Она, кажется, не услышала, – снова тягостный вздох.

– А он? Он тоже не услышал? – Яковлева все более и более занимала эта история.

– Он-то? Он – услышал.

– Выставил тебя? Да?

– Нет, почему же? Он сказал мне: «Примите «доктор Мом». Помогает».

Бум-м-м – прозвенела разорвавшаяся нить. Закрученное в спираль умозаключение не выдержало своего собственного напряжения и теперь по инерции раскручивалось в сторону прямо противоположную.

«Конечно, не он. Нет никаких оснований подозревать его в том, что произошло. Нет ни фактов, ни подозрительных обстоятельств, ни показаний свидетелей, ни, тем более, улик – ничего, кроме ощущения его психической неполноценности. И это, безусловно, тревога, но… Нет, все-таки не он, – пришел Яковлев к окончательному выводу. – Безусловно, придется все проверить: выяснить, где сейчас его супруга, расспросить о нем соседей, его коллег по службе, взять отпечатки. Ах, обычная работа. Рутина, требующая своего исполнителя».

Но интуиция подсказывала ему, нет, не он. И мечта раскрыть серию убийств, задержать серийного убийцу, нехотя, но посторонилась под напором скучной прозаичной реальности. Тупик. Пустышка. Мыльный пузырь, лопнувший тотчас – в миг обретения формы.

– Я выяснил все, что меня интересовало, – сухо произнес Яковлев, обрывая пьяное бормотание, что неудержимым, неуправляемым потоком лилось теперь из уст его собеседника. – Спасибо за помощь, за откровенность. Возможно, еще увидимся.

Он протянул руку. Клинкин понял его правильно и вяло ответил на рукопожатие. В нос Яковлеву вновь ударил непривычный и необычный запах и, избавляясь от него, он поспешил уйти.

Уже на лестничной площадке он еще раз посмотрел на дверь напротив. На ту самую, что была опечатана, на ту, что хранила за собой тайну… тайну преждевременной смерти.

«Тайну? Нет! Не уточненные в обстоятельствах и последовательности факты – вот, что мы имеем», – отмахнулся он от Настоящей Тайны и стал спускаться по лестнице, стараясь отделаться от мысли, что было что-то еще – какой-то мелкий фактик, какая-то ничего не значащая деталь, знак. Что-то общее между местом преступления и гражданином Клинкиным.



Непараллельные прямые пересекаются. Всегда. Если истинно не параллельны.

И линии судьбы однажды перекрестятся в обозначенной точке, не нарушая аксиом и правил, а в силу неотвратимого воздействия физических законов и математических величин на мир реальный, подчиняющийся этим законам беспрекословно, каким бы случайным ни казалось воплощение их вероятностей.




Второй план. Глава 6. И танки горят


Прошлое: 1 февраля, 1996.

Зина шла из школы домой. Она не спешила. День был хорош: ясен, бодр. Она не собиралась задерживаться, дома её ждало много дел и в первую очередь уроки, но почему бы не насладиться морозной хрустящей свежестью, коей пропитан воздух.

– Эй, Зинка – корзинка, корзинка – подстилка, – выкрикнул дразнилку Алек Иреев, её бывший друг детства, а ныне – её самый лютый дворовый недруг, прозванный среди ребят Попугаем. Он стоял на углу их дома и, топая время от времени озябшими ногами, грелся сигареткой.

– Дурак, – уронила Зина, проходя мимо.

– Зинка – подстилка, станет – училка.

Подонок. Он ведь и раньше оскорблял её. Вернее, такое произошло однажды. Что он сказал тогда? Да, кажется, то же самое, вспомнила она. Это случилось года полтора назад. Незадолго до того, как Игорь ушел служить. Зине в то время было пятнадцать с половиной, а Игорю – полных восемнадцать. Они дружили полгода. Целовались и вместе «ходили», но, конечно, о постели речи не было и в помине, нет, но именно это показалось Ирееву. Ну, болван и высказался тогда на свою безмозглую голову. Она не жаловалась. Просто кто-то кому-то передал, а потом – еще кому-то, и сказанное дошло до Игоря. Игорь Иреева избил. По-настоящему, по-мужски. Разбил ему нос, врезал ногой в живот, да и в пах – тоже, и пообещал поломать пальцы, если узнает… А он узнает, рано или поздно, о том, что Иреев – гад и сволочь – обидел Зину. Иреев – трус по природе своей – испугался до полусмерти и уже в течение полутора лет обходил Зину стороной, а, сталкиваясь с нею носом к носу, вежливо здоровался. И он по-прежнему вызывал у неё неприязнь.

«Теперь-то ждать недолго», – мысленно перескочила Зина на светлое, на приятное, перестав думать о плохом, о Ирееве.

Но тот не отстал. Он вдруг загородил ей дорогу и, выдохнув сигаретный дым ей в лицо, дождавшись, чтобы она закашлялась, с откровенной издевкой произнес:

– А твой дружок – пшик.

Она не хотела останавливаться и говорить с ним, но его неприкрытая наглость и счастливые глаза заставили замереть её сердце в предчувствии беды, и она спросила, стараясь, чтобы голос её звучал как можно ровнее, спокойнее:

– Что означает твоё «пшик»?

– А то и означает, что говорю – пшик! Сгорел Игорек. В танке. Живьем. Весь. И голова сгорела, и ноги, и руки, и член его – тоже, – расхохотался Иреев довольный собственным остроумием.

– Когда?

– Тридцать первого декабря, – отчеканил мерзавец.

Было около двух часов дня. Внезапно стало темнеть. Так случается, если наступает солнечное затмение.

Она заспешила домой и не расслышала более ни одну из тех фраз, что для неё заранее припас Иреев, а теперь – кидал их, как камни, ей вслед.

«Оказывается, прошел уже месяц, а я и не знала, – думала Зина с острой тоской. – Под самый Новый год. А я – танцевала».

Вставив ключ в замочную скважину, она открыла входную дверь и вошла, и закрыла за собой дверь, и разделась: сняла шубу и сапоги. Она аккуратно поставила школьную сумку на её место, под тумбочку, на которой стоял телефон, прошла на кухню. Выпив стакан молока, завернула в туалет, оттуда – в комнату и, только тут почувствовав себя в родном гнезде, где всегда тепло, разрыдалась.

Плакать было легко. Слезы лились сами собою, и становилось легче, но вскоре они почему-то кончились.

Около семи с работы вернулась мать.

Зина сидела в своей комнате и молчала. Она так и не проронила ни слова за весь вечер.



2 февраля.

В восемь, как обычно, Зина вышла из дома. По привычке, устоявшейся за многие годы, она захватила с собою сумку, забитую учебниками и тетрадями, но в школу, однако, не пошла.

Сначала Зина бесцельно бродила по городу, и так прошло два часа. Было холодно. Дважды она забегала в магазины погреться. Зайдя в третий раз в булочную, она встала у окна, но уже через две минуты сердитая тетка-уборщица, похожая на дворника, нахлобученная и помятая, прогнала её, хмуро сказав ей, нечего тебе, поблядушка, здесь делать. Она ушла. И снова бродила. Потом она присела на первую попавшуюся лавочку. Оказалось – напротив памятника героям-комсомольцам. Погибшим, разумеется. Монумент этот был установлен в центре Ленинского проспекта в крошечном садике, состоящем из четырех березок и двух кустов сирени. Встречные потоки транспорта огибали этот оазис городской пустыни. Деревья и цветы чахли, сохли, вдыхая автомобильные выхлопы, а бронзовый юноша высокого, метров четырех роста, стоял, понурив голову, и тоскливо озирался вокруг. Зина, встретившись с ним взглядом, снова расплакалась.

Около четырех часов дня Зина попробовала встать. С трудом двигая онемевшими ногами, движением рук помогая себе удерживать равновесие, а руки – тоже, как и ноги, слушались плохо, со второй попытки она поднялась.

Она опять отправилась в путь!

Тут ей повезло, она уткнулась в двери Центрального универмага. Людская река двигалась центростремительно. Течение подхватило её и внесло вовнутрь, где она и затерялась еще на несколько часов. Она подолгу стояла около разных хорошо освещенных витрин, и никто не обращал на неё внимание. Перед самым закрытием – около восьми часов вечера, с последней порцией покупателей-посетителей, она покинула этот гостеприимный «дворец».

С тепла – на холод. Оказавшись на морозе, ей неудержимо захотелось писать. Она не делала этого весь день. Не зная, где находится общественный туалет, да и есть ли таковой поблизости вообще, она свернула в первую же арку-подворотню, что поманила её своей кажущейся безлюдностью, столкнулась там с тремя бомжами, соображающими на троих, проскочила её, делая вид, что никого не замечает, еще раз повернула, побежала, промчалась мимо припаркованных у подъездов автомобилей и села на корточки прямо посередине довольно просторного двора, прикрывшись лишь елью, что по случаю лежала там на боку, как расстрелянная, взывая о милосердии: сожгите.

И опорожнила мочевой пузырь.

Поднялась и увидела молодого человека, держащего в руках свернутый поводок.

Он с любопытством глядел.

Она натягивала на себя трусы, колготки, джинсы и никак не могла справиться с их металлической пуговкой: кончики пальцев уже потеряли чувствительность, а плотная голубая материя, словно сжалась на морозе, стала еще неподатливее, чем была. Наконец-то! И прочь. Прочь! Позабыв на снегу сумку-портфель, что-то еще…

Парень подошел, брезгливо отворачиваясь от желтоватого пятна на подтаявшем снегу, нагнулся, подобрал лежавшие в сугробе перчатки и сунул их себе в карман, затем – пошарил в школьной сумке, и, убедившись, что в ней – только учебники, и ничего, что бы представляло интерес, выпрямился, пнул её ногой и грозно крикнул, подзывая своего пса:

– Бест.

А уж тот растрепал её, разорвал, выпотрошил, будто это была не искусственная кожа, а живое мягкое тело кролика, а он – не сыто-мордатая домашняя собака, а серый волк, обреченный соответствовать своему несчастно-ненасытному кровожадию.

Давно стемнело. Наступил вечер. А по зимнему времени – практически ночь. Улицы пустели и, казалось, становились шире. А блики искусственного света и то сияние, что создает снег, если он чист и девственен, саднили в сердце непрошеной и ничем, в общем-то, не оправданной ностальгией.

И снова – скамейка. Она просидела еще один час, стараясь отдышаться. А становилось все холоднее. Но теперь ей казалось, что морозит поменьше – с некоторых пор она перестала чувствовать ту покалывающую боль, с которой боролась еще утром.

На этот раз она встала, потому что у неё появилось новое намерение…

Ровно девять. Куда идти, она не знала и свернула в первый попавшийся переулок.

Переулок – перпендикуляр. Сто – сто двадцать метров. Пройдя его, Зина вышла на неширокую темную улицу.

Она по-прежнему оставалась в центре города, в пяти минутах ходьбы от «Брода», что на Ленинском проспекте, – места молодежной тусовки лет пятнадцать тому назад, в трехста метрах от «Победы» – самого большого в городе кинотеатра, и от гостиницы «Волгогорск», и от здания медицинской академии, да и до дома – одна остановка. По какой-то невероятной случайности, раньше тут она никогда не бывала. (Неизвестная улица, как другой город, как чужая страна). Неоновая вывеска привлекла внимание.

«Зкусочная», – прочитала она, подойдя поближе.

То, что искалось! Она вошла. Оказалось, что двадцати пяти рублей – тех денег, что были у неё с собою: её сэкономленные «школьные завтраки» – хватает. На водку. Или на портвейн. Клиенты, посещающие это заведение, не отличались разнообразием в своих пристрастиях, ничего другого в ассортименте не значилось.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=67118229) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


1 Исторический факт. Столь прозаическая трактовка находки была распространена среди специалистов-антропологов того времени, и не только французских, сам Рудольф Вихров в 1872 году объявил, что найденные останки принадлежат нашему современнику, страдавшему детским рахитом, а затем – старческой деформацией. Объяснение феномена отрицания очевидного – вот в чем вопрос. Возможно, и так считается, это реакция профессионалов-ученых на то, что выдающаяся находка была сделана дилетантом. Я думаю, это достаточно поверхностное, примитивное объяснение, бросающее некоторым образом тень на многих выдающихся ученых того времени. Нет никаких оснований подозревать их в столь большой мелочности. Мотивы их поведения, на мой взгляд, лежат в значительно более глубоких пластах человеческого сознания.

И только в 1901 открытие И. Фульрота было реабилитировано. Через двадцать четыре года после его смерти. (Автор).




2


1 О. Генри. «Последний лист».




3


1 Цитата из Ф. Незнанского. «Секретная сотрудница».




4


1 Больница экстренной медицинской помощи



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения