Читать онлайн книгу "Бездомный"

Бездомный
Алексей Алексеевич Горбатов


Свой среди чужих, чужой среди своих… Найти свое место в мире нелегко, тем более когда судьба тебя забрасывает на другое полушарие. Иной менталитет, традиции, обычаи – как влиться в другую культуру в цивилизации, в которой как таковой и культуры-то нет? Один большой такой melting pot (англ. плавильный котёл; модель этнического развития, пропагандируемая в Америке в XX в.), в котором приходится либо вариться, либо из одного котла в другой, как Ванюше в сказке «Конек- Горбунок», прыгать, чтобы «выйти сухим из воды», да еще и преобразиться с помощью того самого конька. Только вот волшебные коньки- горбунки не каждому на пути встречаются. Шанс, Судьба, Божий Промысл, Карма – что ведет человека по дороге жизни? Вроде бы ответ очевиден. Разные истории вплелись в одну судьбу, описанную в рассказах, представленных в книге Алексея Горбатова. Основано на реальных событиях.

Для широкого круга читателей.





Алексей Алексеевич Горбатов

Бездомный



© Горбатов А. А., 2022, с изменениями




Розыгрыш

Рассказ


В предрождественскую ночь, 24 декабря 199… года, в Чикаго разыгралась жуткая пурга. Ветер играл над городом что-то долгое и тяжелое, как на огромной басовой гитаре, заброшенной в поднебесье. Снег струился длинными лентами с кромок запорошенных крыш, делая дома похожими на кубики рахат-лукума, побывавшего в густой сахарной пудре. Дина стояла у окна, пристально вглядываясь в снежную мглу.

– Жуть, как метет. И куда мы поедем теперь в такую пургу? Не то, что дороги, пальцев своих не увидишь!

Она все больше раздвигала планки шторы, как будто пыталась что-то рассмотреть в бескрайнем снежном море. Максим заваривал чай, посматривая на отражение девушки в стекле. Рыжая бестия! Такое определение, пожалуй, подходило ей более всего. Кареглазая, рыжеволосая, подвижная. Дина присела за стол и завертела головой, рассматривая холостяцкое убранство крохотной квартиры-студии.

– А у тебя тут славненько. Столик пластиковый, кресло солидное, компьютер на курьей ножке, кухонька полтора на полтора – полуторная, стало быть. И к романтической этой обстановке следует добавить…

– Предыстории главных героев, – продолжил Максим, наливая чай в большие цилиндрические чашки.

– Как? Разве предысторию я тебе еще не рассказала? Тогда слушай. Жили мы в Баку и неплохо, знаешь, жили по совковым понятиям. Имели книжный магазин. А когда все эти погромы в связи с отделением от “совка” у нас начались, то магазинчик наш погромщики сожгли. Тут мы все, что осталось от советской роскоши, продали и переехали в Сочи, где подали заявление на выезд в Америку как беженцы. Пять лет визы ждали, а потом, как говорится, вот моя деревня, вот мой дом родной. Ну, а ты как здесь очутился?

Максим отхлебнул чай из чашки с надписью: “Being forty means being twice as sexy as you were when you were twenty”.

– Сел в Москве на самолет, оттолкнулся от земли и… “Нью-Йорк, Нью-Йорк, Америка, Россия далеко…”

– Мы тоже в Чикаго через Нью-Йорк летели. Вышли в Нью-Йорке из аэропорта, где нас негры-носильщики облепили, все равно, что слепни. Все – с косичками и вплетенными в них розовыми бантиками. Мать как крикнет тогда на меня: “Вот и долеталась за океан! Вот тебе твоя Америка!” А у тебя мать в Нью-Йорке осталась?

– Да, в Нью-Йорке. Там пенсионное пособие больше, чем в Чикаго. Так что мы решили, пусть она поживет в Нью-Йорке, пока я не закреплюсь на программистском фронте… на просторах огромной страны.

Дина оживилась.

– А как ты нашел работу программиста?

– О, это типично американская история! Слушай. Однажды в Америке умные дяди изобрели компьютер. И так это изобретение им понравилось, что стали они эти компьютеры везде устанавливать и программ к ним понаписали видимо-невидимо. Было это давно, лет тридцать назад. Но вот незадача. На носу новое тысячелетие, а программы те были так составлены, что только в старом тысячелетии могли правильно работать. И пошел тут шорох на всю Америку! Программы надо срочно переделывать, а их тьма. Где программистов взять? И стали всех, кто мало-мальски на программиста похож, особенно из бывшего “совка”, в программисты заметать и оклады давать по тридцать пять штук в год. Помилуйте! Ну, какой же русский в Америке себя программистом не считает? Ну, а когда все перекодируют, запротоколируют и обмоют, то всем нам – философам-дворникам, инженерам-малярам и прочим поэтам новую работу придется искать.

Дина пила чай из чашки с надписью: “First Chicago Bank. Y2K. We can do it”.

– Но ведь ты потом можешь на какие-нибудь другие программы переучиться? – возразила она.

– “Есть тонкие властительные связи меж запахом и контуром цветка”, – задумчиво ответил Максим.

– Это Брюсов. “Юноша бледный с взором горящим”. Только пора нам, поэт, спать ложиться. Покоя тело просит. “Летят за днями дни, и каждый день уносит…”

– Листок календаря! – хлопнул Максим по столу пустой чашкой.

– Да, верно. Хотя в оригинале, кажется, по-другому было, что- то про бытие, – зевнула Дина.

…Утро следующего дня было тихим. Максим проснулся от приглушенного голоса. Дина говорила по телефону:

– Мама, это далеко. Правда, далеко… на севере Чикаго. Мы от Буффало Гров два часа добирались… Да, со мной все в порядке… Все помыто, причесано и свежее… И зубная щетка в сумочке. Нет, мне не холодно… Ну откуда я знаю, почему я не надела теплых штанов? Что наделось, в том и согрелась… Конечно, Максим меня повезет. Кто же еще? “По тундре, по широкой дороге, где мчит курьерский Воркута – Ленинград…” Ну, если в сугробах застрянем, то и будем в сугробах замерзать, как суслики…

Максим провалился в короткий сон, а когда проснулся, то из ванной послышался шум воды. Интересно, останется ли на полке перед зеркалом та самая зубная щетка? Стоит этому предмету гигиены объявиться в его холостяцкой ванной, то вслед за ней неизбежно появляются фен, заколки и трусики на змеевике…

Еще затемно снегоуборочные машины прошлись по улицам, оставляя за собой широкие ледяные полосы с валиками сугробов по краям. Дина и Максим шли по заснеженному дебаркадеру, который тянулся вдоль берега озера на добрый километр – от потерявшего свое назначение маяка до заснеженного пляжа с лодочной станцией. Нахохлившиеся чайки стояли в снегу, как вкопанные, не обращая внимания на странных в этот день и час одиноких путников.

Дина согласилась на утреннюю прогулку только, как она сказала, дыхнуть воздухом Рождества, а потом позавтракать в каком- нибудь теплом местечке. Они прошли почти весь дебаркадер, когда поодаль, у насыпи “Лейк Шор Драйв”, Максим заметил полицейскую машину, беззвучно мигающую сине-красными огнями. Два откормленных полицейских в бараньих куртках со зверскими розовыми лицами склонились над замерзшим в снегу человеком.

– Похоже, приятель принял вчера лишнего, – сказал один полицейский другому.

– Сделал себе рождественский подарок!

Труп в ледяном пальто походил на большой серый мешок с тряпьем, выброшенный на обочину дороги. Дина прижалась к Максиму.

– Неужели кто-то замерз темной ночью в белом поле? Некуда, значит, человечку было пойти.

Они вернулись к машине Максима, удачно припаркованной им вчера неподалеку от дома.

– Интересно, а каким ты меня представляла по тому объявлению знакомств в русской газете? – спросил Максим, садясь в машину.

– Все то же самое, что наяву, ни капли отступления, только без бороды… Она явно мешает мне оценить твой тонкий душевный профиль.

Спустя минуту она замурлыкала что-то знакомое. “Пора в путь-дорогу… первым делом, первым делом самолеты…”

– Ты заметил – ни кошек, ни собак на улицах. Съели они их, что ли?

– Один мой друг называет Америку тюрьмой с усиленным питанием, – буркнул Максим.

Он повел свой “додж” на север по улице Шеридан, затем по Бродвею, а потом по Южному бульвару. Отсюда начинался Эванстон, куда они ехали в кафе “Ле Пип”.

Каждый раз, заходя сюда, Максим обращал внимание на висящую на стене картинку с изображением двух десятков яиц, выложенных треугольником, как бильярдные шары перед разбивкой. Все бильярдные яйца были целыми, за исключением одного – в скорлупе от половинки яйца сидел желтый цыпленок.

– А как твои другие знакомства? Твое объявление в русской газете было таким запоминающимся, – поинтересовался он.

– Бог с тобой, Максимушка, ну с кем тут можно познакомиться?! Был у меня водитель грузовика из Рязани. Этакий гиббон с торчком. Приехал сюда, чтобы бабки заколотить и обратно в “рашку”, где у него жена и трое детей. После шофера биолог был. Там с торчком было почти горизонтально, малый тот был кандидатом наук по части насекомых. Приехал сюда и думал, что под его статьи о пауках ему тут место в научной лаборатории дадут. Лавры энтомолога влекли ученого мужа за океан. Так он теперь вместо лаборатории в дурдоме санитаром работает. Ты, вроде, оказался тем, кем надо – при работе, при квартире и без жены в Рязани. Правда, присутствует ржавый “додж” и стихи какие-то несуразные. Так ведь не все коту масленица.

Войдя в кафе, они прошли за дальний столик у окна, из которого была видна еще не расчищенная от снега пустая парковка.

– Здесь в нашей рождественской комедии нужно сделать лирическое отступление о том, что влюбленные славно провели ночь на топчане, утро на дебаркадере, а за завтраком обсуждали дальнейшее развитие ее комедийного сюжета, – заметил Максим.

– Ах, что там за развитие? – отмахнулась Дина. – Тебе-то, может быть, и повезло здесь. В программистах побывал, деньги в руках подержал. А мне? Мне ведь тридцать шесть скоро. А что за жизнь у меня? Сын скоро школу заканчивает, а что я могу ему дать? Вчера он, разгильдяй этакий, опять пошел с дружками травку курить. И зачем я купила ему этот “форд-буревестник”? Теперь за мой “форд-эскорт” и за его “буревестник” нужно выплачивать четыреста баксов в месяц, да за квартиру пятьсот пятьдесят. А откуда деньги, если у матери иммигрантское пособие с продуктовыми талонами – “паек для узников совести”, а я зарабатываю восемь долларов в час? И после всех налоговых оттяпок имею я чистыми двести пятьдесят в неделю. Вот и подсчитай, что нам на еду остается. А еще тряпку какую-никакую купить нужно, обувь, туда-сюда… Так что замуж мне нужно выходить, дружок, пока у меня еще шкура упругая, за богатого американского старичка, а то потом и сторговать себя будет некому. А я еще свою судьбу за хвост хочу поймать – не жар-птицы, конечно, но какой-нибудь американской индейки – это точно. Тут мне один абориген с двухэтажным домиком в Оук Парк замуж уже предлагал. Гуляли мы с ним, гуляли по Оук Парк, по хемингуэевским местам променадничали, ну, я тому пенсионеру и резанула напрямик, что если меня в темном углу прижать, то я еще очень могу.

– Стало быть, меня после замужества побоку? – усмехнулся Максим.

Дина уставилась на него во всю широту своих карих глаз.

– Тебя никогда не побоку! Тебя – или сверху, или снизу, но только не побоку. Хотя, когда старичка найду, то, наверное, побоку. Ведь согласись, не могу же я непорядочно продаваться. А поможешь мне старичка найти ты!

– Как это? – удивился Максим.

– Как-как? По Интернету. Я эти сайты знакомств как-то у сына на компьютере просматривала. Знаю, что свой “профиль” туда нужно вставить, но вставить правильно, чтобы мое свиное рыло в калашном ряду смотрелось бы не хуже других калачей. Тут твоя профессия и твоя поэзия как раз и пригодятся. Будешь моим антрепренером – старичков отсеивать. А потом самых подходящих мы окучивать начнем.

– Необычный, однако, поворот… сюжета. Одного только я в нем не представляю – упругую шкуру рядом с недержащим мочу кряхтуном.

– Что ж, Максимушка, кому в жизни блага, а кому программирование. Но ведь будем любить блага, верно? К тому же, старички недолговечны. И они уходят в ту страну, откуда нет возврата, и остаются после них на земле… особняки в Эванстоне.

– Почему именно в Эванстоне?

– Больно Эванстон мне понравился. Особенно те усадьбы у пляжа, у которых мы проезжали. Трехэтажные. С башенками, с ряшенками, да прочими завитушками.

…Три месяца Максим встречался с Диной по выходным, заезжая за ней в Буффало Гров. Главной темой их разговоров стало обсуждение знакомств его подруги со старичками, которых поставлял теперь неутомимый Интернет. “Профиль” Дины, помещенный на один из чикагских сайтов знакомств, к концу третьего месяца продолжал собирать неплохой урожай. Однако желаемого результата знакомства со старичками не приносили, и две встречи с одним и тем же претендентом на “звезду Востока, случайно оказавшуюся за океаном”, что звучало, несомненно, поэтичнее беженки от бакинских погромов, были, скорее, исключением, чем правилом. Дина изо всех сил пыталась убедить обладателей трехэтажных домиков в искренности своих чувств, но ее старания оставались тщетными. Лишь одно заочное знакомство, “инкогнито из Эванстона”, как она окрестила его, продолжалось с завидным постоянством. Кандидат вел с Диной регулярную переписку, однако, не присылал ей ни фотографии, и ни выказывал желания встретиться…

… Интерьер французского ресторана в Нортбруке настраивал посетителей на дорогое пищевое удовольствие – отделанные дубом стены, мягкие бархатные кресла, белоснежные скатерти, хрустальные бокалы и букетики живых роз на столиках. В конце обеденного зала мерцал гриль на древесных углях. Дина сидела за столиком и “разрабатывала” меню.

– На затравочку паштет из гусиной печенки. Это, я слышала, их первая национальная заморочка. Гусей так кормят, чтобы только одна печень у них росла. Потом жульен из трюфелей, сам Бог велел трюфелями побаловаться в парижском доме. Ну, а главным блюдом пойдут ножки лягушачьи.

Она скользила острым красным коготком по странице.

– Мне двойную порцию, пожалуйста, чего там одна ножка, – на три укуса похрустеть. А вино ты сам выберешь, между прочим, обожаю Шато Марго. Я пила его у одного из несостоявшихся в супруги старичков. Вино это, скажу тебе, – аромат моей мечты.

– И как твои успехи в деле присовокупления рыжеволосой звезды востока к трехэтажной Америке? – поинтересовался Максим.

– Что там за успехи? – отмахнулась Дина. – За неделю было два новых кандидата. Первый ростика небольшого, старичок- хоттабыч какой-то. Бородка белая, глазенки душевные, тросточка с набалдашником в виде собачьей головы. Пригласил меня сразу к себе домой, что совсем не по американским правилам. Собака при доме была, Герцогиней зовут, мордой точь-в-точь как тот набалдашник. Долго меня обо всем расспрашивал, будто хотел что-то тайное выведать, да в подсознание мне заглянуть. Ну да как же! Так я ему свое подсознание на диванчике том, на котором он меня потом разложил, и представила! Только не состыковалось у него что- то по мужской части, и заявил мне старичок через два часа сексуальных мучений, что нет между нами “chemistry”.

К их столику подошла официантка-негритянка с ногами баскетболистки, монументальными бедрами и косичками на голове, торчащими во все стороны, как иголки у дикобраза. На столе появилось затребованное вино, гусиный паштет и горячие хлебцы.

– А глаза-то твои карие на черномазую смотрят, – ревниво заметила Дина, когда официантка удалялась от их столика.

– Но душой я с тобой, подруга. С кем же еще здесь может быть родство душ, как не с душой из “совка”? Только “совки” в Америке друг к другу и прилепляются. Страсть-то черная, она, может быть, пожарче белой будет, да только джунгли там, в душе-то. Ведь они еще триста лет назад только и делали, что били в барабаны да совокуплялись. А наш Петр в те времена уже окно в Европу рубил, да головы стрельцов не жаловал.

– Ну, дорогой поэт, ты бы еще о Древнем Риме вспомнил! Вот там гладиаторы головы рубили друг другу что надо!

Осушив бокал, Дина перешла ко второму кандидату в супруги.

– Этот старикашка был деловит и немногословен. Этакий папа Карло без Буратино на американский манер – очки на кончике носа, клетчатая рубашка, ковбойская шляпа. Ездит на “Альфа-Ромео”, а когда у нас зашел разговор, где бы нам примоститься поговорить о достоинствах невесты, то потащил он меня в вонючий “Данкин Донате”. Я сразу поняла – скряга. Американский Иудушка Головлев. Заговорил о каком-то брачном контракте, все крутил-вертел вокруг да около, про супругу свою рассказывал, которая сбежала от него в Калифорнию, а ему на старости лет хочется продолжения семейных традиций. Я-то сразу смекнула, куда он удочки забросил, и сказала, что я женщина крепкая и здоровая, и семейные традиции продолжу, как надо, не хуже заезжих калифорнийских. Только папаша этот после моего откровения почему-то сник и твердого мужского решения не принял, а на следующий день позвонил и сказал, что будет обдумывать мои восточные превосходства. Вот уже пять дней, как обдумывает.

– Да, что-то не везет тебе с претендентами на крепкую руку и восточное сердце. А как поживает наш инкогнито из Эванстона?

– Пока не раскрывается, но пишет регулярно, – оживилась Дина. – И как! Даже я со своим куцым английским поэтический стиль его писем почувствовала, а некоторые его фразы… – вот, например, послушай: “Your eyes are like black roses in my last spring”. Звучит? Или вот еще: “I will treat you like the Queen in my royal garden”. Или вот это: “I will be the loyal dog at your toes”.

Дина взмахивала ножом, как дирижерской палочкой.

– Поэт! Как выпить дать поэт! И все в нем вроде на месте, и пенсионный возраст, и детей нет – претендентов, то есть, на наследство. А ты как думаешь, к чему это?

– Трудно сказать, – нехотя ответил Максим. – Но не кажется ли тебе, что пахнет все это какой-то… химией?

– Да уж какая тут химия, если он мне сам свой эванстонский адрес на днях прислал? В гости, правда, пока, не приглашал, но ведь дорого яичко с Христову дню.

– Но все равно, подруга, будь осторожна. Не дай Бог, еще изнасилуют тебя в королевском-то саду за каменным эванстонским забором, – прищурился Максим.

– Изнасилуют? Ха-ха! Да я сама, кого хочешь, изнасилую! А в королевском саду – так по полной программе, – подскочила Дина в кресле.

Вечером они пили чай на крыше максимового дома – огороженной металлической сеткой открытой веранде с дощатым полом. Максим расхаживал по крыше со своей “сексуальной” чашкой.

– А вообще-то, подруга, хоть и не идут у тебя дела со старичками, но как сказал один поэт: “Нам выпало малое счастье нерусского бытия”.

– Ах, Максимушка, не малым счастьем жив человек, но мечтой, продирающейся сквозь тернии к созвездию золотого тельца! – жарко выпалила Дина.

– Ну, что же, пастушка золотых тельцов, выпьем тогда чаю за твой успех.

– За наш, Максимушка, за наш успех!

…Через неделю Дина позвонила Максиму и сообщила, что ее звездная мечта неожиданно стала обрастать заветной эванстонской плотью. Максим в удивлении попытался выведать подробности, но Дина ничего толком не рассказывала и после разговора как сквозь землю провалилась. Спустя несколько дней он разговаривал по телефону с ее матерью, но та только сказала, что дочь неожиданно покинула и дом, и сына, чтобы устроить свою “единоличную американскую судьбу”, и что других подробностей у нее нет…

… Утром пасхального воскресенья Максим шел по дебаркадеру, где три месяца назад он дышал рождественским воздухом с Диной на второй день их знакомства. Серая, освободившаяся ото льда вода мелко плескалась о выщербленный бетон. Крупная рыбина, быстро подплыв к поверхности, хватала ненасытным ртом воздух и быстро уходила на глубину. Максим шел по дебаркадеру и думал о том, что его назначение в Первом Чикагском Банке подходило к концу. Одному из его коллег уже было предложено новое задание в Милуоках, в ста милях на север от Чикаго. Эта “перестройка”, вероятно, была началом сокращения штата программистов в компании. Дальнейшие предположения Максима о его передвижении по просторам великой страны Макдоналдсов, хайвэев и компьютеров, были туманны.

В пятницу, вернувшись с ленча на свое рабочее место, он прослушивал записи на автоответчике. Одно из сообщений было от менеджера “Компьюсофта” – консалтинговой компании, от которой он работал по контракту в Первом Чикагском банке. Менеджер приглашал Максима к себе для обсуждения уникальных возможностей, открывающихся в карьере обещающего программиста. Мгновенное подозрение Максима о том, что под “уникальными возможностями” подразумевалось не что иное, как окончание его работы над проектом “2000-й год”, подтвердилось сразу после того, как он вошел в офис менеджера.

Тесный кабинет был похож на больничную смотровую. Белые стены, в углу этажерка с файловыми ящиками, серый стол, на окнах жалюзи. Впечатление смягчали вездесущие фоторамки с улыбающимися детьми. Максим задержал взгляд на кресле. Оно оказалось двойником его любимого домашнего кожаного чудища, правда, выглядело свежее.

Лицо менеджера было выбрито так гладко, что вместе со щетиной, казалось, с него были удалены все признаки эмоций. Плешь, туго завязанный узлом галстук, суетливые руки.

– Мы получили от руководства банка весьма ободряющие характеристики вашей работы, – были его первые слова.

– Я всегда серьезно относился к планам банка, нацеленным в следующее тысячелетие, – ответил Максим.

– И это заслуживает похвалы, поэтому я и пригласил вас для обсуждения новых горизонтов вашей работы в нашей компании. К сожалению, Первый Чикагский банк не располагает финансовыми возможностями, чтобы держать в штате всех программистов, работавших над проектом “2000-й год”.

Максим был готов к такому повороту.

– Однако, мне это странно, учитывая удовлетворенность банка моей работой.

Кадровик грустно посмотрел ему в глаза.

– Нам всем это странно. Поэтому я и пригласил вас для того, чтобы обсудить одну неожиданную возможность. Контракт, который предлагают “Компьюсофту”, бесподобный. Пункт назначения – Сиэтл. Это слово вам ни о чем не говорит?

В голове у Максима закрутились слова, связанные с этим городом западного побережья.

– Конечно, говорит. Боинг и сеть кофеен “Лучшее Кофе Сиэтла”.

– А если ближе к вашей профессии?

– Вероятно, “Майкрософт”.

– Вы попали в точку, совершенно в точку! – подскочил менеджер в кресле.

– И весьма неожиданно. Неужели у такой компании, как “Майкрософт”, нет своих программистов?

Кадровик далеко отъехал в кресле от стола.

– Конечно, есть. Но программирование сейчас – это горячий рынок! Компании с дальним прицелом это прекрасно понимают и всячески привлекают талантливых программистов на работу, в том числе и по контрактам.

– Чего не скажешь о Первом Чикагском банке.

– О, Максимус, забудьте Вы об этих нерадивых финансистах! Вы же отлично понимаете, что такое проект “2000-й год”. Это же просто… – тут менеджер запнулся, явно подбирая нужное слово, – просто… мыльный пузырь.

Максим засомневался.

– Но почему Вы уверены, что контракт с “Майкрософтом” не закончится через полгода, как это было с Первым Чикагским банком?

Кадровик уверенно положил руки на стол.

– Потому что контракт уже подписан на три года, и мы предлагаем это задание пяти лучшим программистам нашей компании. Так что подумайте, стоит ли в этой уникальной возможности оставаться… “L'Etranger”?

Максим был наслышан о том, что кадровик был любителем французской литературы. Наступила пауза.

– Думаю, что во время горячей программистской страды важнее всего не остаться… хм… “Les Miserables”. Но в том и другом случае мне нужно взвесить все “за” и “против”, – нашелся он с ответом.

– О, разумеется! – закивал головой кадровик. – Я уже переговорил с вашим менеджером из банка. Сегодня Вы можете не возвращаться на работу.

…Начало мая в Чикаго было жарким и влажным. Вечерами, когда жара спадала, Максим наслаждался застывшим в воздухе теплом заходящего солнца на крыше-веранде своего дома, покуривая сигару в пластиковом шезлонге. Иногда он вспоминал так неожиданно оборвавшуюся его любовь к Дине – решетчатый железный стол и стул, на котором она сидела, разбросав огненные волосы по чугунной мозаике стола. Эти железные плетения, казалось, до сих пор хранили в его душе прикосновения ее горячего, крепкого тела. Через каждые десять минут низколетящие Боинги, шедшие на посадку в аэропорт О'Харе разрезали чернеющее небо мерным ревом турбин, и как будто отдавали свой голос в медленно сгущавшуюся темноту, размазывали рев по всему небу.

“Компьюсофт” посадил Максима “на скамейку” – “on the bench” – термин, означающий, что компания держит работника про запас, не давая ему задания, но выплачивая регулярную зарплату.

Обычно через месяц программисты “на скамейке” получали либо новые задания, либо письма об увольнении. Для Максима же его присутствие “на скамейке” скорее было формальностью. Вещи для переезда в Сиэтл были уже уложены. Оставалось только назначить день отъезда. Максим решил ехать поездом. Надежда на то, что Дина объявится перед отъездом, с каждым днем уменьшалась. Неожиданно Максим получил от нее сообщение на автоответчик. Из него ничего нельзя было разобрать, голос был с помехами и скрипами, как будто со старой граммофонной пластинки. Казалось, что Дина звонила откуда-то с другой планеты. Максим понял лишь одну фразу, “хоть дедок и тряс костями на матрасе, но был вполне в сексуальном соку, и хотя этого сока последние капли оставались, но ведь мал золотник, да дорог”. Заканчивалось сообщение словами: “Жди меня, и я вернусь, только очень жди… сегодня же у Бабушкиного дома в шесть часов вечера после войны. В том смысле, что после свадьбы по тебе заскучала”.

Этот Бабушкин дом Максим знал – он стоял на углу улиц Девон и Бродвей в пятнадцати минутах ходьбы от его дома – название дому было дано русскими пенсионерами, в большинстве проживающими в нем. Напротив дома была закусочная “Checkers”, парковка возле которой обычно пустовала – удобное место для стоянки на десять минут.

Подходя к Бабушкиному дому, Максим еще издали обратил внимание на черный “Кадиллак”. Окно в машине было опущено, и, присмотревшись, он увидел в нем Дину. В изумлении он подошел к ней, разглядывая ее транспортное средство, никак не вяжущееся со статусом “узников совести” с иммигрантским пособием и продуктовым пайком. Дина выпрыгнула из машины.

– Видишь, Максимушка, не забыла тебя!

– Сколько лет, сколько зим, – в недоумении развел он руками от перемены, произошедшей за столь короткий срок.

Лицо Дины стало каким-то резким, отточенным во взгляде, казалось, что ее вечная смешливость и игра страстей ушла с него и запряталась за какую-то подспудную печаль, о которой, тем не менее, нужно было забыть как можно скорее.

– Ну, сколько лет… столько же и зим, – ответила она, обнимая его и прижимаясь к нему так, будто и не было этих двух месяцев разлуки.

Максим решил ничего не расспрашивать, и плыть по течению, когда тайное само станет явным.

– А теперь едем в Эванстон, в родные пенаты. “Кодю” ты поведешь, – подтолкнула его Дина.

Удивление Максима все больше росло, но он решил сохранять невозмутимость.

– Родные пенаты… “Кодя”… Эванстон. Таинственно исчезаешь, таинственно появляешься. Кадиллаки-реки-раки…

Дина сосредоточилась на чем-то тяжелом для себя.

– Поезжай к эванстонскому пляжу, по Шеридан, а там два квартала.

Через пять минут они выехали к озеру с грядой каменных валунов, огораживающих узкую полоску песчаного берега, и свернули к одному из трехэтажных домов, утопающих в зелени старых вязов. Максим, конечно же, сразу узнал этот дом с номером на стене, видимый за сто ярдов. Архитектурой он напоминал стиль Франка Ллойда Райта – широкое патио, галерея, крыша, далеко выдающаяся за вертикали стен. Автоматические ворота открылись, и он въехал по дорожке из мелкого гравия в тенистый двор. “Что ж, теперь, вероятно, мне предстоит встреча с. инкогнито”, – подумал Максим и вошел за Диной внутрь.

Гостиная с могучими кожаными креслами и широким паласом с толстым ворсом была небольшой, но ее интерьер казалось, вводил тебя в какое-то средневековье – черненые деревянные панно, массивные книжные полки с книгами, от пола до потолка закрывающие одну из стен, витая деревянная лестница с широкими перилами наверх, в спальни.

Дина прыгнула в кресло и уселась в нем, как дюймовочка в огромной кожаной лилии.

– Садись рядом!

– “И паж к ботинкам дамы, как фокстерьер прилег…”, – хмыкнул Максим и сел на палас. – И все-таки, что все это значит?

Дина была возбуждена.

– А то, недогадливый мой поэт, а то все это значит, что моя американская мечта, наконец, обрела желанную эванстонскую плоть. Помнишь о том старичке, который мне письма писал, но все не раскрывался? Так вот, он, в конце концов, раскрылся. Оказалось, что Сэмом его звали.

– Дядя Сэм? Старичок? Шалишь! – в изумлении воскликнул Максим.

Он вскочил, как будто его подбросило вверх помимо его воли.

– А вот и не шалю, отшалила уже! – вспыхнула Дина, – И теперь… “не жалею, не зову, и не плачу”.

Максим, однако, быстро нашелся.

– О чем же, если не секрет?

– О чем? О чем? Известно о чем. О черных розах его последней весны!

– Что? Розы? А разве розы, они того… существовали? – совсем опешил он.

Дина недоуменно посмотрела на него.

– А что же, ты, поэт, о розах забыл? “Как хороши, как свежи будут розы…” А куда же им деться, розам-то? Вон, в саду, обратил внимание, сколько роз? Правда, когда я, как тот Магомет, который идет к горе, у дома Сэма появилась, то он поначалу на меня смотрел, как на чудо какое-то заморское. Но плакала-то я взаправду, изображая обманутую невесту, и деваться ему было некуда, так что он меня в дом впустил и долго успокаивал, свои же письма, мной на компьютере предварительно распечатанные, читая. А потом как понес какую-то чепуху, что фасад его дома вовсе не из красного кирпича, а из бордового, и розы у него в саду не черные, а фиолетовые, и что в таком безобразном стиле, которому учат английскому по грамматикам для зарубежья, он вообще никогда не писал. Но я- то смекнула, что цену он себе набивает. Ну, и дальше, сам понимаешь, слово за слово, и что мне потом оставалось делать, как не поклясться ему в вечной любви до гроба? С розгами, то есть розами, в придачу. Он, конечно, растерялся по полной, даже коленками затрясся. Все-таки не двадцать лет мужичку, чтобы от женщины в сексуальном соку бегать. Ну и показала я ему потом на этом самом кресле на что способны настоящие звезды Востока.

Максим раскрыл рот шире некуда и так и опустился возле Дины на палас. Она хотела еще что-то добавить, но встала, обняла и притянула его к себе. Наконец, он собрался с мыслями, думая о том, как в этой жуткой фантасмагории зацепить одно происшествие за другое. Наконец он собрался.

– Но ведь ты вроде говорила… что как только старичка найдешь… меня. как бы. того. побоку. Что нельзя непорядочно продаваться. А кстати, где твой супруг?

Дина подошла к зеркалу и закрыла лицо руками.

– Нет его больше. Умер он… во исполнение своей последней любви, – сказала она с неподдельными слезами на глазах…

Ночью, в постели, Максим долго слушал ее рассказ о коротком романе с сумасшедшим миллионером, держателем фиолетовых роз в эванстонском саду за каменным забором, и, наконец, вставил слово:

– А знаешь… Сэм-то тебя не обманул.

– Ой, а в чем он должен был меня обмануть-то, Максимушка? – лукаво уставилась на него Дина.

– В том, что письма писал не он.

Дина опешила.

– А кто же тогда? Уж не ты ли их за него писал, за романтика моего старчески ненаглядного? Нет, дружок. Он это был, он. И в последние минуты, когда сердечный приступ с ним случился, я от него ни на шаг не отходила. Нотариуса вызывали, и священника вызывали. Так он тому священнику перед смертью как на духу исповедался, что так у нас все и было – и письма, и розы, и любовь. Так что и делу конец, а кто слушал… голубец.

– Неужели голубец? – воскликнул Максим. – В оригинале-то по-другому было!

Дина страстно обняла его.

– Да не все ли равно, как там, в оригинале было? Главное ведь, что теперь будет у нас.

… Утром Максим пообещал Дине вернуться к обеду. Подъехав к своему дому на Шеридан, он припарковал машину на неожиданно освободившемся пятачке у тротуара, но не стал подниматься в свою студию, а пошел к озеру.

Солнце всходило над водой кипящей белой кляксой. Одинокая чайка то почти вертикально взмывала вверх, то, замерев, долго парила над водой в солнечных блестках. Максим посмотрел вниз, в солнечную воду, и увидел там свое отражение, трепещущее под легким ветром. Он начал вспоминать стихи, написанные им давно, но вспоминал их с трудом, как надежно потерянное прошлое:

Меня Бог обрекает на поиски хлеба
На размеченной, скованной небом планете.
Я смотрю на себя в это чистое небо,
Уходящее вниз в перевернутом свете.

Поднявшись в студию, он сел за компьютер и удалил письма, которые писал Дине, выдавая себя за старичка-инкогнито из Эванстона.

Звонок в Компьюсофт – ближайший поезд увозил его в Сиэтл.

2002, 2007. Бостон – Москва


Примечания

1. “Being forty means being twice as sexy as you were when you were twenty” – Быть сорокалетним означает быть вдвое сексуальней, чем когда тебе было двадцать.

2. “First Chicago Bank. Y2K. We can do it” – Первый Чикагский Банк. 2000 год. Мы можем это сделать.

3. Буффало Гров (Buffalo Grove) – северо-западный пригород Чикаго.

4. Лейк Шор Драйв (Lake shore drive) – “Проезд по берегу озера” – шоссе, идущее на север от центра Чикаго.

5. Эванстон (Evanston) – ближайший северный пригород Чикаго.

6. Оук Парк (Oak Park) – западный пригород Чикаго. Место рождения Э. Хемингуэя.

7. chemistry – доел. “химия”.

8. “Your eyes are like black roses in my last spring” – Твои глаза подобны черным розам в мою последнюю весну.

9. “I will treat you like the Queen in my royal garden” – Я буду обходиться с тобой как с королевой в моем королевском саду”.

10. “I will be the loyal dog at your toes” – доел. “Я буду преданной собакой у пальцев твоих ног”.

11. “L'Etranger” (Посторонний) – новелла А. Камю.

12. “Les Miserables” (Отверженные) – роман В. Гюго.




Превратности судьбы и последний день Вектора К

Рассказ


Вектор открыл глаза и взглянул на маленький будильник, стоявший рядом с кроватью на раскладном деревянном стульчике. Красная секундная стрелка плавно скользила по циферблату, обгоняя зеленые – цифровую и минутную.

“Этот будильник на распродаже. Два доллара девяносто девять центов, а с налогом три доллара девятнадцать центов. Звоночек мелодичный, щебечет как малиновка. Прекрасная вещь, хоть и сделана в Китае”, – вспомнил он слова Латиши, продавщицы- негритянки в магазине “Товары за доллар”, когда она вставляла в будильник пальчиковую батарейку.

“Неплохой способ знакомства, купить в магазине что-нибудь дешевое, а потом пригласить продавщицу в дорогой ресторан, не так ли? А как у вас в России вообще знакомятся?” – вспомнил он потом ее слова в ресторане “Мейдер”, куда он пригласил ее вечером.

– В России знакомятся по-разному, – ответил Вектор.

– Я знаю, что такое вектор, – смеясь, заметила Латиша, – Вектор – это из математики. В конце концов, я учусь в Школе Инженеров. А еще Вектор – это такая стрелочка, символ самца, то есть, представителя мужского пола. Кружочек и стрелочка сбоку. Да ты и сам это знаешь.

– Ты совершенно права, – подтвердил Вектор.

В его советском загранпаспорте, с которым он въехал в Америку десять лет назад, в графе “имя” стояло “Vyktor”, но по ошибке клерка иммиграционного департамента, заносившего данные Вектора из анкеты в компьютер, когда Вектор подавал заявление на статус постоянного проживания, вместо буквы “у” в имени появилась буква “е”. Потом клерк постарался и над фамилией, – в загранпаспорте было написано “Kyish”, но в компьютере появился “Kysh”, что произнести по-русски можно было не иначе, как “Кыш”. С тех пор Вектор намеренно произносил свое имя так, как оно было написано во всех его последующих американских документах.

После аперитива Вектор заказал две порции гигантских креветок и два бокала шираза. Латиша вонзила белоснежные зубы в белую мясистую плоть креветки и заметила, что с русскими еще не знакомилась, а жаль – такой обед у нее второй раз в жизни, и что ее последний бой-френд был ужасный скупердяй, хоть у него папочка и адвокат в Нью-Йорке.

После обеда они шли по мокрым улицам Милуок с прилипшими к асфальту красными и желтыми листьями. Был конец ноября.

– Если хочешь со мной встречаться, то я не против, – сказала Латиша и побежала к своему общежитию, которое было в двух минутах ходьбы от дома Вектора.

“Да, она так и сказала тогда: “I don't mind”, – вспомнил Вектор, встал с кровати и подошел к окну.

Город за окном лежал в морозной дымке, квадратными зубами зданий врезаясь в молочное небо. Под окном – заснеженное бейсбольное поле, тропинка вокруг него, тощий дог на длинном поводке, тучный хозяин, бодро шагающий за догом. Вектор переводил глаза то на город, то на небо. В последнее время он часто вспоминал свою жизнь…

Детство Виктора прошло в Серпухове, где он жил с матерью, которая умерла, когда ему было семь лет, и бабкой, возраст которой, казалось, навечно застыл на цифре “восемьдесят”. Семья занимала двухкомнатную квартиру на первом этаже двухэтажного дома – первый этаж кирпичный, второй деревянный. Окна квартиры едва поднимались над землей.

О своем отце Виктор ничего не знал, единственное, что говорила ему бабка – “отец твой был перекати-поле растратчик мужских антимоний”, и на вопрос Виктора “а что такое, бабушка, мужские антимонии?”, отвечала: “сам узнаешь, когда подрастешь”. Из воспоминаний о матери у него сохранилось ее широкое лицо, толстая коса на плече и похороны, когда он шел за бабкой по кладбищу сквозь голые деревья с застывшими черными птицами на ветках.

В тот год Виктор пошел в школу, и в квартире навечно поселились две сестры бабки из Краснодара, такого же твердого и нерушимого, как их третья сестра, возраста.

После школы Виктор поступил в московский ВУЗ, на дорогу до которого из Серпухова у него уходило полтора часа, а после окончания института по специальности “Автоматизированные системы делопроизводства” его взяли на работу в московскую контору, которая занималась обработкой данных для засекреченного оборонного предприятия в Сибири. Виктор снял комнату в Москве – восемь квадратных метров и три троллейбусных остановки от станции метро “Измайловская”. За комнату хозяйка квартиры брала двадцать пять рублей и угощала квартиранта по субботам настоящим заваренным по-турецки кофе. В комнате стояло раскладное кресло, крохотный письменный стол и узкий гардероб на два пиджака и одно пальто.

Каждый день, к девяти утра Виктор ездил в свою “засекреченную” контору у Яузских ворот, и мир казался ему таким же прочным и незыблемым, как его комната на “Измайловской”, субботняя чашечка кофе и не прекращающаяся вот уже три года связь с Анастасией – мастером спорта по дзюдо, замужней женщиной с двумя детьми.

Но наступили годы перестройки, и первое, что Виктор почувствовал, – это какую-то растущую зыбкость во всем, что до сих пор так прочно составляло его существование. Из конторы, где он работал, уволили половину сотрудников, потом половину от оставшейся половины, а потом закрылось и само оборонное предприятие, на которое она работала. Оставшихся пятерых сотрудников, трое из которых, включая Виктора, были молодыми специалистами, однако, не увольняли, хотя постоянно напоминали им о том, что приказ об их увольнении давно подписан самим Министром обороны СССР.

Хозяйка комнаты подняла плату до ста рублей в месяц, субботняя чашечка кофе превратилась в граненый стакан какао, а Анастасия после их еженедельной близости по воскресеньям больше не рассказывала ему о продолжающемся уже три года разводе со своим мужем-алкоголиком, а сообщала о новостях в кооперативе, в котором она теперь работала и получала сумасшедший оклад, равный двадцати месячным окладам Виктора в его госконторе.

Между тем, продукты из магазинов продолжали исчезать, прилавки пустели, а очереди все крепче сплачивались вокруг того, что все еще можно было купить по государственным ценам. При этом на фоне растущей неуверенности людей в завтрашнем дне, кооперативы всех мастей, направлений и названий, казалось, поглощали, вбирали в себя, обволакивали своей невидимой, но прочной сетью привычный и знакомый Виктору мир социализма с гарантированной работой и зарплатой, неуклонным повышением трудовой дисциплины и проездом в общественном транспорте за пять копеек.

Но вот однажды, под Новый год, когда Виктор сидел в кресле, читая напечатанного в России Набокова, в квартире раздался звонок. Хозяйки квартиры не было дома. Открыв дверь, он увидел перед собой невероятно высокую иностранку. О том, что это была иностранка, он понял по ее яркой одежде и неестественно белым зубам.

Магда оказалась американкой и на ломаном, но понятном Виктору русском языке сказала, что находится в России с религиозной миссией мормонов и вовлекает в свою “единственно правильную религию” новых верующих. Почему Магда пришла именно к нему и как она вообще узнала о его, Виктора, существовании, было загадкой, тем более что он никогда не ходил в церковь и был далек от религии. Поговорив с ним на кухне, она положила перед ним маленькую брошюру с изображением человека, держащего в руках книгу с расходящимися от нее золотыми лучами, и сказала, что с этого человека, по имени Джозеф Смит, началась их вера, и Виктор непременно должен посетить их миссию в Москве, после чего они, возможно, организуют ему поездку в Америку по церковной визе. В ту ночь Виктор спал тяжело и мятежно, а когда просыпался, из головы у него не выходила одна фраза из Библии, которую он прочитал еще в советское время: “Вначале было слово”.

На следующий день после работы он пошел в церковь, купил три свечки и долго стоял у иконы Георгия Победоносца, всматриваясь в его взгляд, бегущий вверх от повергнутого под копьем змея. Придя домой, он позвонил Анастасии. Она приехала возбужденная, растрепанная, быстро разложила кресло, скинула с себя одежду и долго плакала, обнимая Виктора литыми бедрами и уверяя его, что ему надо вцепиться в эту Магду зубами и ногтями, потому что другого способа избавиться от надвигающейся на Россию эпохи нищеты, торгашей и бандитов у него просто нет. “Зубами и ногтями”, – звучало у Виктора в ушах, и он стал впиваться в Анастасию, вскрикивая от неожиданно нахлынувшей на него страсти. Однако, остыв от охватившего его желания, он взглянул на знакомое раскрасневшееся лицо с жарким ртом, и неведомое ему до сих пор чувство чего-то навсегда уходящего из его жизни вдруг застыло в нем твердой точкой отсчета новой и неизвестной судьбы.

– Ты хочешь со мной расстаться? – спросил он.

– Нет, не хочу, – сказала Анастасия, вытирая потный литой живот простыней, – но ты должен со мной расстаться, потому что, если ты не уедешь отсюда сейчас, когда тебе предоставляется такая уникальная возможность, то ты просто пропадешь со всем своим тонким мироощущением в этой гребаной перестройке. Ты что, в самом деле не видишь, что происходит вокруг? Это такие, как я, здесь выживают и имеют хлеб насущный – классические стервы без страха и упрека, кровь и плоть любви и верности!

– Но ведь мы… – Виктор подумал, что слова, которые он произнесет, прозвучат банально, но все-таки произнес их, – любим друг друга.

Анастасия размазала слезы по щекам и стала спокойно одеваться.

– Уезжай отсюда, пока есть возможность. “Оставь Россию навсегда”. Так, кажется, сказала одна еврейка, – закончила она разговор.

“Наверное, она права, – подумал Виктор. – Ведь она хочет мне добра, раз любит. “Оставь Россию навсегда”. Но ведь это, кажется, сказала… Ахматова”.

Через три месяца все документы Виктора, как по мановению волшебной палочки, были оформлены через совместное предприятие помощи отъезжающим в дальнее зарубежье, и Анастасия дала деньги на билет.

До рейса оставалось совсем немного, посадку уже объявили, и они стояли, обнявшись, у столика для заполнения таможенных деклараций. Анастасия подняла лицо вверх, маленькая слезинка потекла по ее виску и, пробежав по волосам, слетела вниз серебряной каплей. У таможенной проверки, за которой в глубине зала маячили будки паспортного контроля, Виктор обернулся. Анастасия все стояла у столика с разбросанными по нему бланками деклараций, потом провела по столу рукой, несколько бланков слетело на пол, засунула руки в широкие карманы плаща и быстро пошла прочь к толстым раздвижным дверям аэропорта, за которым чернела сырая апрельская ночь…

Когда самолет набрал высоту, яркое солнце, застывшее в углу иллюминатора, осветило ровное поле облаков, а потом бескрайние просторы океана, показавшиеся Виктору такими же ровными облаками, только лежащими чуть ниже…

На паспортном контроле в Нью-Йорке таможенник что-то спросил у него по-английски. Виктор, хотя учил английский в школе и в институте, и полагал, что худо-бедно воспринимает английскую речь, не понял вопроса, но почувствовал, что от этого непонимания зависит что-то очень важное. Не дождавшись ответа, таможенник вернул ему его паспорт.

– Welcome to the United States, – сказал он громко.

Из окна серебристого автобуса, на котором Виктор добирался от аэропорта Кеннеди до железнодорожного вокзала “Пенсильвания”, он с любопытством рассматривал городской ландшафт. Автострада нависла над четырех-пятиэтажными домами с рекламами на стенах. Вскоре показался первый небоскреб, потом еще и еще, а потом они выстроились в непрерывную цепочку.

Церковь мормонов, от которой он получил приглашение, находилась в Чикаго, откуда, как сказала Магда, они должны были ехать в Солт Лейк Сити, штат Юта, где находился их главный храм. Из обмененных в Москве по госкурсу двухсот долларов, “один к шести” – рыночный, полуподпольный курс доллара был в четыре раза выше, “один к двадцати пяти” – Виктор истратил на железнодорожный билет до “города ветров” больше половины.

Поезд на Чикаго шел так мягко, что Виктору казалось, будто он скользил по безветренному морю. В окне проплывали чистые дороги, красивые ухоженные домики, яркие машины, все какое-то особое и отдельное, выделяющееся среди пустых полей и железнодорожных переездов с мелодично звенящими светофорами. Ландшафт за окном создавал впечатление разлинованности, аккуратности и порядка.

Добравшись до “города ветров” и на удивление быстро найдя мормонскую церковь, которая больше напоминала школу или больницу, чем храм Господень, Виктор попал к утренней службе, после которой встретился с мормонским руководством. Из разговора с ним он понял, что находится в свободной стране и сам должен сделать для себя выбор Бога. Глава мормонской церкви говорил по- русски хорошо, но выбор Бога был для Виктора затруднителен. Он вышел из церкви с чувством обязанности кому-то или чему-то за все случившееся с ним и с ощущением в душе какого-то камня преткновения перед свободой, так неожиданно обрушившейся на него.

“Нужно идти к русским”, – подумал он и пошел в организацию помощи беженцам из СССР, где у него стали спрашивать о его еврейских корнях.

Виктор сказал, что он русский, а о происхождении своей фамилии ничего не знает.

– Это неважно, – заключила Берта из отдела по трудоустройству. – По нашим документам Вы будете проходить как еврей, и, слава Богу, что нам еще выделили на этот год несколько пособий под невозвращенцев из СССР по религиозным мотивам.

– Вы сказали… невозвращенцев? – удивился Виктор.

– Разумеется, Виктор-победитель. Разве вы собираетесь возвращаться в ту жуть, которая сейчас творится в России? Мы направим вас к нашему адвокату, который оформит для вас бумаги в иммиграционный департамент. Это знающий свое дело юрист. И еще вам совет – верьте нам.

“А почему я должен им не верить?” – подумал Виктор.

Офис адвоката, куда направила его Берта, находился в Гленко, пригороде Чикаго. Элегантно одетый адвокат говорил по-русски правильно, но с необычным для Виктора акцентом и забавными оборотами.

– Прошу пройтись в эти кресла, Виктор. Меня зовут Марк. Берта телефонировала мне, и я хочу предложить вам подать заявление на политическое убежище по национальной мотивации.

– Но я, – слова “политическое убежище” несколько смутили Виктора, – ни от кого не бежал, и я… – он не знал, правильно ли будет сказать то, что он собирался сказать, но фразу нужно было как-то закончить, – не еврей.

Адвокат удивленно посмотрел на Виктора, но тут же заулыбался.

– Это неважно. Совершенно неважно. Это проформа. То есть, в переводе с латинского, “ради формы”. Дело в том, что первым делом в Америке вам необходимо разрешение на работу, и получить его вы можете на основании заявления на политическое убежище. И даже если вы ни от кого не бежали, – тут Марк усмехнулся, как будто был заранее уверен в том, что перед ним сидит клиент, который заведомо говорит неправду, – то сути дела это не меняет.

Я заполню для вас все необходимые документы, мы пошлем в советское посольство ваш паспорт с заявлением о том, что вы подали заявление на политическое убежище – это даст дополнительный козырь в вашем деле – и через месяц иммиграционный департамент обязан будет выдать вам разрешение на работу сроком на полгода.

Слова о том, что его паспорт нужно зачем-то посылать в советское посольство, прозвучали для Виктора не менее странно, чем необходимость заявлять на политическое убежище.

– Разве я могу здесь жить без паспорта? – был его вопрос.

Марк посмотрел на Виктора напряженно и задумчиво.

– Послушайте, Виктор. Позвольте мне рассказать о моей работе с вами. Кстати, сделаю небольшое отступление о себе самом. Я родился в русской семье потомственных адвокатов из Житомира, иммигрировавших в Чикаго в начале века, окончил Гарвардский университет и уже не первый год веду с Бертой кропотливую и успешную работу для таких клиентов из России, как вы. Так вот. Во-первых, вы должны верить своему адвокату. Во-вторых, здесь вы можете многое. Прежде всего, здесь вы можете просто жить. С паспортом или без него. Паспорт – это проформа. В каждой стране своя проформа. Скажем, в России, слово “красный” – это проформа, ведь оно часто встречается в названиях улиц и площадей. А здесь проформа – это слова “главный” и “государственный”. Суть же дела от этого не меняется, а суть вашего дела в том, что вам необходимо получить разрешение на работу. Видите ли, с вашей церковной визой разрешение на законное проживание в стране вы можете получить тремя путями: политическое убежище, рабочий гарант или… брак на американской гражданке. Но насколько я представляю, для вас сейчас реален только первый путь. Так что, если вы хотите здесь остаться и чего-либо добиться, то вам необходим иммиграционный статус, без которого вы в этой стране, – тут Марк посмотрел на Виктора открыто и доброжелательно, – ничто.

Через два дня Виктор стоял в длинной очереди чикагского иммиграционного департамента с многостраничной анкетой на получение статуса беженца, каллиграфическим почерком заполненной Марком, той самой анкетой, с которой начались его новые имя и фамилия.

Первые два года жизни Вектора в Америке складывались из углубленного изучения английского языка, случайных работ за “кеш”, то есть за наличные, а потом полуторагодичной работы у дилера по продаже бриллиантов, на которую его порекомендовали через организацию помощи беженцам из СССР. У дилера Вектор работал мальчиком на побегушках, то есть разносил небольшие суммы денег и мелкие бриллианты в другие дилерские конторы Ювелирного ряда – так называлось место ювелирных мастерских на пересечении улиц Вабаш и Мэдисон.

Через полгода после подачи заявления на политическое убежище Вектор получил официальное разрешение на работу, которым, впрочем, не воспользовался еще год. Работа “за кэш” – шесть долларов двадцать пять центов в час – у бриллиантовых дел мастера его вполне устраивала.

Вектор жил в северном районе Чикаго, в подвальном помещении, которое он снимал вместе с руммейтом, по-русски – соседом по аренде жилья. Окна подвала поднимались над землей чуть выше окон его серпуховского дома, а обогревалась квартира батареей, почему-то подвешенной к потолку.

Однако заветного статуса беженца ему все не давали, на интервью не вызывали, хотя разрешение на работу продлевали регулярно каждые полгода.

Освоившись с английским, Вектор неожиданно нашел постоянную работу швейцара в крупной гостиничной фирме “Хайат”, тем самым изменив свой статус “зарабатывающего нелегально” на статус “законопослушного налогоплательщика”. На работу в отель он приходил шесть раз в неделю в девять утра, а уходил в час дня – таково было расписание его сокращенной рабочей недели, которая оставалось неизменной три года.

Подвал с руммейтом сменился на отдельный номер в гостинице YMCA, на углу улиц Чикаго и Стейт, в двадцати минутах ходьбы от его места работы. Номер за двести пятьдесят восемь долларов в месяц представлял небольшую, восемь квадратных метров, комнату с кроватью, маленьким шкафчиком на два пиджака и одно пальто, письменным столом и раковиной, спрятанной в стене за дверкой.

Однако, приглашение на интервью из иммиграционного департамента так и не приходило, и Вектор постепенно начал привыкать к своему положению “беженца, законно ожидающего статус беженца” с безвременным продлением разрешения на работу.

Неожиданно, правда, пришло письмо из русского посольства в Вашингтоне о том, что его паспорт, который пролежал в посольском архиве пять лет, является недействительным, и в соответствии с постановлением президента “Виктор Куиш не является больше гражданином Российской федерации в связи с непродлением российского гражданства”.

Денег, которые он зарабатывал в отеле – четыре доллара двадцать пять центов в час и чаевых до пятидесяти долларов в день – вполне хватало на оплату жилья, неплохое питание в китайских и мексиканских кафе и небольшие удовольствия в виде походов в кинотеатры, бильярда в диско-клубе “Экскалибр” и покупок одежды в магазинах “Великолепной мили” на Мичиган-авеню.

К концу шестого года в Америке русская жизнь Вектора казалась ему стирающимися воспоминаниями, в которых чаще всего возникал вид из окон его серпуховского дома и литое тело Анастасии, сжимающее его в любовных порывах стальными руками и ногами.

Говоря с адвокатом о состоянии его заявления на статус беженца, Вектор все больше свыкался с мыслью, что его ситуация вполне обычная, потому что таких заявлений, по словам Марка, подается “море, океан и небольшая речка”.

– Вы напрасно беспокоитесь, Вектор, – говорил Марк. – Я хорошо помню о вашем деле. И даже если теперь вам откажут в политическом убежище, что было бы совершенно невероятно, хотя, как я представляю, ситуация в России несколько изменилась в сторону свободы и демократии, далекой, впрочем, от американской, то у нашего закона есть много возможностей затянуть ваше дело на неопределенный срок. А потом для вас вообще наступит “статус акклиматизации”, то есть депортировать вас не смогут просто на основании того, что вы прожили в стране слишком долго.

Успокоенный такими уверениями Марка, Вектор продолжал жить в YMCA, довольствуясь тем, что посылает ему судьба.

За пять лет у Вектора было три женщины: немецкая еврейка, ирландская американка и филиппинская китаянка – романы непродолжительные, и во всех трех случаях закончившиеся одной и той же фразой на английском языке, сказанной с соответствующими тремя акцентами: “Такого имени Вектор нет, к тому же у тебя нет американского гражданства. Поэтому у нас нет будущего”. Однако затем произошла четвертая встреча, которая имела роковые последствия.

Теплым апрельским днем, когда бриз от озера Мичиган так приятно ласкает лицо, закончив рабочий день в “Хайат”, Вектор гулял по парку, тянущемуся от Золотого берега к станции сабвея “Аддисон”. Людей в парке было немного.

Проходя по аллее, Вектор обратил внимание на негритянку, неподвижно сидевшую на скамейке. Ее поза показалась ему какой- то неестественной. Было трудно поверить, что на скамейке сидит живой человек, а не изваяние из черного мрамора. Сначала Вектор прошел мимо – остальные скамейки по всей аллее были пустыми – но потом повернулся и пошел назад, неожиданно испытав к этому черному изваянию необычайно сильное влечение. Негритянка сидела на скамейке в неподвижной позе и смотрела широко раскрытыми глазами, полными больших белков, на застрявшие в листьях голубые кусочки неба. Вектор присел рядом.

– Are you OK? – спросил он, стараясь как можно правильнее проговорить фразу.

Застывшее изваяние вздрогнуло и повернулось к нему, поправляя на бедрах черный плащ.

– Меня зовут Вектор. Я – русский, – добавил он.

– Да, я в порядке, – ответила негритянка и тут же стала говорить о своем настроении такой скороговоркой, что было трудно понять хотя бы одну фразу.

– Впрочем, это неважно, потому что меня зовут Пегги, – заключила она.

“И зачем я спросил ее, все ли с ней в порядке?” – подумал Вектор, провожая ее по парку до дома, выходящего торцами трех корпусов на улицу Шеридан. У своего подъезда Пегги сказала, что в ее доме живет много русских, и попросила Вектора позвонить ей завтра вечером – они снова пойдут гулять у озера. Вернувшись в свой гостиничный номер, он долго лежал на кровати, уставившись в белый потолок. Из головы у него не выходил неподвижный торс, затянутый в черный плащ и слова, вырывавшиеся скороговоркой из этого торса. Он представлял это черное литье жарким и голым, а рядом свое белое тело, нескладное и дрожащее, как оно когда-то дрожало под жарким телом Анастасии. Вектор позвонил Пегги.

– Не завтра, а сегодня, – твердо сказал он в трубку.

– Сегодня, – подтвердила Пегги.

Все дальнейшие события той ночи он помнил с какими-то провалами – бутылка французского вина, ветчина в итальянской булочке, глиняная чашка чая с надписью: “The Lord is my light and my salvation”, а потом липкий пот, стекающий чистыми слезами с черного торса, и невероятно круглые бедра, в которые он все входил и входил, и казалось, что не будет конца этому желанию.

– O, Jesus! O, Lord! – извивалась черная плоть на белой простыне.

В три часа ночи Вектор точно знал, что уже не представляет свою жизнь без этого черного тела, и без памяти провалился в сон. Рано утром он открыл глаза и увидел Пегги неподвижно сидящей на кровати.

– You took advantage of me, – сказала она спокойно.

– No, I did not, – так же спокойно ответил он, стараясь как можно отчетливее поставить ударение на слове “not”, оделся и поехал на работу.

Вечером они встретились на той же скамейке, на которой познакомились вчера, и Пегги сказала, что продолжать эти отношения она не может.

– Все это было как мираж… потому что у меня давно не было мужчины. Но ведь я новорожденная христианка, а новорожденные христиане не могут заниматься любовью, не состоя в браке. Кстати, ты читал Библию?

Вопрос сбил Вектора с толку.

– Да, это было давно… и в России, – ответил он.

– Вот видишь, все это было… как в тумане. Впрочем, расстаться с тобой я тоже не могу. Ведь ты вошел в меня по любви. И поэтому нам нужно вступить в законный брак.

Такое заключение Пегги повергло Вектора в раздумья о том, что виной происшедшему было его недостаточное знание Библии, но слово “брак” было произнесено черным ртом так твердо, что он не видел никаких препятствий к тому, почему бы ему этого не сделать.

– Да, разумеется, мы сделаем это так, как это должно быть у новорожденных христиан, – сказал он.

Всю следующую неделю он усердно читал Библию, но так и не уразумел, чем новорожденные христиане отличаются от неноворожденных.

Занимаясь с ней любовью, он иногда думал о том, что у них теперь будут черные дети. Однако влечение к Пегги было настолько сильным, а его слияние настолько желанным, что вся его предыдущая жизнь – беженец без статуса, комната в YMCA, работа в “Хайат” – казались ему теперь чем-то совершенно неважным по сравнению с ежедневным обладанием этим жарким черным торсом, как будто ставшим неотъемлемой частью его белой плоти.

Бракосочетание, мало походившее на торжественный процесс соединения двух сердец, произошло у Пегги на квартире. Древняя, едва передвигающаяся старушка-негритянка, как сказала Пегги, ее наставница в детстве, мирно скончавшаяся вскоре после этого в своем бунгало на Южной стороне, принесла Библию, и Вектор повторил за ней долгую клятву, закончившуюся словами: “в бедности и в богатстве, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас”, после чего молодожены пошли гулять по парку Золотого берега. Майское солнце пробивало листву деревьев тонкими обжигающими лучами.

Вектор переехал к Пегги. Вечерами они вместе готовили обеды, гуляли у озера, а по воскресеньям ходили в церковь, пока в сентябре – это были особенно жаркие дни, как бы захваченные осенью от влажного чикагского лета – Пегги не вернулась домой и не отвергла регулярную любовь.

На следующий день она заявила Вектору, что ему нужно вернуться назад в YMCA, конечно, она понимает, как ему будет тяжело без нее, но это нужно всего на три дня. Недоумевающий Вектор последовал ее просьбе. Яркие видения черного тела приходили к нему по ночам. На третий день Пегги позвонила и попросила его приехать. Она сидела на стуле, застывшая и грустная – Вектору показалось, что ее лицо как будто потеряло свой обычный глянцевый блеск – и долго говорила о Боге и судьбе. Вектор не понимал, к чему произносились эти слова, но приговор его любви был кратким.

– Как ты думаешь, почему я не беременею? – спросила она.

Он потерялся с догадкой.

– Врач нашел у меня неизлечимую болезнь. Они определили, что это ненормальный рост клеток, но я-то поняла, о чем идет речь.

“Что за чепуха? Какая неизлечимая болезнь?” – подумал Вектор.

– Врачи ошибаются, – попробовал он ободрить ее, и вдруг ему почему-то стало ясно, что никакой ошибки здесь нет.

“Пока смерть не разлучит нас”, – закрутилось у него в голове.

– Еще врач сказал, что если я хочу прожить дольше, то не должна часто иметь мужчину. Вчера я все решила. Мы будем жить порознь и встречаться раз в неделю. Через свою работу ты оформишь для меня медицинскую страховку. “Хайат” – солидная фирма. Они обеспечивают страховками своих работников и членов их семей. А впрочем, так ли это теперь важно? Ведь в этой жизни ничто не важно… кроме встречи с Богом.

Вектор обнял ее и пытался что-то сказать, но тут же почувствовал, что его слова, даже произнесенные по-английски совершенно правильно и с должной интонацией, прозвучат теперь совершенно не к месту.

Он сделал все так, как она хотела – переехал назад в YMCA, где ему досталась комната на полтора квадратных метра больше той, в которой он жил до бракосочетания, и весь следующий год ездил к Пегги, следя за оплатой медицинских счетов, сумма которых вскоре достигла астрономических цифр. Однако, гостиничная корпорация “Хайат” была действительно солидной и аккуратно оплачивала все медицинские расходы члена семьи своего работника.

Неожиданно Вектору пришло письмо из Чикагского иммиграционного департамента о том, что его прошение о политическом убежище отклонено за недостаточностью оснований. Он смотрел на плотный лист бумаги с витиеватой надписью “United States of America. Department of Justice” и не понимал, почему держит его в руках. “Какие основания? Ах, да. Ведь должны же быть какие-то основания. Но причем здесь все это, если у меня уже есть иммиграционный статус на основании брака. Ведь после того заявления на политическое убежище Марк заполнил совсем другие бумаги. Нас с Пегги вызывали на интервью, и мне присвоили статус “временного постоянного жителя”.

Тело Пегги умирало. Вместе с ней умирала и надежда Вектора на то, что произойдет чудо выздоровления – надежда глупая, отчаянная и пустая.

Холодным декабрьским утром, когда чикагский ветер срывал с вековых деревьев кладбища Южной стороны последние листья, Вектор стоял у черного лакированного гроба. Вознося Библию и глаза к небу, пастор произносил долгую речь о свидании всех и вся в этом мире с Богом. Гроб опустили в землю, засыпали землей, и Вектор вышел с кладбища, провожая взглядом кленовый лист, медленно кружащийся в воздухе. Даже когда ветер на несколько секунд стихал, лист все не падал на землю, как будто его подвесили над ней на тонкой невидимой нити. После поминок Вектор, как положено, не выходил на работу три дня, бродя с утра до вечера по одной и той же аллее в парке Золотого берега и садясь на одну и ту же скамейку.

Через три дня в Чикаго выпал первый снег и, раздав вещи Пегги ее родственникам, он сдал квартиру на Шеридан, на которую последний год вместе с его комнатой в YMCA тратил почти весь свой заработок швейцара.

Вскоре от администрации “Хайат” пришло уведомление о том, что лимит его медицинской страховки превысил полмиллиона долларов, и по условиям страховки от дальнейшей оплаты медицинских счетов компания отказывается.

“Что ж. Условия есть условия, хоть и солидные. И, слава Богу, что солидные. Ведь ничего другого я не мог бы ей дать”, – подумал Вектор.

Он продолжал работать в “Хайат”, пока весной в его жизни не произошли неожиданные перемены. Иногда встречаясь с соотечественниками, чтобы перебросится с ними русским словечком, он время от времени посещал “русские места” – ресторан “Метрополь” в северо-западных краях необъятного чикагского мегаполиса и ресторан “Московские ночи”, где на его слуху все чаще стало задерживаться слово “программирование”.

– Старик, пойми, – говорил ему завсегдатай “Московских ночей” Игорь, который приехал из Москвы по рабочей визе в один из крупнейших чикагских банков, – с твоим английским трудиться здесь столько лет швейцаром, тем более сейчас, когда в программисты берут чуть ли не парикмахерш, – это преступление против русской совести.

Обычно после таких разговоров Вектор вспоминал, что в институте он учил программирование, и особенно у него удавался перевод чисел из десятичной системы исчисления в двоичную и шестнадцатеричную, но, насколько за это время программирование продвинулось вперед, он слабо себе представлял. Однако всякий раз, поговорив с Игорем, он ощущал, что в его жизни что-то действительно проходит стороной. И вот, набрав в библиотеке книжек по информатике и вчитываясь в как будто перенесенные из одного времени и пространства в другое слова-коды: “program begin”, “declare A,B,C”, “if”, “else”, “go to”, “stop”, Вектор решил попробовать себя в новом качестве программиста. По совету Игоря выбор пал на солидного “job hunter” – “охотника за работами” – компанию, направляющую конкурсантов в другие компании по результатам собеседования.

– Великолепно! – говорил Вектору консультант, проводивший тестирование. – Так запросто переворачивать системы исчисления, наверное, способны только русские. Скажите, а Вектор – это русское имя?

– Русское, но перевернутое с точностью до наоборот, – ответил Вектор, повергнув консультанта таким ответом в мимолетную задумчивость.

– Разумеется, наоборот. И поэтому для вас у нас есть один проект в Милуоках, штат Висконсин. Так что желаю удачи, – резюмировал консультант.

Въезжая в “Деревню Жуно” – жилой комплекс в центре Милуок, рекомендованный ему как “белому воротничку”, Вектор попросил, чтобы ему дали маленькую тихую квартиру, но свободная студия в доме была только одна, на последнем, четырнадцатом этаже. Менеджер жилого комплекса открыл оцинкованную входную дверь, выкрашенную в бежевый цвет, и стал расхваливать апартаменты, упомянув, что за шестьсот пятьдесят долларов в месяц он нигде больше не снимет студию такой высокой категории.

В студии была просторная кухня, вид на город с высоты птичьего полета, тренажеры в соседнем здании и солярий на крыше, где недавно постелили великолепный буковый паркет.

Однако программистская карьера Вектора закончилась через полгода. Компания, куда он был направлен на работу, неожиданно стала сокращать персонал, подготовив различные объяснения для увольнений. Придумана была такая причина и для Вектора – “несоответствие стиля его программ американским стандартам программирования”. Ведущий программист компании стоял с белым мелком у черной доски.

– Я расскажу вам одну историю, Вектор. Мой друг был превосходным программистом. Он кодировал, что называется “из пальца”. Его программы работали превосходно, но в них никто не мог разобраться, даже я.

На слове “я” ведущий программист вскинул белый мелок и квадратный лоб к доске и стал рисовать на ней ровные прямоугольники, вложенные один в другой.

– Вот! – сказал он, раздавив остатки мела о доску. – В этих прямоугольниках заключено все американское программирование на КОБОЛе за последние сорок лет! Так должна выглядеть любая программа – блоки, абзацы, параграфы. И никакой отсебятины.

В отделе кадров Вектору сказали, что в течении полугода ему будут выплачивать пособие по безработице, составляющее больше половины его зарплаты программиста.

“Что ж, дотяну до интервью на гражданство, а потом переберусь в Чикаго”, – решил он.

Этого интервью Вектор ждал уже два года. После бракосочетания Пегги подавала для него заявление на иммиграционный статус на основании брака с гражданкой США. Их вместе вызывали на собеседование, после которого Вектору пришла бумага о том, что его “временный статус постоянного жителя” одобрен. Это давало ему основание на продление разрешения на работу на неопределенный срок, но потом его документы кружили по иммиграционным департаментам сначала в Чикаго, а потом в Милуоках. Последнее письмо о том, что Вектора в скором времени пригласят на интервью по гражданству, было получено в день увольнения. Вектор решил дождаться интервью в Милуоках, а не переезжать назад в Чикаго, где шансы найти работу были, конечно, намного выше. Наконец день интервью был назначен, и Вектор сидел перед иммиграционным офицером, листающим толстую папку, на которой было выведено красным карандашом: “Vektor Kysh”, а рядом синим “Vyektor Kyish”.

– Клянусь говорить правду, только правду и ничего кроме правды, – повторил Вектор за офицером слова, подняв правую руку.

Офицер уткнулся в бумаги. Вектор терпеливо ждал.

– Это ошибка, – сказал он, наконец, Вектору.

– Какая ошибка? – недоуменно спросил Вектор.

– Ваше дело – сплошная ошибка.

Не понимая, о чем идет речь, Вектор решил, что, наверное, стоит что-то объяснить.

– Ошибки здесь нет. Меня действительно зовут Виктор, а моя фамилия Кунш.

– Но в анкете на получение статуса беженца вы написали “Vektor Kysh”, – подозрительно посмотрел на него офицер.

– Совершенно верно. Так моя анкета была заполнена с самого начала. По этому делу мне пришел отказ, я не помню формулировку, но…

– С какого начала? – прервал его офицер.

– С начала ее заполнения десять лет назад в Чикаго.

– При чем здесь все это, мистер Кыш? Я говорю не об этом. Ваше дело о политическом убежище было закрыто. Никаких беженцев по политическим мотивам из России больше не существует. Такие сведения нам дал Госдепартамент. На апелляцию вы не подавали, и по закону возобновлять это дело вы не имеете права. Но потом вы заполнили анкету на получение иммиграционного статуса на основании брака с гражданкой США, – теперь клерк смотрел на Вектора дружелюбно, понимающе, но явно с оттенком недоверия.

– Эту анкету заполнял не я, а моя жена, которая… умерла, – потупился Вектор в разложенные на столе бумаги.

– Сочувствую вам, сэр. Но дело в том, что к заявлению не было приложено свидетельство о браке.

– То есть вы хотите сказать, что мы не состояли в браке? – недоуменно спросил он.

– Нет, этого я не говорю, но официального свидетельства о регистрации вашего брака нет.

– Это правда. Его вообще нет. Но ведь моя жена подписала все необходимые бумаги.

– Совершенно верно. Бумаги есть, в том числе и свидетельство о смерти мисс Пегги Хартфорд. Вам присвоили “временный статус постоянного жителя”, но в деле нет главного документа – официальной регистрации вашего брака. На каком же основании мы должны рассматривать ваше заявление на гражданство, следующее из присвоения вам статуса временного жителя? Конечно, я допускаю, что никакого лжесвидетельства с вашей стороны не было, но суть дела от этого не меняется, и рассматривать его мы больше не можем. Мы должны его закрыть за недостаточностью оснований, и теперь открыть дело о вашей… депортации.

Слова иммиграционного офицера повергли Вектора в шок.

– То есть недостаточность оснований в моем деле может привести к тому, что меня могут депортировать? – спросил он.

Офицер стал ровно складывать документы обратно в папку.

– Нет, этого я не говорю. Я неправильно выразился. Недостаточности оснований здесь не было. Здесь была нелепость, случившаяся четыре года назад, а именно, в момент присвоения вам “временного статуса постоянного жителя”. Нелепость с нашей стороны, которая, впрочем, не меняет суть дела.

Вектор сидел на стуле, как будто его приклеили к нему.

– И сколько же времени может занять этот процесс… депортации? – понуро спросил он и вдруг, вспомнив слова Марка о каком- то сроке давности и “статусе акклиматизации”, добавил, – видите ли… в некотором смысле, меня некуда депортировать, потому что у меня нет российского гражданства.

– Это не имеет значения, сэр, потому что вопрос о вашем русском гражданстве не является юрисдикцией Департамента правосудия. Принятие решения о депортации закрепляет за вами статус нелегального иммигранта. Вы лишаетесь юридических прав нахождения в стране, но не прав человека. Дело в том, что американская Конституция предусматривает за каждым человеком определенные права, независимо от его иммиграционного статуса. Однако продлевать вам разрешение на работу мы не можем. Что же касается сроков рассмотрения вашего дела о депортации, то эти сроки… весьма неопределенны, таких как вы в Америке, по данным Иммиграционного департамента, больше миллиона, – заключил клерк.

“Во всяком случае, я сам ничего не могу здесь сделать, и мне нужно идти к Марку”, – решил Вектор.

Эта встреча состоялась в Хайленд-парк, престижном пригороде Чикаго, куда Марк переехал, расширив свою адвокатскую практику.

– Проходите в эти кресла, Вектор, – начал Марк дружелюбно. – Пока вы сюда добирались, я поднял с полки один важный документ Закона о депортации. Ваше дело стало сложным, вы попали, как бы это сказать… в нелепую затею. Однако дело можно затянуть, но главное, что вам сейчас нужно – это немедленное продление разрешения на работу.

– И сколько это будет стоить? – спросил Вектор, поняв, что вопрос, разумеется, упрется в оплату адвокатских услуг.

– Видите ли, Вектор, это щекочущий вопрос. Организация помощи беженцам, которая оплатила десять лет назад мои услуги по вашему делу о политическом убежище, оплачивать эту работу уже не может. Поэтому, я думаю, что мы можем договориться о пяти тысячах. И это минимальное, что возьмет с вас любой адвокат за подобное дело, а о таких квалифицированных юристах моего уровня я и вовсе не говорю. Предстоит кропотливая работа с документами и… с офицерами иммиграционного департамента.

– Вы правы, Марк, меня этот вопрос действительно щекочет… с финансовой стороны, – потупился Вектор в стол, встал и, ничего не говоря, вышел из кабинета.

Он медленно ехал по 94-му хайвэю из Хайленд-парка в Милуоки. Мокрые от дождя машины перегоняли его старый “бьюик”, нетерпеливо сигналили и уносились вперед, туда, где серое октябрьское небо смыкалось с желтой кромкой осеннего леса.

Вскоре ему пришло письмо из иммиграционного департамента о слушании его дела по депортации. Вектора вызывали в департамент через месяц и прекращали выплачивать пособие по безработице…

Познакомившись с Латишей, он несколько раз ездил с ней в кинотеатр “Одеон” в Чикаго. Каждый раз он чувствовал, что ему нужно сказать ей, что он хочет, но он все не решался это сделать.

Перед Новым годом он поехал в русскую церковь в Чикаго и долго стоял среди русскоязычной толпы у иконы Георгию Победоносцу. Поставив перед иконой три свечки, он поехал в гостиницу YMCA, где снял номер на ночь, а потом гулял по заснеженному парку Золотого берега, вспоминая, как этот парк выглядит в другие времена года.

Наконец, наступил день интервью в иммиграционном департаменте, на котором должно было решиться все уже заранее решенное, и на которое ему незачем было являться…

Вектор стоял у широкого окна своей квартиры-студии и смотрел на заснеженное бейсбольное поле под окном. Дог, тянущий хозяина на поводке, как на заведенной пружине, обходил поле по часовой стрелке в третий раз. Хозяин собаки, вытянув вперед руку, едва сдерживал рвение своего питомца, рвавшегося из ошейника. Вектор обвел глазами серые башни трех гостиниц и лежащие как будто в их лощинах краснокирпичные двух-трехэтажные домики. Январский город просвечивал сквозь тонкую морозную дымку. Гостиница “Вестин”, гостиница “Хайат”, широкая, в четверть неба, стена общежития Школы Инженеров. Небо светлело по всему горизонту от едва различимых вдали мелких крыш одноэтажной Америки до одинокого шпиля церкви, воткнутого в белую пелену облаков.

Вектор стал думать о том, что теперь, ему, вероятно, нужно перебираться из Милуок назад в Чикаго. Там будет легче найти заработок для нелегала, ведь теперь он оказывался на нелегальном положении, без разрешения на работу, а это означало, что ему, вероятно, придется пройти весь путь сначала, и, разумеется, начинать его нужно в большом городе вроде Чикаго. Он решил перебираться в Чикаго и выехать из квартиры завтра утром, тем более что срок аренды студии в “Деревне Жуно” заканчивался через два дня. Что ж, наверное, все, что мне остается теперь в Милуоках, это проститься с Латишей, – подумал он. В его “бьюик” на заднее сиденье и в багажник могла войти пара чемоданов, матрас, складной столик, а если постараться, и компьютер с монитором. Нет, компьютер, нужно взять обязательно, лучше не брать какие-то вещи, но компьютер все- таки взять. “Что ж, позвоню Латише прямо сейчас”, – решил он.

Вектор снял телефонную трубку и набрал номер магазина “Товары за доллар”. Латишу подозвали к телефону, она схватила трубку злая и возбужденная.

– Ты работаешь сегодня до часу дня? – спросил Вектор, полагая, что кроме этого говорить вообще ничего не стоит, и если она хочет с ним встретиться, то все равно, до часу или нет. – Давай пойдем сегодня в “Мейдер” Как тогда в ноябре, первый раз, когда… ну, когда я купил у вас будильник.

Он подумал, что про будильник говорить не стоило.

– Ах, ты наконец-то решился на что-то. Наконец-то ты стал решительный, Вектор-стрелочка. Конечно, мы пойдем в “Мейдер”, и куда захочешь, пойдем. И вообще, что захочешь, то и спляшем, – защебетала Латиша в трубке.

– Тогда я подъеду к часу к “Товарам за доллар”, – закончил Вектор.

– Оттуда и начнем, – захихикала Латиша.

Направляясь к гаражу, где стоял его “бьюик”, Вектор уже точно знал, что ему нужно переезжать из Милуок в Чикаго.

Гараж находился на первом этаже соседнего здания. Это было открытое пространство с толстыми бетонными колоннами. Обычно Вектор парковал машину у дальней стены, где всегда был один и тот же свободный закуток, в который его “бьюик” помещался без труда.

Сев в машину, Вектор поехал по городу, бесцельно перескакивая из улицы в улицу. Время от времени он останавливался у тротуара, выходил их машины и наблюдал, как снежинки, едва коснувшись черной плоскости капота, превращались в мельчайшие капельки воды. Нахохлившиеся люди семенили по тротуарам, как по краям гигантских книжных полок с ровно стоящими на них домами-книгами, изредка задирая головы, как будто пытаясь прочесть названия этих книг на их корешках.

Вектор выехал на один из шести мостов через речку Милуоки. Он вспомнил, как на этом мосту он стоял, когда первый раз приехал в этот город, тогда просто посмотреть на него, еще не зная, что будет здесь жить. Он вспомнил, как он стоял на железном разводном мосту и смотрел вдоль реки, в серо-зеленую воду. Две девушки в байдарке вонзали в гладь воды длинные весла-ножи, как будто пытаясь срезать с нее тонкие солнечные лепестки, приклеившиеся к серой, трепещущей под легким ветром, поверхности воды. Останавливаться на мосту в машине было нельзя.

Красные цифры на переднем щитке показывали “12:56”, когда, подъезжая к магазину “Товары за доллар”, он заметил в окне Латишу.

Она, заметив его “бьюик”, тут же исчезла из витрины, и через минуту выбежала из дверей магазина. Она запрыгнула к нему в машину, пышущая возбуждением, которое он вспомнил, как будто оно проходило по телефонным проводам и шло прямо из трубки, когда он разговаривал с ней утром. На ней была голубая куртка, как в первый день их знакомства.

– Ну, я готова, – были ее слова.

Он завел машину.

– Скажи, наконец, что-нибудь, – подпрыгнула Латиша на сиденье.

– Мы сделаем это… в отеле “Хайат”, – выпалил Вектор, как только выехал с парковки перед магазином.

– А, вот оно что! То-то оно и есть! – воскликнула Латиша и закрыла глаза.

Он ждал, что сейчас она откажется, или скажет, что не готова сделать это сегодня, но она только сказала: “Сегодня и сделаем”. Они поехали к центру города по Северной улице, потом перешли на улицу Джексон и свернули на улицу Милуоки. Вектор молчал, и, похоже, это вывело Латишу из себя.

– Вообще-то, когда девушка говорит: “Я согласна”, ее нужно хотя бы поцеловать, для порядка, впрочем, понимаю, ты ведь за рулем, нацелен своим вектором в конечную точку, так сказать. А почему ты решил сегодня? Я так думала, что ты вообще никогда не решишься. Так вот и будем в кино ездить в Чикаго.

Вектор притормозил “бьюик” у тротуара, потянулся у Латише, которая сняла свою голубую куртку, оставшись в плотно обтягивающей ее точеную фигуру белоснежной футболке. Ее грудь была крепко стянута лифом, крупные соски выпирали на кончиках чашечек, как хлебные шарики. В машине было жарко. За три месяца их знакомства они поцеловались первый раз.

– И все-таки, почему ты выбрал черную? – спросила Латиша, оторвав свои крупные масляные губы от тонких губ Вектора.

– Почему? – удивился Вектор и растерялся с ответом. Он молчал, уставясь в ветровое стекло.

– Ну, да, почему? – не понимала Латиша его странного молчания. – Америка – это расистская страна. Ты ведь мог выбрать белую, или русскую или еврейку, или…

– Нет, – прервал ее Вектор. – Не мог.

– Почему не мог? – делая глупое выражение лица, повторила Латиша.

– Потому что, какое мне дело то того, расистская страна Америка или нет, если я выбрал тебя… с самого начала, – был его ответ.

– Хм. Резонно, – стушевалась Латиша. – А тогда скажи, почему ты решил это сделать сегодня?

– Я не знаю, почему, – задумался Вектор. – Я хотел вчера. Но ведь сегодня вторник. И у тебя сокращенный рабочий день.

– Совершенно правильно, – прошептала Латиша маслянистым ртом в его рот, извернувшись на переднем сиденье так, что ее голова оказалась перед его. – Поехали.

Они медленно ехали по улице Джексон, потом по улице Милуоки. Неожиданно снег пошел крупными хлопьями, асфальт запорошило рассыпчатым белым зерном, колеса “бьюика” мяли его и проскальзывали как на манной каше. Через несколько минут машина въехала под широкий навесной козырек гостиницы Хайат.

У регистрационной стойки было пусто. Вектор нажал на кнопку металлического звонка на блестящем мраморе, и она звякнула так, будто стеклянный шарик упал на тонкий лист жести. У стойки мгновенно появилась блондинка в черном костюме со значком “HAYATT” на левой стороне груди и медной табличкой “TAMMY” на правой.

– Желаете номер с одной кроватью или двумя, сэр?

– Это неважно, – ответил он.

Тэмми удивленно посмотрела на него, потом на Латишу, и молча начала заполнять регистрационный бланк.

– Это пятнадцать долларов разницы в цене, сэр, а всего за номер восемьдесят долларов, – сказала она, дав регистрационный бланк ему на подпись. – Подпишите здесь и здесь. Как будете оплачивать ваш номер, наличными деньгами или пластиковыми?

– Наличными, – ответил Вектор и протянул Тэмми деньги.

Взяв карточку-ключ от номера, он оглядел внутреннее пространство отеля, похожее на квадратный колодец. Двери номеров выходили на балкончики, опоясывающие колодец изнутри. Создавалось впечатление, что ты находишься в полом чреве огромной квадратной гусеницы, по одной из стенок которой проходит прозрачный позвоночник лифта. Замыкала пространство огромная люстра, похожая на золотую гроздь винограда. Латиша стояла поодаль, ухмыляясь и делая какие-то знаки Тэмми. Та, видимо поняв, что зарегистрировавшийся посетитель не очень в себе, смотрела на Латишу с выжидательной и пустой улыбкой.

Проскользнув в номер впереди Вектора, Латиша прыгнула на кровать. Она схватила пульт управления телевизором и стала тыкать в кнопки. На экране замельтешили головы комментаторов, блестящие револьверы в руках гангстеров, пачки долларов в кейсах и синие полицейские машины со зверскими лицами блюстителей порядка за рулем.

– Послушай, скажи мне, наконец. За все то время, что мы с тобой знакомы, ты истратил на меня кучу денег! Неужели ты делал это просто так, ничего не желая взамен?

– Конечно, нет! – воскликнул Вектор. – О, нет! Желая, конечно, желая! Я ждал этого дня, зимы и мороза… да именно этого дня, вторника, потому что сегодня, сегодня…

Он не знал, как закончить фразу. Латиша сменила тон на спокойный, ласковый.

– То, что ты странный русский, я уже поняла. Не обижайся, конечно, но я это еще тогда поняла, когда ты покупал будильник. И когда ты пригласил меня потом в “Мейдер”. Но, скажи, зачем было тратить на меня столько денег? Я бы и так с тобой пошла. Ведь то, что я согласилась с тобой на свидание, уже должно тебе было о чем- то сказать. Может быть, после того обеда в “Мейдере” и не пошла бы, но после “Одеона” точно бы пошла. И вообще, я не верю, что ты русский. И английский у тебя не русский, и внешность, и имя.

– А фамилия моя – Кыш! – воскликнул Вектор.

– Да ты не переживай так. Кыш и кыш. А кстати, что это значит? Это что, такая русская фамилия, вроде имени Вектор.

– Это ничего не значит. Кыш на английский не переводится. Так в России гоняют кошек – кыш! кыш! кыш!

– Вроде того, как ты, наконец, загнал меня в постель? – усмехнулась Латиша. – И вообще, ты все врешь. Нам в Школе Инженеров учитель английского говорил, что на английский переводится все. Вся мировая литература давно на английском, и европейская, и русская, Достоевский там, или, плохо проговариваю его имя, Солжет-ник-сон, и китайская, и индийская, и арабская, и даже суахили, все теперь на английском, и все уложилось в 26 букв.

Она встала с кровати, сняла покрывало и спокойно начала раздеваться. Он тоже встал, и раздевался вместе с ней, наблюдая, как ее черная плоть освобождается от одежды. Пурга за окном погасла, но вспыхнула вновь, окутывая высокие здания в снежные цилиндры. В комнате становилось жарко. Казалось, что жара шла отовсюду – от стен, от потолка, и даже от холодного окна, за которым бесновалась белая метель. Раздевшись и аккуратно сложив свою одежду на кресло перед постелью, Латиша подошла к окну, наклонилась к гудящей батарее и стукнула по терморегулятору. Вектор забрался под одеяло. Вернувшись к Вектору, она забралась под одеяла и обхватила его литыми бедрами, круто обрывающимися у тонкой талии. Ее точеные руки и как будто вылепленная из теплого пластилина грудь заскользили по его телу, и он ощутил этот жар, это бесконечное тепло, исходящим откуда-то из неведомого космоса, где оно никогда не кончается. Он ощутил этот жар, как смысл бытия, дающий жизнь тому, что должно было родиться и умереть, сойтись и навсегда разойтись. Он стал мять и впиваться в это тело. Он мял и впивался в него, а Латиша только все больше распалялась и дышала глубоко, свободно и весело. Часы на тумбочке запульсировали ритмичными сигналами. Вектор вскинул голову и взглянул на красные цифры.

– Нечего было ждать, – уверенно сказала она, и ее руки и грудь вновь заскользили по его телу. – Я ведь сразу поняла, что ты любишь черных. Самые лучшие суки – это чернокожие. Впрочем, тебе русскому, этого не понять.

– Отчего же не понять, – пытался глубоко вздохнуть Вектор под литым телом. – Это я понимаю даже больше твоего.

– Неужели? Ну, тогда, остальное я беру на себя, – извивалась над ним Латиша. Ее живот становился таким же маслянистым, как ее огромные губы.

Одеяло сбилось в угол кровати. Солнечный луч, прорезавший снежное небо, упал на черную литую спину, и ее живот вобрал в себя судороги, прошедшие по телу Вектора…

– А ты все ждал чего-то, – усмехнулась Латиша.

Он лежал в ее бедрах, как утлая лодочка. В одну секунду он почувствовал невероятное освобождение от мятущейся свободы, и теперь, лежа в объятиях этого крепкого тела, ему было все равно, что творится вокруг. Он чувствовал наверняка – это тело не отпустит его, защитит его, сохранит его, чтобы ни случилось. Латиша освободила Вектора из объятий, отбросила одеяло и ушла в ванную. Вектор проводил глазами ее маслянистую плоть и лежал неподвижно, как в забытьи.

Шум воды из ванной унес его воспоминания в один жаркий летний день, когда он жил в Чикаго и любил бродить по берегу озера, слушая переливы волн, плещущиеся о квадратные валуны, в беспорядке разбросанные по берегу. Эти валуны с желобками на их гранях, вероятно, были завезены сюда для строительства набережной или причала. Сверкая черными перьями в лучах заходящего солнца, на одном из валунов сидела чайка. Ее перепончатые лапы как будто приклеились к мокрой поверхности камня. Солнечные блестки на воде сходились в золотую россыпь у горизонта… “И все- таки она была черной”, – подумал Вектор.

Шум воды в ванне прекратился, и Латиша вышла оттуда, завернутая в длинное полотенце. Мелкие капельки воды висели на ее коротких волосах, как на жестких травинках мха, переплетенных друг с другом. Она сбросила с себя полотенце, и ее черное тело как будто вобрало в себя белый свет из окна, который на мгновение застыл на фоне метущихся за окном снежинок.

– Отличный шампунь, – сказала она, стряхнула с короткого мха волос капли воды, и подошла к креслу, на котором ровно ело- жила свою одежду, и стала одеваться. – Может, пойдем теперь куда-нибудь покушать, а то вечером у меня вторая работа. Взяли телефонисткой в полицию на два часа в день. Давай поедем в “Мейдер”, где мы были с тобой в первый день знакомства?

“И возвращается ветер на круги своя”, – подумал Вектор и стал одеваться, не отрывая глаз от метущихся по небу снежинок.

Подминая скрипящий снег, “бьюик” отъехал от вертящейся гостиничной двери. На парковке возле Мейдера стояло всего две машины. Вектор прошел с Латишей в дальний угол зала, где они сели за тот же столик, за которым сидели в первый день их знакомства.

Официантка в белоснежном передничке зажгла на их столе маленькую свечку.

– И все-таки здорово, что мы с тобой познакомились, – сказала Латиша. – Хоть иногда сходишь с кем-нибудь в приличное место. Не то, что с моим бывшим бойфрендом. Один попкорн от него видела, а его предок в Нью-Йорке “грины” лопатой гребет.

Солнечные зайчики запрыгали на белой скатерти, когда тонкая струйка вина из запотевшей бутылки полилась в холодное стекло…

Выходя из ресторана, Латиша глубоко втянула в себя холодный воздух.

– А теперь поедем в Озерный парк, – сказала она.

Погружающимися в сумрак пустынными улицами они выехали к озеру. Высокий свод каменного моста, перекинутого через глубокий овраг, перечеркнул сумеречное небо, когда они въезжали в парк по дорожке внизу оврага. От заснеженной парковки Латиша пошла к единственной расчищенной здесь аллее. Вектор шел за ней след в след. Проваливаясь в снег, они натолкнулись на припорошенный гранитный камень с позеленевшей медной табличкой: “Сыновьям, погибшим в Первой мировой войне. От матерей. 1918”.

– Это год, когда та война закончилась? – спросила она.

– Да, это было давно и… на другом конце света, – ответил он.

Вектор вспомнил заснеженное кладбище и ржавый крест с фотографией в перекрестье: “Евгения Куиш. 1918–1970”.

Белые кроссовки Латиши с надписью 'Nike' на задниках утопали в снегу. Вектор окинул взглядом зернистый снег, и время представилось ему россыпью песчинок в огромных песочных часах, где каждая песчинка, казалось, только и существует для того, чтобы превратиться из мельчайшей точки в верхней колбе в мельчайшую точку в нижней. Латиша ждала его на аллее. Невесомое облачко выдоха вырвалось из ее рта. Вектор подошел к ней. Мелкая ветка треснула над их головами – это белка промелькнула в ветвях и помчалась прочь, разбрасывая вокруг хлопья снега. Назад в город они ехали другим маршрутом, по улицам Фарвелл и Северной.

– Последний раз мы ездили с тобой в Чикаго перед Рождеством, – грустно сказала Латиша. – Завтра я полечу к своим, “сладкий дом Алабама”, на целую неделю, вот они обрадуются. А у тебя какие планы?

– По утрам наблюдать за красной секундной стрелкой, пересекающей зеленые, – часовую и минутную.

– Да, да, об этом ты мне уже говорил, глупость какая, – усмехнулась она и уставилась в ветровое стекло, – а все-таки я думаю, что я симпатичная черная, впрочем, тебе, белому, этого не понять. А вообще-то, лучше бы я вышла замуж у себя дома на Юге, а не ехала на этот холодный Север за дипломом. Правда, потом возьмут в приличную компанию. А все-таки интересно, почему ты тогда пригласил меня в Мейдер?

Вектор вставил в магнитофон кассету.

– We don’t need no education, we don’t need no force control, no dark sarcasm in the classroom, teacher, leave them kids alone, – запели динамики.

– Hey! Teacher! Leave us kids alone! – закричала Латиша в ветровое стекло, когда голос Яна Гилана с еще раз повторяющимся припевом сменился с кричащего на завораживающий. – All in all, it was just a brick in the wall.

Часы на переднем щитке машины показывали “04:44”, когда они подъехали к общежитию Школы Инженеров.

– Без одной минуты четверть до пяти, как сказал бы наш учитель английского, – хихикнула Латиша.

– Иди, я позвоню тебе, – сказал Вектор и обнял ее.

Она выпрыгнула из машины.

– Придумай в следующий раз другой ресторан.

Он смотрел вслед исчезающей в темноте подъезда голубой куртке и бесцельно поехал по городу. Казалось, что его “бьюик” превратился в невидимку. Еще немного, и машина растворится, пропадет в темноте, останется только тепло в салоне и темный вечер за окном, огни домов, светофоры на перекрестках и матрицы стен домов с черными и белыми квадратами окон. Вектор петлял по городу, не обращая внимания на таблички с названиями улиц. На самом деле он знал каждую, он знал центр города так же хорошо, как свои пять пальцев. Он знал, где можно проскочить на красный свет, а где лучше задержаться на желтом. Ветровое стекло “бьюика” пересекла большая птица, взметнулась к уличным фонарям и полетела в сторону озера, лениво махая крыльями. “Она была черной”, – подумал Вектор. Он посматривал на мигающее двоеточие между цифрами на магнитофонном щитке и сворачивал в темные улицы с пузырящимся на снегу светом от фонарей. Уже совсем стемнело, когда он подъехал к своему дому. Завернув к подъезду, он объехал вокруг заснеженного квадрата двора, от которого дорожка возвращалась обратно на проезжую часть улицы, и остановил машину. В кабине лифта он нажал на кнопку с цифрой “14”.

У окна своей студии он вглядывался в ночной город, похожий на кучи светлячков, рассыпанных по краям огромной каменной ямы, заметаемой белыми хлопьями. Он положил руку на оконное стекло и представил – стоит только открыть это окно и сделать шаг в темноту – как он исчезнет в этой черной пещере, присыпанной золотой пудрой огней. Светлячки посыплются вверх, в черное небо, и эта последняя секунда в его жизни, вероятно, завершит ту нелепую судьбу, на которую пришлось все то, что должно было прийтись. На расчищенных дорожках под окнами не было ни души. Он посмотрел вниз, на бетонный тротуар, и представил, как будет лежать на этом бетоне, и его будет заметать снежная круговерть.

В каком-то наваждении он стал вращать три граненые пластиковые палочки жалюзи на окне. Он вспомнил… бейсбольное поле под окном в искрящемся морозе. Знакомый собачник обходил его по часовой стрелке. Собака натягивала поводок, рвалась из ошейника и выжимала из себя выдох за выдохом в морозный воздух. Неожиданно она стала рваться в центр поля, где, как заметил Вектор, сидела черная птица. Присмотревшись, Вон увидел, что это была чайка, и это было невероятно, но обмануться он не мог – перепончатые лапы, загнутый вниз клюв и та мелкая отрывистая походка, которой чайки передвигаются. Чайка стояла, как вкопанная. Собака рванулась к ней, вырвала поводок из рук хозяина и вмиг оказалась возле птицы. Не успев опомниться, чайка оказалась в зубах собаки, замахала крыльями, задергала перепончатыми лапами, но железная хватка собачьих зубов намертво держала ее черное тело, еще миг – и оно брызнуло на снег черными перьями. Собачник бежал по полю, пытаясь схватить собаку за извивающийся длинный поводок, но она стала убегать от него, а потом помчалась с бейсбольного поля вниз к реке с птицей в зубах. За ней, размахивая, как крыльями, полами длинного пальто, бежал хозяин. Вектор выбежал на улицу. По сверкающему на солнце снегу ветер раздувал белые перышки. Капли птичьей крови были рассыпаны по полю, как черный бисер.

“Неужели меня так заметет, что не сразу и найдут?” – в шутку подумал он, вернувшись к своим мыслям о теле, которое будет лежать на запорошенном тротуаре.

Сняв телефонную трубку, он набрал “911”.

– 911. Полиция, – раздался в трубке женский голос.

Он сжал трубку в руке. Голос в трубке показался знакомым.

– Вам нужно приехать… – продолжение фразы вырвалось неосознанно, – чтобы забрать тело.

– Чье тело, сэр?

– Это тело… это тело… – он сжимал трубку в руке, не зная, как закончить фразу.

В трубке что-то щелкнуло.

– Да, мы вас поняли. Вы говорите о каком-то теле. Ему нужна помощь. Но, главное, вы не могли бы сказать, где вы находитесь? Полиция всегда придет вам на помощь. Вы звоните с улицы или из квартиры? Вам никто не угрожает?

– Угрожает? – недоуменно спросил он и бросил трубку.

Вектор надел пиджак и выбежал из квартиры. На улице он долго ходил вокруг бейсбольного поля, пытаясь прийти в себя. На небе взорвалась маленькая звездочка и разлетелась во все стороны короткими отрезками света.

“Салют. По какому поводу?” – подумал он.

Следующие две вспышки превратились в звездные одуванчики. Один тут же исчез, оставив после себя круглое облачко дыма, а другой стал осыпаться на город красной пыльцой. Вспышки рвались одна за другой, разбрызгивая красные, желтые и зеленые искры, как будто слизывая черноту неба белыми языками. Мигающая пыль летела к земле и растворялась в небе. Продрогнув, Вектор решил вернутся домой. Он завернул за угол, от которого дорожка шла к подъезду, и… встал как вкопанный. За его “бьюиком” стоял полицейский “форд” и бесшумно мигал сине-красными огнями.

“Вот и они. Они пришли для того, чтобы арестовать меня за умышленное беспокойство полиции”, – подумал он.

Решение пришло мгновенно.

“Нужно попытаться от них убежать. Нужно попытаться сесть в машину. И что мне еще остается делать, как не попытаться от них убежать, если мне все равно придется стать нелегалом? А как же мои вещи? А впрочем, какие там вещи? Главное, что мой бумажник с документами со мной”.

Полицейский следил фигурой, приближающейся к “бьюику”, и когда Вектор был всего лишь в нескольких шагах от него, как кошка, выскочил из своего “форда”.

– Извините, сэр. Это ваша машина?

– Да, – ответил Вектор, пытаясь унять дрожь.

– Дело в том, что здесь нельзя парковаться больше пятнадцати минут. Позвольте взглянуть на ваши водительские права.

“Это какая-то ловушка, – подумал Вектор. – Если они приехали для того, чтобы арестовать меня за беспокойство полиции, то зачем им мои права? Впрочем, здесь и в самом деле нельзя парковаться больше пятнадцати минут”.

– Права? Разумеется. Но они в машине, – спокойно ответил он.

Полицейский последовал за Вектором, но потом почему-то вернулся к своему “форду”.

“Спасение!” – неожиданно пронеслось у Вектора в голове.

Сев в машину, он вставил ключ в зажигание и ударил по газу так, что она отлетела от подъезда до конца дорожки, выходящей на проезжую часть улицы. Поворот – улица Огден. Еще поворот – улица Джексон. Следующий поворот – улица Стейт.

Вектор летел по городу, проскакивая на красный свет и выезжая на встречные полосы. Единственное, что вело его в темноте – это желание уйти от полиции. Свернув в безлюдный переулок, он заглушил мотор и выключил фары. Потом он снова выехал на улицу. Откуда-то доносились звуки полицейской сирены. Казалось, что полицейские были где-то совсем рядом.

“Они пришли за моим телом, а гоняются за мной, – повторял Вектор одну и ту же фразу, как заведенный, уходя от преследования по темным улицам, – но им не догнать меня, поворот, поворот, поворот, и я снова оторвался от них. Я знаю все подворотни даунтауна, как свои пять пальцев”. “Бьюик” летал по городу, как невидимая птица. Вектор выключил фары, и черная машина в ночном городе превратилась в призрак. Вектор свернул в узкий переулок и заглушил мотор. Здесь не было ни души. Откуда-то, через два квартала, доносились звуки полицейской сирены. Он прислушался к ним и понял, что полицейские сворачивают во все переулки подряд. “Но им не проехать там, где проеду я”, – подумал Вектор, ударил по газу и, выскочив из переулка, погнал машину на набережную.

За ним впритык шли два полицейских “форда” и трещали в динамики, чтобы он остановился. Проехав по набережной, “бьюик” резко свернул на тротуар. Здесь проезжая часть дороги кончалась, и ее ограничивали бетонные столбики, за которые узкий “бьюик” беспрепятственно проскочил. Широкий полицейский “форд” уперся в столбики сияющим бампером. За ним остановились два следующих. На соседнюю улицу с набережной вырвалась черная машина-призрак.

“Теперь, вероятно, они будут искать мою машину по всему городу, – подумал он. – Значит… – мысль его выскочила внезапно – нужно оставить ее на улице и переночевать в “Хайат”. Ведь мой номер снят на сутки”.

Он оставил машину за два блока от гостиницы в запорошенном закоулке и пошел к ней знакомыми переулками. В трехстворчатой вертящейся двери он обернулся. Полицейских нигде не было. Он зашел в лифт. Сквозь стеклянную стенку лифта он смотрел на опускающееся вниз чрево квадратной гусеницы. Оно опускалось все ниже и ниже, и Вектору казалось, что золотая гроздь люстры все сильнее разливает по балкончикам яркий свет. Доехав до своего этажа, он взглянул вниз и… замер. От гостиничной стойки отделилась фигура полицейского.

“Это не за мной, – застучало у Вектора в голове. – Ведь никто не знает, что я снял здесь номер. Никто, кроме…”

Продолжение мысли оглушило его. Не веря в то, что именно это случилось, что голос в “911”, который показался ему таким знакомым, был голос Латиши, он сам не свой вышел из лифта. У двери его номера стоял полицейский.

– Вектор, замри! – прокричал полицейский, направив на Вектора пистолет, сверкнувший черным дулом в свете люстры. – Не двигайся! Мы поможем тебе!

На мгновение Вектор замер.

“Помогут? А как они мне помогут? Какая мне может быть помощь? Теперь ее просто не может быть. Ведь теперь я должен им сдаться. Просто сдаться. Другого не дано. А если я не сдамся? Если я сейчас возьму и не сдамся? Разве он выстрелит в меня? Выстрелит в безоружного? А ведь он выстрелит. Он точно выстрелит. Он выстрелит по инструкции. У него инструкция стрелять в людей, если они не сдаются. А если я сдамся? Тогда арест, тюрьма. Они хотят помочь мне… тюрьмой? Чем же еще мне можно помочь? Зачем я бежал от них? Мне голос был. Я должен был сделать выбор. Но тогда это был единственный выбор. А теперь выбор – это тюрьма. Тогда я должен был сделать выбор. Серебристый самолет и яркое солнце на горизонте, а самолет все летит и летит, и, кажется, хочет улететь от солнца за океан. Выбор Бога, которого я не выбрал, а выбрал ее черное тело, которое все умирало и умирало, и, наконец, ушло в тот черный лакированный гроб в желтой яме. Аллилуйя, аллилуйя! А потом мы шли по желтым листьям, и я все не решался сказать ей. Я ждал этого дня, зимы и мороза. Но ведь теперь… это не важно. Ведь в этой жизни ничто не важно… кроме встречи с Богом. Нет, тюрьмы не будет. Ее просто не может быть в моей жизни. Значит, это и есть мой выбор…”

Полицейский стоял на противоположной стороне балкона и смотрел на Вектора, не сводя с него дула пистолета.

– Ведь ты пришел за моим телом, – прошептал Вектор и перекинул ногу через балконные перила, – ты пришел, чтобы взять мое тело, так бери… бери его… таким, какое оно есть…

Мыслей больше не было…

В следующую секунду Вектор полетел вниз, размахивая руками, как подстреленная птица бессмысленно машет крыльями в свой последний полет к земле.

2003, 2007. Москва


Примечания

1. “I don't mind” – Я не возражаю (англ.).

2. “Welcome to the United States” – Добро пожаловать в Соединенные Штаты (англ.).

3. YMCA (Young Men Christian Association) – Благотворительная организация, основанная в годы Великой депрессии.

4. “Are you OK?” – С вами все в порядке? (англ.)

5. “The Lord is my light and my salvation” – Мой Бог – это мой свет и мое спасение (англ.).

6. “O, Jesus! O, Lord!” – О, Иисус! О, Боже! (англ.)

7. “You took advantage of me” – Ты воспользовался мной (англ.).

8. “No, I did not” – Нет (англ.).

9. “United States of America. Department of Justice” – Соединенные Штаты Америки. Отдел Правосудия (англ.).

10. “program begin”, “declare A,B,C”, “if”, “else”, “go to”, “stop” – “начало программы”, “объявить А, В, С”, “если”, “иначе”, “пойти на”, “стоп” (англ.).

11. “We don’t need no education, we don’t need no thought control, no dark sarcasm in the classroom, teacher, leave them kids alone” – Нам не нужно образование, не нужно контролировать наши мысли, никакого черного юмора в классе, учитель, оставь нас, детей, в покое (англ.).

12. “Hey! Teacher! Leave us kids alone!” – Эй, учитель, оставь нас детей в покое.

13. “All in all, it was just a brick in the wall” – В конце концов, все это был только кирпич в стене.




Бездомный

Повесть в письмах


15 Апреля

Здравствуй, дорогая Женечка!

Долетел я до места благополучно. Никаких проблем на паспортном контроле не было. В первый день ночевал в “Международной гостинице для студентов” – “Hostelling International”. Гостиница эта вроде студенческого общежития. Комнаты в гостинице по четыре двухъярусных кровати, цена за койку – двадцать пять долларов в день, считай, месячная плата за нашу общежитскую кровать на “Автозаводской”. В Бостоне это, оказывается, самые дешевые гостиничные койки. По крайней мере, так мне в аэропорту сказали. Уж не знаю, правильно ли я их понял, но сказали мне именно так, что койка эта “the best choice in my situation”. А когда мне цену на нее назвали, то я поначалу подумал, что это я шиковать буду и последние сто дорожных баксов тратить. Вроде как приехал в Америку их зарабатывать, а тут сразу тратить начинаю на излишние жилищные удобства. Но потом решил, что не буду я скупиться на ночлег в мой первый американский день, и не стал на вокзале ночевать, как мы с тобой для меня предполагали.

Вокзалов в Бостоне два, Северная и Южная станции – North и South Station. Я и на той, и на другой побывал, и показалось мне, что для ночлега они малопригодны. На Южной станции в зале ожидания пара хороших дубовых скамеек стоит, однако, полицаи вокруг них крутятся, вроде как высматривают что-то, то ли за местными бездомными смотрят, то ли за чистотой скамеек следят, только подумал я, что ночевать на те скамейки я не пойду. Не знаешь ведь, какие порядки в чужой стране насчет туристов за океаном. А на Северной станции так и вообще скамеек нет, чтобы ноги по-людски вытянуть, а только кресла сидячие, железные, неудобные.

Что же касается наших бостонских соотечественников с тридцатилетним стажем за океаном, телефон которых твоя подруга дала на тот случай, что могут приютить меня на пару дней, то пустая затея с ними вышла. Позвонил я им прямо из аэропорта, и ответ мне был пронзительный, как крик петуха: “Вы, Константин, зачем сюда приехали? Америку покорять? Вот и покоряйте, а нас, скромных беженцев из вашей Империи Зла, не беспокойте”. Хотел я им на это возразить, что за тридцать лет от Империи Зла только монументы вождям-императорам на горстке площадей остались, да не стал бывших узников совести разговорами о других берегах беспокоить. В конце концов, не много человеку надо удобств на ночь, а тем более на заработках за океаном.

И тут мне с ночлегом, и одновременно с питанием неожиданно повезло. В той студенческой гостинице я познакомился со студентом из Греции, который приехал в Америку к своему дяде, епископу в Нью-Йорке, а когда я сказал ему, что русский, то он посоветовал мне поехать в местный православный монастырь, в котором можно, как это у них называется, “жить пилигримом”. Сам он в том монастыре не раз останавливался, когда в Америку приезжал. Правда, за пилигримство это, то есть за койку и постель, в монастыре нужно молиться по пять часов в день, такой у них православный режим, а потом на кухне помогать, но ведь так и в Библии сказано – кто не работает, тот не должен есть. К тому же в монастыре и компьютеры есть, и Интернет, и даже на одном из компьютеров русская клавиатура имеется. Так что пока монастырский режим мне позволяет, пишу тебе “электронное” письмо в промежутках между молитвами, хочу поделиться с тобой первыми впечатлениями о земле обетованной. Ты же, как только прочтешь его, черкани строчку. Когда будет еще у меня возможность на Интернет выйти, я не знаю. Один раз мне разрешили в монастыре Интернетом побаловаться, и один раз ответную почту проверить. Сказали, впрочем, что в Публичной библиотеке тоже Интернет есть, но когда я до того Интернета доберусь, это еще вопрос.

Сначала несколько слов о славном, и, как я из туристического проспекта узнал, первом американском городе. Бостон город небольшой, но исторический, с трехсотлетними домами, газовыми фонарями и небоскребами – каждый сверчок знай свой пятачок. Домам в самой старой части города, которая называется “Beacon Hill”, Холм Бекона, или Бэкона, один черт, по триста лет, а некоторые сложены из таких гранитных глыб, что простоят, верно, не меньше пирамид Хеопса, только сантехнику меняй. В других домах кирпичик к кирпичику так приложен, что кажется, лезвие бритвы между ними не просунешь. Сам город лежит на трех холмах, то есть лежал когда-то, потому что теперь от тех холмов только один холм остался, самый высокий, “Beacon Hill”. В центре города находится парк – “Boston Common”, в переводе Бостонское Пастбище. Парк этот, действительно, вроде как пастбище и есть, очень похож он на огромную лужайку с трехсотлетними дубами, вязами и аллеями с именными скамейками. Ты не поверишь, что здесь на некоторых скамейках таблички прибиты в память того-то и того-то, и даже на земле мемориальные таблички вкопаны под дубами и вязами. Забавные есть таблички. Например, “Место Великого Вяза” – “Site of Great Elm”. В ней строчка: “Здесь собирались сыновья свободы”. Место это историческое. Стоял на этом месте в прошлом веке огромный вяз, которому уже тогда было несчетно сколько лет. И на том вязе квакеров вешали, по-нашему диссидентов. Инакомыслящих, то есть. Причем так вешали, чтобы в последнюю минуту они обозревали воду Лягушачьего пруда – это на Пастбище тоже историческая достопримечательность, мелкий пруд, в котором раньше лягушки квакали, а теперь его дно забетонировано. Так и называется – Frog Pond. Ходил я по пастбищенским аллеям, и вдруг слышу церковный бой. Знакомая какая-то мелодия, думаю. Прислушался и уловил, что первые аккорды того церковного боя ни дать ни взять – “Боже, царя храни”. Удивился, конечно, но потом подумал, а чему, собственно, удивляться? Наверное, мастер тех часов русские корни имел, и, стало быть, ростки те корни дали соответствующие.

Церковь эта с колокольней на углу Пастбища стоит, рядом с домом Номер Ноль. Я когда на фронтоне дома этот номер увидел, то глазам не поверил, но потом решил, что вполне логично это – не с первого номера отсчет домов начинать, а с нулевого.

Рядом с Пастбищем другой парк есть. Почему я внимание на парках заострил, ты конечно, догадываешься. Местечко для ночлега приглядывал, если в монастыре надолго не задержусь. Так вот я решил, что лучшего места, чем скамейка в парке, мне не найти. Апрель тут месяц не такой холодный, в отличие от Москвы, вообще климат тут мягкий. Так вот, парк этот называется “Public Garden”, по-русски – Публичный сад. Много в саду памятников американским историческим личностям. Необычные памятники есть. Например, эфиру, самому настоящему эфиру, применяемому для наркоза. Оказывается, что эфир в качестве наркоза впервые был применен в Бостоне, в Массачусетском госпитале. Так я потом и на госпиталь тот пошел посмотреть, как на застывшую музыку начала эпохи обезболивающих средств. Тюрьма это раньше была. А еще в Публичном саду памятник уткам есть. Восемь бронзовых утят шагают по аллее к пруду. Посвящен памятник, как написано на табличке, героям-утятам из сказки “Дайте дорогу утятам” – “Make a way for ducklings”. Непременно прочту эту сказку, как будет возможность, зайду в Публичную библиотеку, которая на центральной площади, тем более что надо и насчет Интернета там поинтересоваться. Центральная площадь в Бостоне называется “Coply”. Как выходишь из метро, перед тобой огромное зеркало небоскреба и красивейшая церковь “Trinity Church” – Церковь Святой троицы. Старина и модерн плечом к плечу. Каждый небоскреб в Бостоне свое имя имеет, а тот небоскреб на “Coply” – зеркало до неба – называется “Prudential”, что значит, “Благоразумный”.

Еще рядом с Пастбищем Китай-город есть. Так и называется – “Chinatown”. Азиатское это местечко, скажу тебе, “с раскосыми и жадными очами”, но, в отличие от московского Китай-города, ресторанчиков тут китайских, корейских, да японских видимо-невидимо – в каждой подворотне, и в каждом подъезде. Правда, остерегали меня в монастыре, что злачное это место, бостонский Китай-город, да только впечатление у меня такое сложилось, что злаки эти Китайгородские копчеными утками да жареными осьминогами в витринах висят, хотя взрослые увеселения в Китай-городе тоже присутствуют. “Девочки, девочки, девочки. 25 центов минута”. Слово в слово перевожу тебе надпись на одной “увеселительной” двери – “Girls, girls, girls. 25 cents a minute”. От Китай-города можно прямиком пройти под хайвэем, в Северный конец – “North End”. Это район старый, место первых итальянских иммигрантов, а от него можно пройти к океану, набережную называют Водный фронт – “Waterfront”. Бостон когда-то большим портовым городом был, а теперь на водном фронте причалов нет, на водном фронте без перемен.

Метро в Бостоне скромное. Все станции одна на другую похожи, ни оригинальности, ни ажура, ни высоты ощущений, как в Москве. Однако бостонское метро – первое в Америке. Видимо, строили его экономично – метро не роскошь, а средство передвижения. В бостонском метро четыре линии: Красная, Зеленая, Голубая и Оранжевая. Так они и называются по цвету вагонов, или это цвет вагонов соответствует их названию, но одно преимущество в таком “цветном подходе” верное – всегда знаешь, на какой линии находишься. Так вот, в метро здесь у меня забавная встреча вышла. Ехал я по зеленой ветке к Международной гостинице для студентов, смотрю, две старушки в вагон вошли и уставились на меня, как будто я экспонат какой заморский, а потом одна другую толкает и по-русски ей говорит: “Смотри, Мотря, а вот и наш соотечественник. Похоже здесь недавно. Задавленно на все глазеет”. И стали мне бабушки советы давать, что здесь соотечественнику нужно прежде всего. Оказывается, что для втирания в здешние края ему, перво- наперво, английский нужен. Так и сказали старушки: “На язык, юноша, налегайте всем телом”. Ну, так об этом я и сам должен был догадаться, потому как, Женечка, первый и самый тяжелый для меня барьер – это наш великий и могучий русский язык. И хотя школьный английский мы все учили понемногу, но одно дело, отвлеченное российское обучение, а совсем другое – настоящий заокеанский языковый бой за право светлого отечественного будущего!

Одним словом, весь первый день я немало времени посвятил знакомству с бостонской местностью, по возможности решил сразу обойти все архитектурные и исторические особенности первого американского города. Изрядно по городу попилигримничал, с бостонской архитектурой “времен очаковских и покоренья Крыма” знакомясь. Очень Бостон мне Питер напоминает, по крайней мере, по тем двум дням, когда мы с тобой в Питер ездили. Центральная его часть, уж точно – и архитектурой, и скульптурой, и четырьмя линия метро такого же петербургского цвета. Правда, мраморных львов здесь на набережных не видать, а из кумиров на бронзовых конях только памятник Вашингтону в Публичном саду я пока увидел, к тому же мостов тут всего три-четыре. Но впечатление у меня такое сложилось, когда по центральным местам здесь гуляешь, что как будто перенесли за океан “самый умышленный из всех русских городов”, со скидкой на местный архитектурный колорит. Всякий район в Бостоне здесь свою историю имеет и соответственно, название. Например, Задний залив – “Back Bay”. Это когда-то действительно залив был, пока его, как петербургские топи, камнями не засыпали и каменные дома на нём построили ровными перспективами. Небоскребы в Бостоне все отдельно стоят, кучно, за исключением “Благоразумного”, о котором я тебе уже упомянул. Называется небоскребный район Финансовый – “Financial District”. А другие районы по “концам” именуются, – Северный конец, Южный конец, Западный конец. Компактный город Бостон, и все в нем рядом – и классика, и небоскребы.

Но вернусь к месту моего настоящего обитания, то есть, к монастырю. Монастырь этот и на монастырь и не похож, без куполов и без крестов. Стоит он в лесочке, недалеко от центра города, если по московским понятиям. Монастырь этот – солидная трехэтажная усадьба из красного кирпича с длинными печными трубами. Я когда трубы те, похожие на трубы крематория, увидел, то даже подумал, не каминное ли у них тут отопление сохранилось с прошлого века, как в добрые печные времена. Монастырь этот – место для православного люда известное и гостеприимное, особенно для тех русских, что по церковным визам сюда приезжают. Монахи в монастыре люди образованные. Некоторые даже говорят по-русски. Например, древний старец, отец Андрей. Он говорит по-русски правильно, но как-то старомодно – длинными предложениями. А когда он заметил мне, что он русский монархист, то я сначала не понял, о чем это он. Как говорится, “дела давно минувших дней, преданья старины глубокой”. Но отец Андрей разъяснил мне, что идет в жизни по стопам отца, который верил в Бога, Царя и Отечество, и потому завещал все свое состояние монастырю, в котором его сын и заканчивает свой земной путь. Его семья с дворянскими корнями бежала в свое время от Октябрьской революции сначала в Париж, где он и родился, а потом в Америку. История, известно, богата повторениями. А еще я познакомился в монастыре с отцом Исааком. Он учил русский в Гарвардском университете, в России никогда не был, но по-русски шпарит так, что от русского и не отличишь. Пушкина любит цитировать, говорит, “у Лукоморья дуб зеленый, златая цепь и кот цепной”. Отец Исаак мне о неблаговидных случаях в монастыре сразу рассказал, чтобы я не обнадеживался насчет бесплатной койки и питания. Приезжают в Божью обитель русские православные туристы на заработках за океаном – днем работают, а ночью отсыпаться в монастырь приходят. Так вот таких пилигримов, согласно монастырскому режиму, на третий день с Богом разводят, то есть попросту гонят из монастыря. Так что злоупотреблять православным гостеприимством я не собираюсь, и как только найду работу, то подыщу себе какой-нибудь жилой угол. Не может такого быть, чтобы не нашел. Скамейка в парке – это конечно, выход из положения, но ненадолго.

А вчера я познакомился с двумя ребятами из Пскова. Они, так же как и я, приехали в Америку на заработки, и в монастырь заходят помолиться и подкрепиться. Уже год, как здесь работают. Ребята снимают гараж за пятьсот долларов в месяц у югослава, который владеет в Бостоне пятьюдесятью гаражами и на своем гаражном хозяйстве такие деньги строгает, что “ни в сказке сказать, ни пером описать”. И хотя, как говорят ребята, мерзопакостный район этот, Дорчестер, где они обитают, мексиканцы там, да негры, даже постреливают по ночам, но в гараже том есть неоспоримое преимущество – холодная вода, а это первейший плюс в их работе, потому как работают ребята грузчиками. Полтора года проработали в русском магазине, заработали, что хотели, а теперь возвращаются в родной Псков квартиры покупать, сказали, чтобы непременно с видом на псковский Кремль. За год американской жизни на квартиру заработали. Меня же хозяину магазина обещали на свое место порекомендовать. Хозяин платит пять долларов в час, так что при восьмичасовом рабочем дне, выходит сорок баксов в день. Совсем неплохо для начала. Так что даже если на еду пять-шесть долларов отдавать в Макдональдсе, то в месяц это тысяча двести выходит. И с вычетом за ночлежный гараж на двоих, а может быть, и на троих, Бог ведь троицу любит, да на еду, вполне можно восемьсот- девятьсот баксов в месяц откладывать.

А то, что улетел я в Америку, с тобой не попрощавшись, то думаю, что решение свое насчет скорого отъезда я правильное принял. Неожиданно ведь мне билет подвернулся, можно сказать, в одночасье с неба упал – из тех свободных мест в самолете, от которых перед самым рейсом отказываются, как ты их называешь, места отказников. Так что ничего мне не оставалось, как лететь. Конечно, лучше бы я в Нью-Йорк полетел, в столицу мира и его окрестностей, и в смысле работы мне бы там наверняка что-нибудь быстро обломилось, но раз билет до Бостона мне почти даром достался – шутка ли сказать, горящий билет в Америку за двести долларов! – то и, слава Богу, что полетел в Бостон.

Одним словом, постараюсь писать тебе по Интернету, как объявится возможность. Строго в монастыре с личным временем, только знай, что молись, да кастрюли на монастырской кухне драй.

Ну, да делать нечего, назвался груздем – полезай в кузов. Надеюсь, что в Интернет-кафе заглянешь, как только из деревни приедешь, и письмо мое прочтешь. В любом случае адрес монастыря я тебе посылаю.

Любящий тебя, Костя.



26 Апреля

Здравствуй, Костик!

Получила я вчера твое письмо и сразу пишу ответ, потому как через неделю снова уезжаю в деревню. Сначала на месяц, а потом, как вернусь и сессию сдам, то на все лето. Пришла в общежитие, чтобы с нашей общежитской койкой уже навсегда расстаться. На сессию к подруге пойду, чтобы за койку не платить, да и нечем. В Интернет-кафе ходить мне дорого, так что, скорее всего, будем писать друг другу обычные письма, как в старые добрые эпистолярные времена. Но все-таки ты ответь мне по Интернету последний раз.

Вернулась я на нашу койку, а там записка от тебя – улетел в одночасье! В аэропорт, наверное, каждый день гонял, чтобы по отказному горящему билету улететь? И улетел ты, Костик, правильно. Потому как, если бы не улетел ты сейчас за двести баксов, то никогда бы не улетел. И план наш заокеанский никогда бы не осуществился. На последние деньги, что у тебя оставались после получения страховки за твой сгоревший саратовский дом, мы бы, конечно, еще прожили месяца три-четыре, но потом-то что? Жаль, конечно, что не удалось тебе со мной перед отлетом попрощаться, но ведь так и было у нас запланировано: как только – так сразу. Что же делать, раз горящий билет тебе удалось урвать из отказных лап как раз в то время, когда я в деревне была? Тут, как говорится, судьба играет человеком, а человек ловит самолет.

Странно мне, однако, что Зинаида Филипповна тебе от ворот поворот дала, не разрешила пожить у нее первое время, пока не наметиться у тебя что-нибудь с работой, а тем более странно, что не посоветовала тебе, куда обратиться, ведь у нее-то там кругом связи. Ну, да “времена меняются – и мы вместе с ними”. А больше всего те из нас, кому подфортунило в свое время из узников совести на свободу выпрыгнуть.

О Бостоне ты забавно пишешь, всегда ты мастером был по части впечатлений. Лихо ты в один день все достопримечательности города охватил. Только не заостряйся, Костик, на впечатлениях, а ищи в Америке главное – поганые грины. Главное, соглашайся на все, что предложат. Хоть пять долларов в час, хоть четыре, хоть три – а все деньги. И если за год скопишь что-нибудь, то мне моя бабка сказала, которой на днях девяносто стукнуло, что пять кусков от себя даст. Сказала, что припрятано у нее на гробовые. На шикарные похороны себе копила и фамильное золото продала. Так она сказала мне, что нечего ей веселые похороны себе устраивать, а правнучке даст на приданное, выраженное в квадратных метрах – на комнатушку в Москве.

Пиши мне Костик на деревню, адрес оставляю. Туда почтальонша заходит раз в неделю, и в дом моих родителей раз в две неделе, потому как тот-то дом на горе, а наш на отшибе. Не знаю, долго ли письма будут к тебе лететь, ну да ведь наше свидание теперь не скорое. А я, как в сентябре в Москву вернусь, новый свой адрес тебе сообщу, можно и на Главпочтамт писать, до востребования. Как прошлым летом ты мне писал, когда в Саратове страховку за сгоревший дом дожидался, и выехать с родного пепелища не мог.

Жду тебя и надеюсь, что вернешься ты из земель обетованных живым при капиталах. Без них, ты как в России бездомным был, так и останешься. И никакие новоявленные ипотеки нашу любовь не спасут.

Твоя Женя.



29 апреля

Дорогая Женя!

Получил твое письмо. Дали мне последнюю возможность в монастыре на Интернет выйти. Но ответ тебе пишу уже из другого места, однако, обо всем по порядку. Понимаю, что не было у тебя времени растекаться мыслями насчет моего внезапного отъезда за океан, и что вернулась ты в Москву только для того, чтобы чемоданчик на лето в деревню собрать – но и то хорошо, что ладно. У меня же новостей за две недели хватает.

Во-первых, была у меня в Бостоне первая работа. Та самая, в русском магазине, где ребята из Пскова трудились. Место это, впрочем, не в самом Бостоне, а в Ньютоне – от монастыря четыре остановки на трамвае, – Зеленая ветка подземки за городом из-под земли выходит и превращается в трамвай. Богатое это местечко, Ньютон, каменные особняки во все четыре стороны. Хозяин магазина из Киева, в Америке десять лет, а дядя его, древний старичок с трубочкой, попал сюда после войны, во время великих перемещений народов в Восточном полушарии. Теперь, правда и он с трудом передвигается, старость – не березовый сок, но долго мне рассказывал, как после войны он за океан перебирался, сначала пешком через всю Европу, а потом в трюме парохода в сундуке с полотнами немецких живописцев. Рассказывал свою историю, и при этом повторял, “победителей, хлопец, не судят, а вот побежденных осуждают”.

Только короткая первая работа у меня вышла. На третий день хозяин мне сказал, что бизнес у него пошел на спад, потому что рядом с их магазином вчера открыли большой супермаркет. Так что собирается он свой магазинчик перебазировать в другое место, может быть, не такое спокойное и достаточное, как Ньютон, но зато, в смысле товарооборота надежное. Работал я с двумя поляками. Они и по-русски прилично говорили, и по-английски складно. Только по- русски они со мной сразу перестали разговаривать, заявили, что по- английски с москалями в американских краях им проще общаться. В общем, не знаю, почему именно меня уволили, а не поляков, которым и платили больше, чем мне, но, как сказал Виктор из Белоруссии, в их магазине повар из отдела кулинарии, “увольняют в Америке быстро, в рабочем порядке и без обходных листов”. Вот на меня это правило и распространилось, как говорят “last in, first out” – в том смысле, что последним ты пришел и первым выскочишь. Вызвал меня хозяин к себе в офис, деньги в конверте вручил и говорит: “Брал я тебя, Ефимов, с расчетом на долгий срок, но всего не рассчитал, так что вот тебе расчет”. Замысловато выразился, впрочем, яснее не бывает. И когда я конверт распечатал, то денег там оказалось больше, чем положено. Должно мне за три дня было сто двадцать баксов прийтись, а пришлось сто пятьдесят, на что хозяин мне сказал, что надбавка эта вроде компенсации за неожиданность, все- таки неожиданно он меня увольняет. В общем, не оправдался мой расчет на работу грузчиком по образу и подобию псковских ребят. Рано я, стало быть, губу на гараж с минимальными жилищными удобствами в Дорчестере, где по ночам постреливают, раскатал.

Однако нет худа без добра. А добро ко мне вот откуда пришло. Когда я в магазинчик ньютоновский на работу пошел, то сразу попал в поле зрения отца Андрея как пилигрим, не соблюдающий монастырского режима. Возвращался к монастырской молитве поздно, да после того, как ящички покидаешь, уже не до Бога, а тут – молись, а потом на кухню – кастрюли на сорок литров мыть. Подумал я тогда, что конец моей монастырской койке и бесплатной миске с супом пришел, и вскоре уходить мне придется на вольные пастбищен- ские хлеба. Однако отец Андрей понимающим монахом оказался, с христианским подходом к человеческим судьбам. Много мы говорили с ним о жизни в России. Он все рассказывал мне про дом их московский, который, когда его еще в живых не было, на Земляном валу стоял, тогда это была окраина Москвы. Даже фотография дома у него сохранилась. О том двухэтажном особняке он в детстве от мамаши много живописных рассказов слышал и на всю жизнь запомнил, как она в Париже горевала, что зря они обменяли окраину Москвы на подвал на Монмартре. На что папаша его возражал, что не окраину Москвы на подвал на Монмартре они обменяли, а спасли верные монаршие идеалы от камеры в Бутырке и расстрельной стенки в ее дворе. И тут я отца Андрея очень понимал и сочувствовал. Все-таки непростой была история нашего отечества, так что отголоски ее до сих пор в американских монастырях слышны. Одним словом, понял отец Андрей, что приехал я в Америку не с духовными приоритетами, а с материальными, и поведал мне, где здесь можно бесплатно жить, да так, чтобы при этом вообще не молиться по ночам. Бумагу мне написал в такое место, где его давний друг со славянским прошлым кладовщиком работает. Добавил при этом, что путь к Богу бывает сложен, но рано или поздно мы все приходим к нему. Так что теперь, Женечка, у меня надежный тыл есть, куда отступать можно, а то ведь я и впрямь подумывал под пастбищенским небом в центре Бостона ночевать после прощания с монастырскими стенами.

Очутился же я по рекомендации отца Андрея в “Доме святого Франциска” – “Saint Francis House”. Попросту говоря, это ночлежка на 98 коек на пятом этаже в двух минутах от Пастбища. И ночлежек таких в Бостоне и окрестностях, оказывается, немало, причем, во многие попасть просто невозможно, потому как на хорошую ночлежную койку здесь очередь, как за колбасой при социализме. Помнишь те времена? Хотя ты тогда совсем маленькой была. Ночлежка эта, впрочем, вполне сносная. Кровати двухъярусные. Койка мне досталась верхняя. Жаль только, что поменять ее нельзя, потому что она закрепляется за тобой на все время постоянного здесь проживания. Есть в ночлежке и “привилегированные” койки. Более привилегированные находятся у окон, на них обитают чернокожие, а менее привилегированные в центре комнаты – для мексиканцев и белых. Впрочем, белых ночлежников тут раз-два и обчелся, так что я даже оказался, в некотором смысле, на привилегированном положении. Двое нас здесь русских, – я и Иннокентий Виссарионович. О нем отдельная страничка. Уж больно меня его история за душу взяла.

В ночлежке Иннокентий четыре года, а всего в Америке тридцать лет. Он приехал сюда из Ленинграда в начале семидесятых, когда СССР на короткое время приоткрыли и выпустили много евреев. Здесь женился на русской, много работал, копил деньги на дом, наконец, купил его, а потом развелся с женой и автоматически потерял, согласно американскому закону, и дом, и половину заработка, и возможность видеться с детьми. Впрочем, как он утверждает, последнюю возможность он потерял, когда провел неделю в федеральной тюрьме за то, что случайно оказался в супермаркете рядом с бездомным, который втихаря набивал карманы консервами. То есть очутился Иннокентий, по его же словам, “in wrong time in a wrong place”, то есть, “не в то время, и не в том месте”. Однако он философ и на свою жизнь смотрит философски. Говорит, что лучше капиталистическая судьба, чем нары на Колыме. Почему он о Колыме заговорил, я понял, когда он рассказал мне о своем участии в самиздате. При этом добавил, что обошлись с ним в КГБ по- божески, по-человечески, а не по-хамски, как с другими самиздат- чиками. Потому и отделался он только пятнадцатью сутками общественных работ за оказание сопротивления представителям правопорядка, когда кричал на всю лестницу кагэбэшным сатрапам, что занимался самиздатом именно потому, что честный коммунист.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=66748428) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения