Читать онлайн книгу "Непреходящее"

Непреходящее
Артур Лазарев


Философская и историческая поэзия, афоризмы и драматургия в новой книге члена Союза писателей России Артура Лазарева.





Артур Лазарев

Непреходящее





Стихи





Непреходящее





Юность


Юность кажется вечной и, в общем-то, всё это так.
Посмотри за окно – там всё те же хмельные подростки
вновь играют Шекспира, и Гамлет уходит во мрак,
оставляя Лаэрту залитые кровью подмостки.

Тень отца искушает Офелию, та и не прочь.
Напомаженный Клавдий кому-то грозит пистолетом…
Посмотри за окно – там уже беспробудная ночь,
но она всё равно обернётся однажды рассветом.

То не мы постарели, а мир обновился опять,
он не терпит застоя, вращая свой диск поколений…
И я меньше всего бы хотел повернуть время вспять,
ведь повсюду и так слишком много моих отражений.

Подливай же вина и забудем бесчисленность лет,
все былые мечты и в конец надоевшие лица.
За окном разгорается непобеждённый рассвет,
и Офелия курит L&M в ожидании принца.




Жизнь


…А жизнь текла себе, текла
неведомо куда.
Сгорали сумерки дотла,
шумели города.

Жужжала бойкая пчела
и билась о стекло.
А жизнь текла себе, текла
тебе и мне назло.

В ней было всё и ничего:
на пройденном пути
сменялись «эх» и «ого-го»,
и грустное «прости».

Терялись люди и дома —
поди теперь найди.
И горизонт сводил с ума,
мерцая впереди…

Устали ангел мой и чёрт,
давно слетели с плеч.
Но жизнь по-прежнему течёт
и дальше будет течь.




Ты хотел…


Оглянись на то, что считал своим —
то любовь твоя или просто дым?
То мечты твои или хрупкий прах?
Это гнев в тебе или это страх?

Посмотри в глаза, что полны воды,
а затем на снег – там везде следы.
Весь рутинный мир обозри потом,
и, махнув рукой, возвращайся в дом.

Не включая свет, расстели постель
и ложись в неё, позабыв метель,
позабыв глаза, что полны воды…
Ты хотел любви? Вот её плоды.

…Засыпай, дружок, закрывай глаза.
Ничего, что всё не вернуть назад,
ничего, что свет оказался тьмой.
Ты сошёл с пути, но пришёл домой.

Засыпай, дружок. За окном пурга.
Словно грозный бык, опустив рога,
там идёт февраль и копытом бьёт.
Бесконечный снег заметает лёд.

Засыпай, дружок, обо всём забудь.
Положи ладонь на больную грудь,
повернись к стене, досчитай до ста.
Ты хотел понять? Ты хотел простить?
Ты хотел забыть? Этот час настал.




Annie


Она засыпает всё там же, где вечный рассвет,
где волны и чайки шумят вдоль чужих берегов…
– Ты хочешь сказать ей хоть что-то спустя столько лет?
– Я с ней говорю, но я делаю это без слов.




Лёд


Не молись обо мне. Я и сам растоплю этот лёд
между Ним и собой, раз уж песня ещё не допета.
Я забрёл в пустоту, но однажды и мне повезёт
разглядеть в постаревшей ночи
пробужденье рассвета.

Всё имеет предел, так что глупо стоять за ценой,
убегать от себя да крутиться в чужих шестерёнках.
Не молись обо мне. Я не умер. Не умер, живой.
Просто я исчерпал в себе прежнюю маску ребёнка.

Просто я откупился чем было от старых теней
и пошёл в никуда, то и дело свой крест поправляя…
Не беда, что он давит на плечи и всё тяжелей.
Без него всё равно не добраться от ада до рая.




Ещё один день


Разум гневно шипит: «Уходя – уходи!
Сотня новых дорог у тебя впереди,
каталоги имён и бесчисленность лиц…»
Но у прошлого нет объективных границ.

Разольётся рекой – и исток не видать.
Я подолгу смотрю в эту мутную гладь:
кем я был и кем стал в этом омуте лет?
А со дна на меня кто-то смотрит в ответ.

Так ещё один день я отдам пустоте,
исповедуясь в этом на рваном листе.
За окном, как и прежде, стучат поезда,
и ворона кричит: «Никогда, никогда!»




Следы на песке


Равнодушные чайки кричат вдалеке,
безмятежные волны спешат на закат.
Я иду, оставляя следы на песке,
как и вечность назад.

Помнишь, небо тогда покрывала вуаль,
и свинцовая мгла отражалась в глазах?
Мы смотрели с тобою в безликую даль,
позабыв о делах.

Столько минуло лет, но всё та же вода
бьёт о серый гранит среди розовых льдин.
Я как прежде иду по песку в никуда,
но сегодня один.

Равнодушные чайки кричат вдалеке,
горизонт превратился в багровую нить.
Я оставил так много следов на песке,
что пора уходить.




Она


Она скажет «прости» и исчезнет на тысячу лет,
выйдет замуж, родит, поменяет жильё и работу,
не подумав, что каждую полночь в дыму сигарет
кто-то помнит о ней, и о ней сокрушается кто-то.

Кто-то молится ей, проклинает и сходит с ума,
кто-то имя её вырезает клинками на коже…
Она скажет «прости», и останется только зима
целовать его губы до боли, до злобы, до дрожи.

Она скажет «прости», ничего не услышав в ответ,
и уйдёт в никуда, чтобы снова начать всё сначала.
А была ли она? Или это всего лишь мой бред?
Я курю в темноте возле полупустого бокала.




Absolvo te


Всё стареет… И даже любовь из детства.
Вон, смотри, она бродит и ищет средства
на лечение всяких собак. Сама-то
вот как года четыре живёт у брата.

Говорят, её муж – я так понял, первый —
был не то что козёл, но немного нервный,
потому не стеснялся ей бить по роже
на глазах у детей, да и всех прохожих.

А второй её муж – вроде тот, что длинный —
зарубил двух ребят и пришёл с повинной.
Он мотал свой строгач в мерзлоте Урала,
а теперь ходит слух, что его не стало.

Да и хрен с ним, одним идиотом меньше.
Непутёвые всё же мозги у женщин.
То ли сила их в этом, а то ли слабость?
Здравствуй, детство влюблённое,
здравствуй, старость…




Ежедневное


«Всё исполнено точно и в срок.
Остаются мольбы без ответа?
Не печалься об этом, сынок.
Скоро Пасха. И вечное лето.

Скоро праздник во веки веков:
очищенья, любви, искупленья…
Но пока ещё время крестов,
это значит, что время смиренья.

Так прими его! Встань и иди
в своё царство дорогами боли.
Всё что есть у тебя впереди —
исполненье божественной воли.

Не грусти ни о чём и шагай
в свой чертог из безумного ада.
Тебя ждёт заповеданный рай,
недоступная многим награда…»

Но пуста Гефсиманская ночь:
только мрак, тишина и усталость.
Всё исполнено ровно точь-в-точь.
– Ты ли, Господи?
Вновь показалось…




Roma


Я ещё прихожу в этот каменный сад
и подолгу стою у скрипучих ворот,
где сплелись воедино дорога назад
и дорога вперёд…

За гранитными глыбами преет трава,
между статуй и портиков пляски теней,
а на мраморных рострах всё те же слова:
«Ни о чём не жалей».




П. Рябову


Я так живу, как будто я бессмертен,
но в этом есть своеобразный плюс.
Я не боюсь ни суеты, ни сплетен,
и просыпаться утром не боюсь.

Проходят дни, а я на том же месте
варю свой кофе, да пишу стишки.
Я не боюсь предвзятости и лести,
и что-то делать миру вопреки.

Армады лет форсируют друг друга,
толпа людей сменяется другой.
И все бегут, как лошади по кругу,
играя в салки со своей судьбой,

играя в жизнь, как будто в лотерею.
Храни их бог, но нам не по пути.
Я так живу, как будто всё успею…
И мне неважно, что там впереди.




Слова


Слова, так тихо и священно
звучавшие над полутьмой,
разбились о глухие стены
того, что мы зовём судьбой.

Они не очень помогли нам,
но вновь и вновь издалека
мы возвращаемся к руинам
былого замка из песка.

Слова, звучавшие когда-то,
уже навряд ли нас простят…
Но ты ни в чём не виновата,
и вряд ли кто-то виноват.




N.L.


Не то чтобы любовь,
но море теплоты…
Не то чтобы мечта,
но светлое стремленье…
Я долго падал вниз
с огромной высоты,
и только ты смогла
предотвратить паденье.

Не знаю, почему,
но так устроен свет —
всё важное всегда
приходит с опозданьем.
Я вспомнил о тебе
спустя почти пять лет,
чтоб вынести вердикт
своим воспоминаньям.

Прости меня, за ложь
и за кошмарный нрав,
за огоньки надежд,
что зажигал играя
и сам же задувал.
Я был во всём неправ.
Особенно тогда,
весной в начале мая.

Не знаю, средь каких
сейчас блуждаешь стен.
Надеюсь, это Рим,
как ты всегда мечтала,
а за моим окном
всё тот же Карфаген,
в котором мне опять
всё начинать сначала.

Прости меня. Хотя
верней сказать прощай.
Пусть будет для тебя
приветливой чужбина,
а если в отчий дом
вернёшься невзначай,
то пусть тебя хранит
родная Украина.




D.B.


Всё удалить и всюду удалиться,
воспеть в стихах извечные неврозы
и от тайги до Северной столицы
бежать сквозь годы, вытирая слёзы.

Вставать и падать, снова подниматься,
писать кому-то грустные записки.
Всё как тогда, когда тебе пятнадцать,
но скоро тридцать – это возраст риска.

И если раньше было темновато,
то здесь, сейчас – значительно темнее.
Твой грустный ангел (копия Пилата)
уходит прочь, поправив шарф на шее.

Не провожай, оставь его, он вырос,
остыл, устал, сроднился с тишиною.
В нём тоже созревал когда-то вирус,
и вот, созрев, он стал его душою.

Придёт другой, а там второй и третий.
Как верное лекарство от рутины
к тебе спешат из глубины столетий
обрывки снов безумной Мессалины.

Глотай как воздух каждое мгновенье,
играй людьми, не вглядываясь в завтра.
Освободи своё воображенье
на фоне равнодушного ландшафта.




K.S.


Я всё ещё ношу твой медальон
и все картины бережно храню.
Как будто я по-прежнему влюблён,
но это чувство предано огню.

Предательство сжигает всё дотла,
а вкупе с равнодушием вдвойне.
И лучше бы ты просто умерла,
оставив только светлое во мне.

Но маски сняты, вот твоё лицо.
Моральный спор, я думаю, решён —
ты носишь обручальное кольцо,
я всё ещё ношу твой медальон.




Одиссей


…Как тот Одиссей я возьму с собой лишь весло.
– Где ты, мой мальчик, куда тебя занесло?
Спросит негромко она, подойдя к воде.
– Всюду, – отвечу я, – Значит уже нигде.

И рябью покроется тут же морская гладь.
– Как мне теперь просыпаться и засыпать?!
Крикнет она, на колени упав без сил.
– Я лишь твой сон и всегда только им и был.




Орфей и Лот


Совсем немного слов,
один короткий взгляд —
и вот всё снесено
почти до основанья,
а значит мне уже
нельзя смотреть назад
под страхом оживить
свои воспоминанья.

Но музыка звучит,
и кто-то ещё ждёт,
что всё же оглянусь
и поспешу обратно.
И борются во мне
глупец Орфей и Лот,
усиливая боль
от прошлого стократно.

А в нём нет никого,
лишь тени от теней,
лишь соляных столпов
царит столпотворенье.
Но музыка звучит,
и я пойду за ней,
чтоб оживить тебя
хотя бы на мгновенье.




Непреходящее


Помнишь ли наши счастливые дни?
Я не забыл их, поверь.
Если нетрудно, то просто шепни:
где ты теперь?

Где ты, когда я вхожу в пустоту,
словно в открытую дверь?
Где ты, когда обнимаю не ту?
С кем ты теперь?

С кем ты, когда я, сошедши с ума
от невозвратных потерь,
жду от тебя да хотя бы письма?
Кто ты теперь?

Кто ты теперь для меня? Подскажи.
Я словно загнанный зверь…
Знаешь, я правда тобой одержим.
Как ты теперь?




Ты вновь один…


Ты вновь один. Запутывая след,
идёшь навстречу вечеру и ночи,
а за спиной уже так много лет,
что даже вечность сделалась
короче.

Вокруг не те и в памяти – не те.
Да и в грядущем та же панорама.
Ты вновь один в безликой пустоте,
шагаешь не пойми куда упрямо

среди деревьев, пластика, стекла,
вдоль переулков без конца и края…
Здесь жизнь твоя куда-то утекла,
как вдоль бордюра речка дождевая.

Её ли ищешь, с ней ли говоришь,
который год считая километры?
Ведь не ответит, разве только лишь
напомнит о себе порывом ветра.

И ты замрёшь, и всё вокруг замрёт
лишь на одно короткое мгновенье,
но после мир продолжит свой полёт,
а ты уйдёшь во тьму. Без сожаленья.




Оракул


О, мой оракул, ключ моей судьбы…
Ты за меня по-прежнему в ответе.
Там, за окном всё множатся гробы,
но я живу, ещё живу на свете.

Пока ты есть, пока взаимосвязь
моя с тобою не истлела прахом…
Я слов твоих изысканную вязь
перевожу с волнением и страхом.

Ты знаешь всё о людях и богах,
о времени ушедшем и грядущем,
о боли, пламенеющей в сердцах,
и о надежде, всё ещё живущей.

…Так и сегодня, жизнью удручён,
спешу тебя спросить, как очевидца,
спешу узнать – виновен ли я в чём,
и если да, когда же мне простится?

Задам вопрос и получу ответ,
а вместе с ним простое осознанье,
что невиновных не было и нет…
И в этом вся проблема мирозданья.

Я поклонюсь тебе и выйду прочь,
всё повторяя эту мысль простую.
Мне отзовётся еле слышно ночь:
«Не принимаю, но не протестую».




Contra spem spero


Иванов… Он и Бога, и чёрта
признаёт. Иванов не дурак.
Он у храма толчётся по чётным,
по нечётным стремится в кабак.

Мы тут все иногда Ивановы,
жизнь даётся единственный раз…
Почему же от Божьего слова
мне так холодно стало сейчас?

То ли осень готовит мне ложе,
то ли просто лишился я сил…
И молюсь: – Упаси меня, Боже.
От меня самого упаси.




Зеркала


Усталый взгляд из глубины стекла
едва мерцает в полумраке ванной.
«Я убегу от этой жизни странной.
Меня запомнят только зеркала».

Усмешку выдаёт в стекле двойник,
но тут же хмуро опускает брови.
Он помнит бритву и потоки крови.
И шрам на шее, что тогда возник.

Ещё не время. Пьеса всё идёт.
Чьи мне сегодня выпадают роли?
Последняя приелась мне до боли —
князь Мышкин, а вернее, идиот.

…Любовь сидела во втором ряду,
а в первом роковая увлечённость.
Пропали обе. Вот такая новость.
«Эй, постановщик, да и я пойду…

Я убегу от этой жизни странной.
Меня запомнят только зеркала».
И мой двойник из глубины стекла
слегка кивает в полумраке ванной.




Всего лишь стихи


Это всего лишь стихи? Конечно.
Это всего лишь игра в слова.
Пусть и не так уж она нова,
но она будет с тобою вечно.

Это всего лишь стихи, всего лишь
эхо от залпов душевных битв.
Строки, которые ты запомнишь
лучше, чем строки своих молитв.

Это всего лишь стихи, но всё же
именно им и дано спасти
тех, кто не может сойти с пути,
но и идти никуда не может.

В чёрной вселенной горячий свет,
летящий тебе вослед…




Ad se ipsum


Уснуть бы —
и снова в дошкольники,
в совсем позабытые годы,
где ждут подмосковные дворики,
где запах листвы и свободы.

Где всё поразительно искренне,
есть место надежде и чуду…
Где не рассуждаешь об истине,
её обретая повсюду.

Где суп и украдкою сладости
с домашним компотом на третье.
Не думая вовсе о старости,
ты там ощущаешь бессмертье.

Но годы проходят, взросление
всё больше тебе интересно,
а в юном своём поколении
тебе уже душно и тесно.

И думаешь трепетно: «Вырасти
скорей бы, скажите мне средство!»
Небесной не чувствуя милости
в коротких мгновениях детства.




Тени


Тени являются, тени сгущаются, тени плывут
прямо в сердечко, надеясь найти там приют.
Множество лет воскресают они по ночам,
пищу давая коротким и грустным стихам.

Тени являются, тени сгущаются, тени кричат,
словно весь мир уже ими навечно объят.
Ноги поджав и за голову взявшись, притих,
чтобы случайно не сделать реальными их.

Тени являются, тени сгущаются, тени во мне —
пьют мою душу неспешно при полной луне.
Только рассвет их разгонит по разным углам,
делая то, что не сделал ни разу я сам…

Годы проносятся, словно почтовый экспресс.
Где ты, мой ангел, куда ты бесследно исчез?
Разве не видишь? Я в прошлом увяз с головой.
И только тени останутся рядом со мной.




Мы повторяем…


Мы повторяем чью-то жизнь и чью-то смерть,
мы повторяем, не задумываясь даже…
В итоге нового никто уже не скажет,
хотя бы старое произнести успеть.

Как ни крути – ничто не ново под луной.
И потому все зарифмованные чувства
(как и любое современное искусство)
перескажи двумя словами: "Я живой".




Январь


Ночные окна и балконы,
безмолвно падающий снег
и ты – всего лишь человек —
отбившийся от легиона

прохожих, толп, очередей, —
на небо смотришь отстранённо
и видишь, как она огромна,
та жизнь, что сделалась твоей.

В ней перекручены узлами
работа, скорость, боль обид,
обед с какими-то козлами,
семья, дежурный суицид

по воскресеньям, тяжесть быта,
ловушка мнимых перспектив…
Но жизнь другая не забыта,
и слышен вновь её мотив

над этим городом и снегом,
над этим суетным мирком.
Ты возвращаешься в свой дом
каким-то новым человеком

и начинаешь всё сначала,
с минувшим обрывая связь,
как будто стряхивая грязь,
что эти годы прилипала.




Август-октябрь


Города цвета сепии в августе ждут вестей
о скитальце, что родом из порта пяти морей.
Он себя до сих пор не нашёл, потеряв когда-то.
Его тень удлиняется снова в лучах заката —
обещался приехать в один из осенних дней.

Да, он исколесил миллионы чужих дорог,
не встречая своей… И, наверное, только Бог
точно знает, где можно её отыскать бедняге.
Хорошо, что с собой карандаш и гора бумаги,
километры пути превращать в километры строк.

…Жизнь проносится мимо за окнами поездов.
Там какие-то люди стареют в объятьях снов,
там бушует листва и пасутся себе коровы.
То ли истина жизни, а то ли её основа,
что доступна тому, кто состариться в ней готов.

Но до этого долго, а значит, стекло и сталь
и асфальт устремляются вновь в голубую даль.
Город N принимает гостей на пустом вокзале.
А скиталец привык, что его не особо ждали,
да и в долгой дороге уже растерял печаль.

Он идёт в никуда, как и всякий последний раз.
Бесконечная жизнь отражением чьих-то глаз
обгоняет его в серебристом автомобиле.
Хорошо жить, когда о тебе все давно забыли,
с неразгаданным прошлым навек обрывая связь.

Вот и листья в лицо, словно осень кричит «привет»,
вот и вновь фонари у скамьи зажигают свет,
и куда-то исчезнут прохожие на мгновенье…
Я иду в никуда, повторяя без сожаленья:
«Только Август-Октябрь запомнят твой силуэт,
вечный странник…»




Ambo valentia


Играла ты, мне кажется играла…
Но я и сам был рад порисковать,
когда в углу наскучившего зала
я образ твой срисовывал в тетрадь.

В нём ощущалось что-то колдовское,
и это дополняло красоту.
Я всё водил неопытной рукою
по быстро почерневшему листу,

затем добавил крест, ещё зачем-то
добавил своё сердце у креста.
Игральной картой с этого момента
мы улыбались из границ листа.

И ты играла, ты всегда играла,
а я и рад был стать твоей игрой.
Но и тогда я знал, что слишком мало
и слишком много просто быть с тобой.

Ведь дама треф червонного валета
не пощадит, когда настанет ход.
Любовь почти всегда амбивалентна,
и я всё это видел наперёд.




Этой ночью


Мне снилось этой ночью, будто я
люблю тебя, как прежде – безнадёжно,
люблю тебя, как я любил тогда,
когда мы были больше, чем друзья…
Я просыпался в сумерках тревожных,
и вдалеке шумели поезда.

Весь этот сон я помнил наизусть,
ведь он со мною рядом каждой ночью,
и, видимо, – так будет всё и впредь.
И сны, и явь – спрессованная грусть.
Что станет точкой вместо многоточий?
Чтоб всё забыть, мне нужно умереть.

Любовь живёт три года? Это чушь,
она бессмертна так же, как и память,
как этот разгоревшийся рассвет.
Пришла весна, и вдоль холодных луж
последний снег не прекращает таять.
Тебе через неделю тридцать лет…




Любовь и время


Забавно. Мы клялись с тобой когда-то
любить друг друга, как никто до нас.
Прошло лет семь, и ты не виновата,
что я твоих не помню даже глаз.

Но я на память, в общем, не в обиде,
она лишь нить – оборванная нить.
Я столько лет тебя уже не видел,
что было б странно всё не позабыть.

Твои глаза, походка, жесты, голос —
всё затерялось в суетных годах,
и древний бог, неумолимый Хронос,
не увеличит горсть песка в часах.

Он точит жизнь и разрушает память,
всему на свете свой отмерив срок…
Его песок не прекращает таять,
вся наша жизнь – рассыпанный песок.

Зачем всё это? Эти мысли, строки?
В чём их причина и какой мотив?
Ведь мы с тобой давно не одиноки,
друг друга кем попало заменив.

Но ты приходишь снова из забвенья
в унылой предрассветной тишине,
и я смотрю, как падают мгновенья
в часах песочных, что дарила мне.




Не люблю


Прошлого не вернуть,
прошлое – это ты.
Лучше про всё забудь.
Я не люблю мечты,

верить во всякий бред,
выдуманный в кино.
Прошлого больше нет.
Кстати, уже давно.

А в настоящем – парк,
листья летят с ветвей.
Словно какой-то знак
всё завершить быстрей.

Что-то пошло не так,
я не люблю людей.

Славно, что их тут нет,
только листва и я.
Только один ответ —
я не люблю тебя.




Замоскворечье


…Опять царапает иголка
твою любимую пластинку,
соседка воет на ребёнка
(тупая вздорная блондинка),
а капли падают негромко
на Якиманку и Ордынку…

Бессонное Замоскворечье
лениво курит на балконах,
а мне бы что-то человечье
увидеть снова в незнакомых,
свои душевные увечья
развеять в чёрных коридорах

бездонной памяти. И это
объединяет нас с тобою —
желание дожить до света,
переболев однажды тьмою.
Я поджигаю сигарету
и снова кашляю смолою.

Долей вина в бокалы наши,
зажги неоновые свечи.
Мы сделаем немного краше
тот мир, что падает на плечи.
Мы станем искренней и старше,
когда уснёт Замоскворечье.




Мир иллюзий


Мир иллюзий так хрупок и тонок…
Лишь ударит любовь побольней,
и в мужчине проснётся ребёнок,
и заплачет в постели своей.

Ну а после уткнётся в подушку,
осмысляя бытийность свою,
монотонно твердя, как игрушка:
«Не люблю, не люблю, не люблю».

И действительно, чудо случится,
позабудется мучивший лик.
В книге памяти вырвать страницу —
это вырвать единственный миг.

Ничего, что подобным мгновеньям
нужно жертвовать годы тоски.
И любовь поддаётся сожженью,
словно пепел, слетает с руки.

Мир иллюзий так хрупок и тонок…
Его грани – осколки стекла.
Спи спокойно, невинный ребёнок,
всё, что было, – сгорело дотла.




В этом доме…


В этом доме, оставленном нами,
половицы всё так же скрипят,
и всё так же скользит вечерами
по углам умоляющий взгляд.

И, задетый движеньем неловким,
абажур – повелитель теней —
освещает волокна циновки,
что лежит у раскрытых дверей.

За зелёными шторами сливы
обнажились от частых ветров,
и бежит себе неторопливо
время наших настенных часов.

Под часами во власти комода
две открытки с карельских озёр…
Чёрный кот неизвестной породы,
просыпаясь, бредёт в коридор.

Где-то там в глубине коридора
всё такая же власть темноты,
и, почти недоступна для взора,
там порой проявляешься ты.

И сквозняк, разорвав паутину
на разбитом ветвями окне,
признаёт тебя за Прозерпину
и твой голос приносит ко мне.




В ночи…


В ночи город станет тише —
уснёт, темнотой объят…
Мы встретим рассвет на крыше,
как тысячу лет назад.

Мы будем, дойдя до края,
смотреть на огни в домах.
И пусть высота пугает,
нам станет неведом страх.

Лишь только заря лучами
земле передаст привет,
мы будем болтать ногами,
усевшись на парапет.

Как ангелы или боги,
парящие над землёй,
всему подведём итоги
и всё разрешим с тобой.

А после вернёмся к этим,
что ищут внизу себя,
чтоб где-то на белом свете
опять всё начать с нуля.




Снег





Третий Рим


Посмотри свысока
на глубинный народ.
Стиснув зубы, века
он плетётся вперёд.
Его ноша легка,
но он еле идёт.

От извечных снегов
до субтропиков он
прославляет волков,
презирает закон.
Он меняться готов,
но считает ворон.

А его пастухи
далеки от забот.
Вроде все от сохи,
но соха их гнетёт.
Льют ведро чепухи
под шуршанье банкнот:

«Нам ещё подождать,
нам сейчас не о том,
отсырела печать,
может как-то потом…

Все соседи плохи,
Ганнибал у ворот!»
Посчитай их грехи —
это длительный счёт.

Так и тащится вдаль
недоделанный Рим
через боль и печаль,
и без веры к чужим.
«Коль и наших не жаль,
то чужих победим».

Посмотри свысока
на глубинный народ.
Стиснув зубы, века
он плетётся вперёд.
Его цель далека
и всё ближе исход.




Напутствие


Средь нищеты и вырождения,
где грех умножен отрицанием,
предотврати своё падение
хотя бы временным молчанием,

хотя бы временной иронией
(твоим единственным оружием)
и пусть вокруг царит агония —
смотри на это с равнодушием.

Здесь нет ни бога, ни отечества,
здесь царство лжи и лицемерия.
Здесь раболепие с младенчества
взрастило целую империю.

И в силу собственной ущербности,
плюс безысходности и трусости —
на протяжении всей вечности
здесь славят собственные глупости.

Не потребляй все эти гадости,
забудь все лживые пророчества.
Смотри на мир глазами радости,
а это значит – одиночества.

Не жди чужого пробуждения,
вооружись моим напутствием.
Предотврати своё падение
хотя бы временным отсутствием.




В темноте


– Совсем темно… Но то не до утра,
а просто тьма сейчас сильнее света.
Сказал старик, и отблески костра
в его глазах лишь подтвердили это.

Внутри зрачков, сражённых слепотой,
застыла боль обиды, всё былое…
Он много лет боролся с темнотой:
и со своею личной, и с мирскою.

Писал статьи и книги, вёл дневник,
в котором предрекал все неудачи.
Теперь же это был слепой старик,
но многое он видел лучше зрячих.

Вот и сейчас в полночной тишине,
пока огонь пылал неутомимо,
он видел пламя в тлеющей стране,
хотя страна не видела и дыма.

– А, может быть, и правда всё пустяк,
и нет причин плеваться на всё это?
И ничего, что пляшут на костях
придворные шуты, певцы, поэты?

Что царь безумен, что убог народ,
что старики остались без прокорма,
что ненависть крепчает каждый год,
и это принимается как норма?

А, может быть, пора ковать мечи,
бить в купола из золочёной меди?
Молиться перед пламенем свечи
о скорой и решительной победе?

Седлать коней и мчаться на закат,
предать огню лукавые столицы…
Но кто там перед нами виноват?
Мы сами все как есть самоубийцы.

Открой глаза, и та же темнота —
что и была – окажется повсюду.
Начать бы снова с чистого листа,
но и тогда не стоит верить в чудо.

Здесь всё уже давно предрешено,
самой вселенной, богом, мирозданьем,
ведь тот, кто ищет, тот находит дно,
пусть даже и находит с опозданьем.

Пришла, сынок, поганая пора.
Увы, не все дотянут до рассвета.
…Так говорил отец мне у костра,
но я и сам давно увидел это.




Очередь


Утро. Очередь за квасом
от столовой до собеса.
Время для народной массы
пошуметь по интересам.

«Мишка? Ясен пень – виновен!
Рядом с ним одни пижоны!»
«Из каких бездушных брёвен
получаются все жёны?»

«Вот про жён ты очень прав,
у моей суровый нрав».

«Маргарита (та, что Тэтчер)
снова нашим ставит вилку».
«Ничего, наступит вечер,
наскребём и на бутылку».

«Англичанка вечно гадит,
всё неймётся этой стерве!»
«Потеснитесь Христа ради!
Что за жизнь, сплошные нервы».

«Сила есть, а правды нету,
хочется завыть белугой».
«Я купил вчера газету,
пишут, Сталин был зверюгой».

«Ладно, Сталина не трожь!
Замечательный был вождь».

«Что в Чернобыле? Всё тихо?»
«Я там был на дне колодца…»
«Не буди, Степаныч, лихо,
не дай бог, оно вернётся».

«С этой властью всем кирдык,
завели страну в тупик».

«Раньше и футбол, и космос —
были первыми из первых».
«Ты потише сделай голос,
кто голосовал за левых?»

«Ну, а где альтернатива?
Весь народ на грани срыва».

«Подскажите, вы за пивом?»
«Мы за квасом, пива нету».
«Рядом с кооперативом
по дешёвке сигареты.

Ява стоит полрубля».
«Значит сходим опосля».

«Отовсюду нас погнали,
костерят по всей планете».
«Ничего, вернётся Сталин,
нам за всё они ответят:

и хохлы, и прибалтийцы,
и пиндосы, и сирийцы».
«А сирийцы тут при чём?»
«Ладно, с ними подождём».

«Это правда, Боинг сбили
наши где-то на востоке?»
«Чёрт их знает. Или-или.
Если да, то я в восторге.

Нечего им там летать,
сбить их всех, ядрёна-мать!»

«Всех не надо, это слишком.
Впрочем, можно для порядку…»
«Зря вы так, вчера вот Мишка
распинался про разрядку.

Перестройка, все дела…»
«Чёрт с ним. Ленка родила».

«Что там нового в Афгане?
Не сдались ещё засранцы?»
«Говорят во вражьем стане
вновь шуршат американцы.

Поставляют бородатым
и винтовки, и гранаты».

«Вон, попы теперь повсюду,
кто им платит за рекламу?»
«Тут и сам поверишь в чудо,
и в Христа, и в его маму».

«Я не верю ни во что,
мне бы новое пальто…»

«Будет день, и будет пища.
Не сгущайте лучше краски».
«Ты и жил и сдохнешь нищим,
а всё веришь в эти сказки».

«А кому сейчас легко?
Лишь Горбатому и K°!»

«Что за шум и нету драки?
Ну-ка дайте мне дорогу!»
«Что за люди? Как собаки,
как собаки вы, ей богу!»

«Ну-ка быстро рот закрой!
Мы святой народ-герой».

«Похмелись иди сначала,
тоже мне, святая Русь».
«Сволочь, я тебя узнала».
«Денег дашь, я похмелюсь».

«Эх, товарищи, обидно…
Чёрно-белая страна…»
«Либерала сразу видно.
Эй, гоните его на…»

«Сам иди отсюда, мразь.
В КГБ служил вчерась?»

«Мне погоны видно сразу,
между нас вбивают клин».
«У тебя фингал под глазом,
захотел ещё один?»

«Всюду эти коммуняки,
из-за них страна и мрёт».
«Что за шум и нету драки?
А хотя уже идёт…»

«Люди есть, но нет народа».
«А на кой тебе свобода?
Мы отечеству верны,
лишь бы не было войны».


* * *

Тридцать лет прошло уже…
Не такая уж и малость.
Шли вперёд, но оказалось —
мы на прежнем рубеже.

Вновь всё тот же Рубикон,
те же лица, разговоры.
То кричат: «Держите вора!»
То: «А кто если не он?»

Может скучно быть как все,
может это дар от бога:
видеть в чёрной полосе
и белёсого немного?

И роптать на целый мир,
и надеяться на небо,
поминая быль и небыль
в тесноте своих квартир…

«Здравствуй, очередь моя.
Кто за вами? Можно я?»




Снег


Сквозь картонное небо,
сквозь грохот телег,
сквозь разбитый оконный проём —
тихо падает снег,
тихо падает снег,
заставляя забыть обо всём.

…Обнуляя реальность,
как шут из дворца,
обрывая последнюю нить…
Я не помню отца,
я не помню отца,
но сугробы уже не забыть.

Чьи-то чёрные сани
скрипят во дворе,
там гуляют холопы Орды.
На живом серебре,
на живом серебре
они вновь оставляют следы.

Сквозь парадные толпы,
сквозь времени бег,
сквозь гуляющий по миру дым —
тихо падает снег,
тихо падает снег,
и мы падаем следом за ним.




Res Publica





Красс


Ну, здравствуй, Цезарь. Жив ли ты ещё?
Вот мне уже немногое осталось,
я вряд ли дотяну и до утра.
Мой долг перед богами возвращён,
и этому виной не столько старость,
как всё, что видел я позавчера.

Позавчера закончилась война,
закончилась плачевно и бесславно,
и в этом мой, конечно же, просчёт…
Пока вокруг покой и тишина,
я попытаюсь рассказать о главном.
Надеюсь, что моё письмо дойдёт.

К июньским нонам отдал я приказ
своим войскам готовиться к походу,
а к идам мы пересекли Евфрат.
Враг не особо беспокоил нас,
и мы ругались больше на погоду —
жара была сильней во много крат,
чем в наших землях в это время года.

Примерно там нам встретился Абгар,
князь Осроены и союзник Рима.
Он вызвался вести нас по пескам.
Наверное, я просто слишком стар,
а старость и война несовместимы,
но я поверил всем его речам.

Он нас привёл в безлюдные места,
где не было ни зелени, ни влаги,
мы долго нарезали там круги…
Палило солнце. Зной и духота
лишали наших воинов отваги,
а вскоре появились и враги.

Сначала я подумал, грянул гром,
но это были сотни барабанов —
так варвары свой возбуждали пыл.
Парфяне были не сильны числом,
но стрел имели много и колчанов…
Я все когорты конными прикрыл

и двинул легионы на врагов,
но тут же проявилась наша слабость,
а именно – нехватка лошадей.
Нас стали обходить со всех боков,
плюс о себе напомнила усталость
от жажды и жары последних дней.

Мы отразили первый их удар,
когда тяжёлой конницей своею
они пытались проломить наш строй.
Но тут на тыл обрушился Абгар,
и до сих пор я сильно сожалею,
что не убил его своей рукой.

Отбив тылы, мы двинулись вперёд,
стремясь решить всё дело в авангарде
и предопределить исход войны.
Ещё не зная, что нас дальше ждёт,
мы шли на копья в бешенном азарте,
но вскоре были все окружены.

Полился дождь из их тяжёлых стрел,
что пробивали всякую преграду,
и тяжко было нам под тем дождём.
Наш строй тогда заметно поредел…
Не в силах больше сдерживать досаду,
и понимая – все мы так умрём —

я вызвал сына, дав ему приказ
прорвать кольцо врагов любой ценою.
И вот, два легиона взяв с собой,
он сделал это, но, спасая нас,
себя не спас и пал на поле боя,
чужим мечам предпочитая свой.
Героем умер юный Публий Красс…

…Мы отбивались вплоть до темноты,
а после было время отступленья —
все молча шли по гордости своей.
Мне не забыть пробитые щиты
и слёзы тех, кто во своё спасенье
бросал во тьме израненных друзей.

Мы растеряли многих в том пути,
и всё же боги вывели нас в Карры,
где мы смогли чуть-чуть передохнуть.
Но долго ли пребудешь взаперти
там, где пусты колодцы и амбары?
И снова был опасный долгий путь,

и снова было множество потерь;
нас предал Кассий, многие легаты,
трибуны – все бежали кто куда.
Спасутся ли такой ценой теперь?
Они – позор народа и сената.
Не доверяй им, Цезарь, никогда.

…Сейчас же, друг мой, я пишу тебе
с холма, что скоро будет в окруженье,
в последнем, полагаю, для всех нас.
Теперь ты знаешь о моей судьбе,
в твоей же пусть не будет поражений.
Будь счастлив, Цезарь.
…Император Красс.




Помпей


Филипп – Кезону. Из Александрии.
Привет, я слышал ты сейчас в Эфесе?
Опять нашёл себя в кулинарии
и знаешь толк в любом деликатесе?

Отрадно мне, что после Митридата
и в тех краях настало время Рима…
Но это время требует расплаты
и с нас за всё берёт неумолимо.

Пока ты там отращиваешь брюхо,
великий ужас пал на государство:
с войною спелись голод и разруха,
венчает же всё это – святотатство.

Убит Помпей. Бесславно и жестоко
окончен путь достойнейшего мужа,
что волею богов и злого рока
в последний час стал родине не нужен.

Я был с ним рядом с самого начала
и до конца, нисколько не жалея.
Мы вместе шли от Рима до Фарсала
и от Фарсала к землям Птолемея.

Всё дело в том, что после пораженья
Помпей и думать не желал про сдачу.
Он верил, что ещё одно сраженье
вернёт нам всем ушедшую удачу.

А кто не верил? Ведь Помпею Магну
и не такое в прошлом покорялось!
Но словно конь, что истощён и загнан
наш старый друг почувствовал усталость.

Не в силах своего принять решенья
он день и ночь выслушивал советы,
причём какие! Я был в изумленье.
Союз с Арсаком! Не смешно ли это?

Хвала богам, что от парфянской силы
ума хватило отказаться Гнею,
но он лишь выбрал сам себе могилу,
когда себя доверил Птолемею.

…Мы плыли морем многими судами
в ту неизвестность, что вдали синела.
Сенаторы и жёны были с нами,
а также те, кто верил в наше дело.

Помпей бы грустен более, чем прежде,
смотрел на море мрачно и тревожно.
Как никогда он рисковал в надежде
спасти в итоге всё, что ещё можно.

И вот вдали тот берег замаячил,
сулящий нам тревогу и безвестность.
Я мысленно желал всем нам удачи,
но верил ли в египетскую честность?

Затем, солдат увидев на причале,
я утвердился в их коварной цели,
но было поздно, нас уже встречали,
и повернуть обратно мы не смели.

А между тем к нам прибыло посольство
на старой лодке: слуги и вельможи.
Помпей, не обозначив недовольства,
ступил к ним на борт, и я сделал то же.

Среди встречавших мы тогда узнали
двух ветеранов Гнея, чью карьеру
смели долги, и чтоб не жить в опале,
они сменили родину и веру.

Что было ждать от этих негодяев,
что стали здесь презренными рабами?
Они, чтоб ублажить своих хозяев
вдруг на Помпея бросились с мечами.

А что Помпей? Лицом зарылся в тоге
и принял смерть, как давнюю подругу.
На этом всё и кончилось в итоге…
Лишь я свою последнюю услугу

не мог не оказать, и в тот же вечер
я хоронил Великого близ моря.
Темнело быстро и прохладный ветер
сушил глаза, намокшие от горя.

Какой-то путник подошёл и громко
сказал: «Не смей один всё это править!
Я с ним служил ещё почти ребёнком,
и для меня бессмертна эта память».

Он мне помог в последнем ритуале
и, глядя как огонь съедает тело,
мы, вскинув руки вверх, салютовали
Республике, что вдруг осиротела.

Вот так, Кезон, произошло всё это.
Что будет дальше? Знают только боги.
Пиши в ответ – я буду здесь до лета,
а после ты найдёшь меня в дороге.

Война, видать, проиграна, а значит
нам все теперь придётся очень плохо.
Прощай, мой друг, и пожелай удачи
тому, при ком закончилась эпоха.




Цицерон


Здравствуй, Аттик.
Похоже, всё было зря.
Мы ворчали на дождь, а случился град.
Над Республикой новая тень царя
и она шире прежней во много крат.

Этот мальчик (Октавий) не так уж прост.
Восхищён, врать не буду, его игрой…
Он решил дотянуться рукой до звёзд
и для этого встанет на нас с тобой.

Помнишь ли Катилину? Бои за Рим
шли в судах и сенате… Теперь, увы,
мы всё чаще бездействуем и молчим,
словно помыслы наши и то мертвы.

Где отчаянный Кассий? А Юний Брут?
Где тираноубийцы иных родов?
Говорю тебе, Аттик, нас всех сомнут,
если мы не продвинемся дальше слов.

Я встречался с Антонием, он был пьян,
впрочем, как и всегда на исходе дня.
Он смотрел в никуда словно твой баран
и хрипел, что опять предстоит резня.

Будто мало нам было минувших лет
в диктатуре сулланцев и прочих лиц!
Ты утешь меня, Аттик, ты дай совет,
как остаться собою среди убийц?

Я спасал их когда-то – от них самих,
и отцы их валялись в моих ногах…
Что наградою мне от времён былых?
Я отвечу тебе – только боль и страх.

Где же римская честь и великий долг?
Где сограждане в этот унылый час?
Я один, словно загнанный кем-то волк,
и всё чаще мне снится покойный Красс.

Он бредёт по пустыне среди песков,
ищет голову Публия. Слышен плач…
Из разрубленной шеи стекает кровь
на его императорский алый плащ.

Легионы его – целых восемь штук —
все лежат на песке, испустивши дух.
Груды римского мяса без ног и рук —
плата тысяч людей за гордыню двух.

Я кричу ему: «Марк, подожди, постой!»
Он плюёт в меня кровью, идёт во мрак…
Просыпаюсь, но призрак его со мной.
И в посмертии я его главный враг.

А ведь был ещё Цезарь, и был Помпей.
Тоже кончили плохо, с собой забрав
столько нобилей, да и простых людей…
И поди теперь выясни, кто был прав.

Ты прости меня, Аттик, за тон письма,
это, видимо, старость берёт нас в плен.
Я смертельно устал, я схожу с ума
и мне кажется – всё суета и тлен.

Может лучше и правда принять как есть
это время собак? И, лишившись сил,
позабыть свою гордость, былую честь,
и на форуме каяться в том, что жил?

Прославлять палачей, предавать родных,
извиваться как шлюха у чьих-то ног?
Я уже не смогу (пусть найдут других),
но противно мне, Аттик, что раньше мог…

Постарел… Но пускай я всё тот же трус,
и пускай ходят слухи, что я не тот,
я найду в себе мужество, я вернусь
в эту битву за правду и наш народ.

Пусть они знают все, кто попрал закон —
я и мёртвый продолжу являться к ним.
Моё имя по-прежнему Цицерон.
Я и есть Вечный Город.
Я – это Рим.




Цезарь


Интриги и сплетни, бравада и страх,
обыденный пафос в дежурных речах,
смирение бедных и глупость богатых…
Здесь нет невиновных и нет виноватых.

Республика, словно одна из старух
с Коровьего рынка, испустит свой дух
под звуки трубы и пустых разговоров
в тени наших статуй и грязных заборов.

Кто вспомнит о ней через тысячу лет?
Каким будет ею оставленный след?
Но разве она озабочена этим?
Скорее наследством, оставленным детям.

И в этом вся разница между тобой
и теми, кто горд своей жалкой судьбой.
В тебе есть желанье сравняться с богами
и целую вечность владеть над умами.

Ты понял, что правда не так уж важна,
что наша реальность горька и скудна.
Так стань же актёром и неповторимо
сыграй свою роль для величия Рима!

Почувствуй толпу, настроения масс,
как делали это Помпей или Красс.
К морали взывай по заветам Катонов
и чти соблюдение древних законов.

Свои легионы – засыпь серебром
и ими прикройся, как верным щитом,
а плебсу достаточно зрелищ и хлеба,
за это любого возносят до неба.

С сенатом учтивость поможет всегда,
но пусть будет вечной стальная узда,
что мною надета на эти отродья —
они понесут лишь ослабишь поводья.

Не верь никому, даже близким своим,
тебе же обязан поверить весь Рим.
Влюби в себя этот заносчивый город,
ты сможешь. И хоть ты ещё очень молод

пройди по оставленным мною следам,
закончи всё то, что не сделал я сам.
Стань первым на этом параде тщеславий.
Я верю в тебя, мой любимый Октавий.




Кассий


Как призрак, заблудившийся во тьме,
я вновь не нахожу себе покоя.
Скорей бы окончание отбоя,
чтоб вместо многоточия в письме
поставить точку здесь, на поле боя…

Я вновь пишу тебе, Великий Гней,
хотя ты мёртв, а я не верю в души.
Но раз ты снова мой покой нарушил,
войдя в мой сон персоною своей,
то знай, что в этой битве я не струшу.

Я, впрочем, не был трусом никогда,
уж ты-то знаешь Кассия Лонгина.
Мы столько прошагали по чужбинам,
мы столькие спалили города…
Не ради статуй в центре Палатина,

но ради нашей чести мы с тобой
на край земли водили легионы.
Когда менялись люди и законы
в Республике, анархией больной,
для всех мы были сердцем обороны.

Ты пал тогда, предательства вкусив,
а я остыл, утратив свою ярость…
Но кое-что во мне ещё осталось.
И лишь походный зазвучит мотив,
я позабуду, что такое жалость.

Ещё немного, близится рассвет…
Вот-вот завоют трубы и буцины,
и Рим, что разделён наполовину,
на македонских землях даст ответ,
что стоит слово Кассия Лонгина.

Забавно, Гней. Всё снова как тогда,
когда ты бился с ними при Фарсале.
Всё те же, с кем мы прежде воевали,
не ведая ни страха, ни стыда,
хотят проверить прочность нашей стали.

Республика, жива ли ты? Ответь!
Как низко пали все мы в эти годы!
Столетья шли за призраком свободы,
чтоб снова дать кому-то в руки плеть.
Позор когда-то гордого народа…

Наивность, Гней, была присуща нам,
когда в тот день мы резали тирана,
и кровь текла из каждой его раны
к твоим массивным мраморным ногам.
Но радоваться было слишком рано.

Мы не убили Цезаря в тот час.
Он, как и Сулла, всюду рядом с нами,
владеет прочно нашими сердцами.
Он к мятежу подталкивает нас
и совращает пошлыми мечтами.

Я слишком поздно это осознал,
но что теперь кивать на всё былое…
Был рад во сне увидеться с тобою.
Уже звучит наш утренний сигнал,
и алый флаг всех призывает к бою.

Прощай, Помпей. И если боги есть
скажи им там, что Рим стоит на грани.
Пусть спустятся они на поле брани,
а если нет, то наша с Брутом честь
пребудет с нами и без их стараний.




Брут


Вчера я снова видел странный сон,
в нём всё сплелось и всё перемешалось.
Как будто от тебя я был рождён,
и смерть твоя – моею оказалась.

Как будто нет спасения в веках
тебе и мне, ведь мы неразделимы.
Но кровь твоя не на моих руках —
она на каждом гражданине Рима.

Великий Цезарь, слышишь ли мой зов?
Я Юний Брут, вершитель приговора.
Я тот, кто спас всех римлян от оков,
вернее, спас от тяжкого позора.

Я стал мечом, карающим мечом,
но этот меч Республика держала.
А что теперь? Все будто не причём,
и нужно снова начинать сначала…

Ты значил всё для каждого из нас,
ты богом был на пике своей власти.
Но и богам приходится подчас
ходить в оковах похоти и страсти.

Ты не хозяин был своей судьбе
едва пошёл по водам Рубикона.
И если Рим тоскует по тебе,
то он дождётся власти фараона.

Клянусь богами, близится тот год,
когда вернутся царственные тени,
и некогда свободнейший народ
уже навечно встанет на колени.

Но я не встану, нет. Покуда жив,
я буду тем мечом, что бьёт тирана.
И как бы не был тот самолюбив,
он будет знать, что радоваться рано.

Пусть эти псы, Октавиан и Марк,
дрожат и помнят каждую минуту,
что ещё много преданных рубак
стоит под флагом Кассия и Брута.

Сейчас, когда опять расколот Рим
и брат идёт с оружием на брата,
пусть знают все, что мы не побежим
и не сдадимся, ведь за нами правда.

А что за ними? Только тень твоя,
да деньги, что ещё не растеряли.
Они скорей загнутся от питья,
чем их угробит сила нашей стали.

Но если всё же волею богов
нам в нашем деле светит неудача,
то, как и Кассий, я давно готов
закончить всё достойно и не плача.

Зачем нам жить под чьим-то сапогом?
Чтоб снова сотворить живого бога?
Мы слишком долго пели не о том,
и не о том молчали слишком долго…

Мне жаль тебя. Ты возвеличил Рим,
но ты не ставил Город над собою.
Напротив – стал считать его своим!
И этим ты опошлил всё былое.

Я вновь пишу неведомо зачем
все эти строки праху или тлену…
Но их писать куда как лучше, чем
кричать и биться головой об стену.




Октавиан


Привет, Агриппа. Я тебе пишу
на склоне лет со склона Палатина
за час до наступленья темноты…
В моих ушах уже привычный шум,
в моих глазах привычная картина,
а памятью привычно правишь ты.

Чем больше лет проходит с той поры,
когда тебя к себе призвали боги,
тем больше я хочу вернуть назад
все наши шутки, споры и костры
недалеко от консульской дороги,
и позабыть тот горестный разлад.

Но нет тебя… Вся жизнь разделена
на до и после. Это не исправить
и не смириться, сколько не кричи.
Агриппа, помнишь наши времена?
Вот я всё чаще жалуюсь на память,
вчера полдня искал свои ключи.

Хотя о чём я? Ты ведь помнишь всё:
Далмаций и Иллирий, и Элладу,





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/artur-lazarev/neprehodyaschee/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения