Читать онлайн книгу "Україна-Європа"

Украiна-Європа
Антология

Олександр Вiталiйович Красовицький


Рiк тому, коли Видавництво «Фолiо» презентувало на Львiвському Форумi Видавцiв антологiю «Украiна очима письменникiв», ми оголосили про наступний проект – антологiю «Украiна-Європа». Ми жили в зовсiм iншiй краiнi, нiж живемо зараз. За цей рiк краiна пройшла нескiнченно довгий шлях – вiд досить ситоi i стабiльноi авторитарноi держави з негативним економiчним прогнозом, що поступово вiддаляеться вiд усе ще очiкуваного европейського шляху, до краiни, яка пережила тримiсячну мирну революцiю з трагiчним, але переможним фiналом, втрату частини своеi територii, пiврiчну вiйну на Сходi, яка стала частиною плати за те, що народ вiдстояв европейський вектор. Зараз у нас абсолютно iнша краiна. Й iнший народ.

Письменники, твори яких увiйшли до антологii, визначають обличчя нашоi лiтератури. І це обличчя повернуто до Європи. В оповiданнях та уривках з iще не виданих романiв – тема европейського минулого та майбутнього Украiни. Тут же i трагiчна сучаснiсть – в антологii е i складнi мiжнацiональнi стосунки на територii нашоi краiни, i тема Майдана, i навiть збитий Боiнг.





Украiна-Європа




Олександр Красовицький,


генеральний директор видавництва «Фолiо»

Рiк тому, коли видавництво «Фолiо» презентувало на Львiвському Форумi Видавцiв антологiю «Украiна очима письменникiв», ми оголосили про наступний проект – антологiю «Украiна-Європа». Ми жили в зовсiм iншiй краiнi, нiж живемо зараз. За цей рiк краiна пройшла нескiнченно довгий шлях: вiд досить ситоi i стабiльноi авторитарноi держави з негативним економiчним прогнозом, що поступово вiддаляеться вiд усе ще очiкуваного европейського шляху, до краiни, яка пережила тримiсячну мирну революцiю з трагiчним, але переможним фiналом, втрату частини своеi територii, пiврiчну вiйну на Сходi, яка стала частиною плати за те, що народ вiдстояв европейський вектор. Упевнений у тому, що цей вектор був обраний правильно, що у краiни немае альтернативи йому, однак нас попереду ще чекае багато випробувань. Зараз у нас абсолютно iнша краiна. Й iнший народ. Патрiотизм, згуртованiсть, волонтерство та благодiйнiсть, взаемодопомога i вiдкритiсть один до одного – ось тiльки частка того, що проявилося у соннiй до цього часу краiнi.

Письменники, твори яких увiйшли до антологii, визначають обличчя нашоi лiтератури. Напевно, читачi недорахуються кiлькох важливих для себе iмен, зате вiдкриють новi, ранiше ще невiдомi.

У книзi всього один поетичний твiр. І вiн вiдкривае видання. Киянка Анастасiя Дмитрук стала вiдома всiй краiнi саме на хвилi трагiчних подiй цього року. За нею – севастополець Платон Беседiн з оповiданням «Полюса» про Антимайдан та його мешканцiв. Такi ж полюси – у повiстi Юрiя Сороки, але погляд цiлком iнший. Так вийшло, що i в кiнцi книги актуальне i злободенне оповiдання Андрiя Цаплiенка про збитий Боiнг. До книги увiйшли уривки з iще не виданих романiв Юрiя Винничука, Галини Вдовиченко та Андрiя Куркова, героями iх стали французи, поляки та литовцi. Ми не могли не включити в цю книгу два уривки про мiжнацiональнi вiдносини в Буковинi та Прикарпаттi: трагiчний – з роману Марii Матiос та лiричний (але трагiчний у романi) – з книги Романа Іваничука «Торговиця».

І – найнесподiванiше оповiдання у книзi – Марини та Сергiя Дяченкiв. «День Виборiв». І повсталий з попелу Фенiкс – наша Украiна.




Анастасiя Дмитрук





Небо падае!


Небо падае. Не мовчи,
мiльйони нас, ми спiймаем.
Скiльки вистачить сил – кричи.
Нехай кожен у свiтi знае:
в Украiнi страшна бiда,
земля рiдна реве вiд болю.
Почалася кривава вiйна,
Украiна стае до бою.

Украiну мою рятуй!
Хто б не був ти на цьому свiтi.
Вiд падлючих сусiдських куль
в сиру землю лягають дiти.
Свiте, милий, допоможи,
об'еднай свою дужу силу,
Батькiвщину нам збережи!
Украiну навiк едину.

Небо падае. Не мовчи,
мiльйони нас, ми спiймаем.
Скiльки вистачить сил – кричи,
нехай кожен у свiтi знае.

© А. Дмитрук, 2014




Платон Беседин





Полюса


Памяти разделенных





1


– Eхать так, за спасибо, – вытирает капли пота со лба узкоглазый, похожий на якута Орлов, – это ты не дури! Хотя смотри сам, конечно. Ну, давай, взяли…

Вцепившись в хромированную сталь ручек, тащим трансформатор по сырому, зябкому коридору, стены которого – в фотографиях сотрудников и деталей, чинных, безжизненных. Для транспортировки существует тележка, но мы ее не нашли, и прем конструкцию на себе, зарабатывая межпозвоночные грыжи. О них так любит напоминать лысый Засоба с татуировкой «Адлер 73» на левом плече.

Ломит поясницу, и когда мы затаскиваем трансформатор по узкой лестнице вверх, стараясь не задевать стен, усталость от физического напряжения переходит в яростное желание быстрее прекратить эти почти сизифовы муки, и я думаю, что ехать надо: за деньги или без них.

На перекуре, смоля красный «Бонд» в затхлой подсобке, набираю Вениамина Степановича:

– Алло, это Межуев… да, он самый…

Голос в трубке до омерзения энергичный, бодрый, не сочетающийся с плесенью стен и тусклостью люминесцентных ламп:

– Наконец-то! Решился?

– Ага.

Тушу окурок о ребристую банку, приспособленную под пепельницу.

– Вот и хорошо. Напоминаю, выезд завтра. Сбор у Вечного огня.

На следующий день ворочаю мысли тяжко, будто мешки. Но на месте сбора почувствовал себя увереннее.

У автобусов, припаркованных рядом с сердитым зданием администрации, толпятся люди, шарахающиеся от гималайских кедров, под которыми, благодаря щедрым подачкам сердобольных пенсионеров, обитают наглые кошки, чей дух так чудовищно стоек, как бы ни завывал крылатый севастопольский ветер, приносящий с моря запах водорослей и мазута.

– Межуев! – Вениамин Степанович одет в армейскую форму без нашивок, с георгиевской ленточкой на груди. Огрызком бледно-зеленого карандаша он делает пометки в блокноте «Партии регионов». – Тебе сюда!

На лоснящемся боку пирожковидного автобуса – красная надпись «El diablo». Люди внутри, и правда, чем-то смахивают на бесят. Они ругаются, суетятся и возбуждают друг в друге страсти.

– Валера, – протягивает руку бритоголовый парень с голубоватым, словно карандашом чиркнули, шрамом на правом виске. Будет моим соседом. Ладонь у него – вся в наростах и шишках: изнутри – мозоли, снаружи – черные бугорки. Жму, преодолевая брезгливость. – Вместе, значится, за Русь будем!

– Да, конечно, – жалею, что выбрал это место в автобусе.

– Американцы, сволочи, что творят!

Вообще, когда Валера говорит не о политике, то изъясняется просто, топорно даже, напоминая трудного подростка, пересказывающего как всегда не выученный урок, обрывки которого он услышал в курилке.

Его биография укладывается в десяток минут. Родился на Прэксе, рос без отца. Бултыхался в «фазанке», шарахался по конторам. Сейчас у Арсена, в автосервисе. Арсен татарин, но в порядке мужик. Жена его сильно ебкая, а своя – нет. Откуда только спиногрызы нарисовались?

Он сообщает это примитивным, уличным языком, но переключаясь на Януковича, Евромайдан или Путина, превращается в журналиста газеты «Русичи».

– Слыхал, что Тягнибок сказал? Русских через одного вешать!

– Сказал, да?

– Я тебе отвечаю! – Валера, ему бы в сериалах на «НТВ» сниматься, трясет кулаком. Пальцы у него – в крестах и звездах. Видимо, какую-то часть своей биографии он все-таки опустил. – А Янык молчит, бля! Путин бы майдаунов за пять минут разогнал!

Когда автобус трогается, Валера достает бутылку «Хлебного дара» и, залившись, уверенно идет на призовое место в чемпионате по храпу среди пассажиров автобуса «El diablo».

Мне же не спится. По телевизору, подвешенному под крышей, идут боевики – мир спасает то Брюс Уиллис, то Арнольд Шварценеггер, – а мы, так нам сказали, едем спасать Украину.

На въезде в Симферополь – там, где стынет заколоченный ресторан «Крым», – начинается снегопад, и грязно-белая крупа прилепляется к стеклу детенышами медузы. Хочется подставить язык, пусть обжигающе тают на нем, но окно закупорено, и остается только смотреть.

В болезненной тоскливости я, наконец, засыпаю.




2


Первый раз просыпаюсь, когда нас тормозит ДПС. С милиционером в салатовой манишке беседует Вениамин Степанович.

Второй раз – уже в Киеве. Автобус паркуется на заасфальтированной площадке, окруженной голыми деревьями.

Вспоминаю май в Киеве. По каштановой улице Цитадельной я шел к Лавре. Спустившись через нее по брусчатке, напившись воды из источника Святого Антония, вышел на Днепровскую набережную, к памятнику основателям Киева, возле которого на специальном дереве приезжающие молодожены крепили замочки влюбленных.

Сейчас Киев другой: обнаженный, выбеленный, точно скелет, подставленный под скупые декабрьские лучи. Снега мало: он лежит грязными кусками там, где еще не успел растаять, а на открытых участках виднеется разопревшая земля и влажный мусор.

Расстраиваюсь, потому что, выезжая из Севастополя, хотел снега, настоящего, пышного. Такого, какой я видел в Крыму разве что на Ай-Петри, когда в феврале ездил туда с приятелями. Напился, промочил ботинки и грел ноги, растерев их водкой у горящего костра, на котором жарили куриное филе, замаринованное, по немецкому рецепту, в киви и кетчупе.

– Бригадиры, где бригадиры? – мечется по площадке Вениамин Степанович.

При определенном ракурсе он похож на Леонида Куравлева в роли Жоржа Милославского. Только усы пышнее.

– Здесь, Степаныч!

– Рябов?

– Ага.

– Синицын?

– Да здесь я.

– Буйда?

– Вот он.

– Ты почему не повязал ленточку? А ну, повяжи!

Вениамин Степанович напоминает мою классную руководительницу, суетившуюся на день пионерии 19 мая. Тогда нас, раздав флаги и транспаранты, выстраивали на улице Ленина, и мы нестройно шли маршем, а после разбредались по городу – все по Цою – отстаивая в шумных очередях за пивом, спрашивая охлажденное, хотя знали, что «холодильники не справляются».

– Вопросы?

– Когда деньги будут?

– Филиппов, – бледнеет Вениамин Степанович, – что это за шутники в твоей бригаде?

– Простите.

– А вот не прощу! Мы сюда не развлекаться приехали!

После этих слов вновь начинаю думать, для чего приехал я? Деньги? Ведущему инженеру в «Тавриде-Электрик» платят не много, но кормят обедом, и квартира своя, на ежедневную пачку красного «Бонда» и пиво хватает. Идейность? Отчасти, но среди этих хмельных людей с георгиевскими ленточками она расшатывается. Скука? Разве это повод сегодня?

– В метро не теряться!

Грузимся в вагоны на станции «Житомирская». В ожидании поезда усаживаюсь на сетчатое металлическое сиденье. Оно холодное, почти ледяное, и я вскакиваю, чтобы не простудиться. В вагоне стою, двумя руками опершись о блестящий поручень.

Мне всегда нравилось киевское метро – особенно станции «Университет», «Дружба народов», «Золотые ворота» – компактное, аккуратное, не такое растянутое и шумное, как в Москве.

Раздражал лишь «Хрещатик». Возможно, из-за того, что слишком велики были первые ожидания – центральная станция, символичное название, и представлялось нечто эпическое, масштабное, а все оказалось куда прозаичнее, точно попал не на столичный вокзал, а на узловую станцию, с совдеповским туалетом с тянущимся вдоль стены писсуаром, закрытым медпунктом и двумя старухами, торгующими холодными пирожками.

Впервые оказавшись в переходе «Хрещатик – Майдан Незалежностi», я наткнулся на вереницу нищих. Часть из них держала замызганные таблички, прося денег на спасение умирающих детей. Я лез в кошелек с металлической бляхой, и левая рука не успевала понять, что делает правая.

Впрочем, улица Хрещатик мне тоже нравилась не особо. В своих обязательных вечерних прогулках я избегал ее. Раздражали люди, скапливающиеся на ней: бутафорские, манеке-ноподобные. Смазливые дивчины, снимающие иностранцев. Блестящие испариной и лаком арабы. Холеные европейцы в модных очках. Все они искали хлоп-хлоп, чавк-чавк, буль-буль, занятые оформлением, благоустройством себя. Они казались избыточными снаружи и беззастенчиво полыми изнутри.

Тем не менее, выходить нам на «Хрещатике». Так сказал Вениамин Степанович, усевшийся посредине вагона, а по бокам – ребята с георгиевскими ленточками. Наверное, со стороны мы похожи на «срочников». Но те стоят молчаливо, собранно, а мы – расхлябанно, шумно. И я злюсь, когда наши не уступают место входящим женщинам или пенсионерам. Не выполняют одной из тех вещей, которые надо выполнять обязательно, если хочешь, чтобы однажды название твоего города, страны не изменили на «Тартарары».

Но вот Вениамин Степанович вскакивает. На его место усаживается дебелая женщина с жовто-блакитной, как говорят в Крыму, ленточкой, переплетающейся с другой – синей, со звездами Евросоюза. Рассматривает наши, георгиевские. В глазах проскальзывает ухмылка, но внешне женщина остается спокойна. Наши же косятся на нее точно звери, и не понять, кто здесь в клетке, но точно есть прутья – не разогнуть.

– Следующая какая?

– «Хрещатик».

– А потом? – Вениамин Степанович не видит схемы движения на бледной стене вагона. А подсказать ему – не решаются.

– «Арсенальная».

– Ох, ох, а нам-то на «Арсенальной», не на «Хрещатике». – Странно, при такой подготовке и перепутать станции метро. – Не выходим, не выходим!

Вениамин Степанович кричит на весь вагон, будто здесь только мы, хотя присутствуют еще те, кто косится на нас, как Миклухо-Маклай на туземцев.

– Хорошо.

– Ага.

Плакат, на котором черноволосый мачо, одетый, видимо, в швейцарский национальный костюм, дует в трубу, рекламируя таблетки от кашля, весьма кстати.

Вениамин Степанович успокаивается. Есть ощущение, что хочет вернуться на уже занятое дебелой женщиной место, но тут он соображает – не самый у нас бойко мыслящий вождь, – что есть еще те, кто в других вагонах. Знают ли они, где выходить? Паника преображает Вениамина Степановича из Куравлева-Милославского в Куравлева-Хому.

– Сообщите по вагонам, сообщите по вагонам, нам на «Арсенальной»!

На «Хрещатике» он вываливается из раздвижных дверей, точно картофелина из мешка, и орет на всю станцию:

– По вагонам, по вагонам! На «Арсенальной», на «Арсенальной»!

Его помощники бегут вдоль состава, вопят то же самое. Все это напоминает дурно организованный флэшмоб. Он, конечно, нелеп, но его хаотический драйв засасывает, и я, заряжаясь, кричу с остальными:

– На следующей! Нам на следующей!

Взгляды пассажиров еще испуганнее, еще насмешливее, но если раньше они смущали, заставляли быть незаметнее, то сейчас раздражают, злят, и Валера орет пучеглазой девушке:

– Че, сука, вылупилась?!

Ее обнимает парень в форме «Динамо». Он разрывает объятия, делает шаг навстречу Валере, но привстает Слава, вскакивает Ребро, и парень от жажды возмездия переходит к рациональной оценке ситуации. Неутешительной, как для него.

Все это происходит за несколько минут, крики, толкотня, давка, и тем сильнее импульс, полученный от кутерьмы. Эмоции разрядами встряхивают организм, подзаряжая аккумулятор социализации.

– Все, теперь точно выходим, – улыбается Вениамин Степанович.

– Точно?

– Уверен?

«Арсенальная» мне не то чтобы нравилась, но, определенно, интриговала. Большая ее часть занята помещениями, отделанными серой и красно-коричневой плиткой, а на свободных пространствах, у входа в состав, утром и вечером густо толпятся люди; я всегда очень боялся, что одно лишнее движение – и чья-то кровь будет на рельсах. А когда не боялся, то, ожидая, фантазировал, что в закрытых помещениях спрятаны бункеры на случай войны. Возможно, так оно и было, но я забывал проверить.

На эскалаторах, между которыми на пятачке обычно просят денег цыганки и скрипачи, наши успевают проскандировать названия едва ли не всех крымских городов. Мне нравится «Керчь», потому что коротко, а значит, не так позорно. Хотя все равно громко, сколько бы я ни пытался занять себя разглядыванием наклеек, прилепленных к сити-лайтам: «Геть банду», «Янукович – пидарешт», «Майданемо Януковича».

На выходе из метро вливаемся в колонны ребят с георгиевскими ленточками. Они с Донбасса. В черных «гондонках», дутых куртках, массивных ботинках. Суровый привет из девяностых. Стоят, как на школьной линейке, по двое. Осталось только за руки взяться и можно заливать на гей-сайты, пустив саундтреком «Осень, осень, ну давай у листьев спросим…»

Мы, крымские, выглядим старше, монументальнее, но случись драка, и донецкие переработают нас в уголь.

– Вениамин! – Нашего лидера приветствует косматый медведь в черном спортивном костюме с белыми адидасовскими полосами на рукавах. – Мы стартуем.

– Понял тебя, Иннокентий!

Мир, определенно, несовершенен, раз этого огроменного человека с лицом, будто слепленным из гипсокартона, на котором все никак не высохнет краска, зовут Иннокентий.

Под скандирование «Донбасс» – крестовые походы тоже были однообразны – донецкие уходят. Мы становимся на их место.

Хочу выпить кофе. И не хочу держать транспарант. Но на кофе нет времени, а на транспарант – человека. «Не подведи!» Транспарант всучивают мне, – как тут подведешь, намекните? – и мы двигаем в Мариинский парк.




3


– Где их только берут таких, а? – досадовал отец, смотря очередное политическое ток-шоу. Хотя мне более существенным виделся ответ на вопрос «как». Потому что, вопреки теории Дарвина, естественный отбор в Украине проходил странным, парадоксальным образом: по правилу, выученному еще в детстве, когда на море хочется в туалет, выход, казалось бы, очевиден, но оно, зараза, всплывает, и ты, ускоряясь, гребешь, словно не твое это, не из тебя.

Данный закон верен не только в политике. Когда в третий раз я поехал в Европу, в Германию – уже не ребенком, как раньше, а рабом гормональной активности, – то, стоя у Бранденбургских ворот, рассматривал не квадригу, а проходящих мимо девиц, усмиряющих плоть точно бром. Но вечером, в номере, когда я включал телевизор, пытаясь раскодировать запрещенные каналы, со мной общались иные дамы – сексуальные, возбуждающие, грозящие приапизмом.

В Украине все было иначе: на улицах, в транспорте, барах, офисах я любовался «девушками месяца», но в телевизоре, который, казалось бы, должен стать выставкой достижений, поцiлили, хихикали те, кому хоть пакет на голову надевай.

И, видимо, мутировали они уже там. Потому что когда в «Фабрике звезд» я увидел бывшую девушку Таню, очень ценимую мной за талант горлового минета, то не узнал ее: вместо той, кого принято называть страстной брюнеткой, в кадре присутствовало холодное, затраханное существо, принимающее стандартные позы и изъясняющееся высокомерными банальностями.

Стоя на митинге Антимайдана в Мариинском парке, глядя на седого старичка-боровичка Чечетова, по обыкновению зачитывающего текст с бумажки, я лишний раз убеждаюсь в правоте собственных наблюдений. И то, что речь ваял человек хорошо пишущий, но не учитывающий личностный фактор, усугубляет жуткий эффект говорящей головы. Запинаясь, подглядывая в бумажку, депутат «Партии регионов» вещает предположительно огненные, лавоподобные манифесты, которые, вылетев из его перекошенного отчаянием рта, остывают и превращаются в пепел.

Он рассеивается над толпой, погребая идеи и устремления, слова и жесты, превращая Мариинский парк в крематорий, где, агонизируя, рвутся из раскаленных печей витеньки, коленьки и володеньки, а их острыми вилами загоняют обратно нуланды, бараки и арсении.

– Выше, выше транспарант! Громче, громче аплодируйте!

Мечется между стоящими Вениамин Степанович, и хочется его успокоить, заткнуть, потому что тело, налившись свинцовой тяжестью, превращается в дирижабль, ожидающий у лестницы в небо. Все эти люди на площади кажутся неподвижными, отяжелевшими истуканами, над которыми, каркая, сужает круги инфернальное воронье, ждущее своего часа.

Я бы ушел отсюда. Или, правильнее говорить, сбежал. Но каждого из нас инструктировали, что «покидать локации строго запрещено». «Иначе, денег не ждите!» – стращал Вениамин Степанович, распаляясь от децибел и ощущения власти. После такого нельзя уходить. Не из-за денег даже, а из-за нежелания подвести.

Значит, стоять, внимать. Благо, что транспарант передали высоченному Дрону с узловатыми руками-ветвями. А на трибуне Чечетова сменяет Колесниченко. Он дает текст живо, уверенно, без бумажки. Возможно, даже говорит от себя. Толпа оживает, воодушевляется. Ура, ура, ура!

– Мы, «Партия регионов», призываем оппозицию прекратить вооруженный протест, который может привести к жертвам! Надо не воевать, а договариваться! Мы все украинцы! И все желаем процветания нашей родине! Поэтому президент Виктор Янукович отказался подписывать с Евросоюзом кабальные соглашения. Да, мы хотим в Европу, но на равных условиях!

– Да!

– Ура!

– Правильно!

Музыкальная пауза. «Песняры» заряжают «Беловежскую пущу». Вокалист старается так, будто пробуется в «Black Sabbath», когда Оззи Осборн, не попрощавшись, уехал в очередной алкогольно-наркотический трип.

А дальше – вновь политиканы. Пока Вениамин Степанович ни командует нам:

– Обед!




4


Между деревьями в Мариинском парке антимайдановцы установили армейские палатки. Солнечные лучи – пусть ветви и лысые, как новобранцы – пробиваются слабо, и еще лежит стекольной крошкой то ли снег, то ли лед. Из палаток валит дым. Люди топят буржуйки.

Забравшись внутрь, хочу подсесть к печке, но подступы заняты насупленными людьми, сидящими на корточках и на ящиках. Приходится стоять поодаль, греться. Ближе к выходу на лежаках спят закутанные в тряпье и шерстяные, как в поездах, одеяла люди. Виднеются лишь носы, щеки. Пахнет спиртом и гарью. Искры вырываются из приоткрытой дверцы буржуйки и мечутся, играя друг с другом, как детеныши огненной кошки. Но от земли веет холодом, ледяными касаниями покойницких рук он тянет вниз, в криогенную камеру вечности.

Люди быстро набиваются в палатку. Долго в ней находиться нельзя. Надо меняться, все должны греться.

Те, кто не хочет или не может попасть внутрь, ютятся у топливных металлических бочек, черных и внутри, и снаружи. В них горят доски, чурки. Снег возле бочек тает, обнажая покрытую серо-бурой травой землю.

– Мерзнем, блядь, из-за пидоров этих! – бузит мужик с убийственно трагическим, будто потерял последнего друга, лицом.

– Не хуй им делать, революционерам! – соглашается второй, в ушанке с милицейской кокардой.

– Этих пиздюков там колбасой, салом кормят, – встревает третий с лицом цвета старого кирпича, уже крошащегося, рассыпающегося.

– О, как! А нас гречей!

Кормят, действительно, гречкой. Конопатые девицы в голубых фартуках раздают горячую крупу из бочек полевой кухни, а молчаливые парни с лицом цвета винно-водочного загара разливают приторно сладкий чай. Люди едят с аппетитом, разбившись на группки. Усаживаются на скамейки и паллеты, которые периодически ломают и пускают на обогрев. «Алкоголь строго запрещен», но почти в каждой группке выпивают, тайно или явно. Замечаю это, когда ищу туалет.

– Братишка, давай с нами, а? – предлагает усатый мужик, словно пляжным полотенцем, обмотанный флагом «Партии регионов».

– Э, Шурик, не так бодро, – волнуется его соседка в серой пуховой шапке.

Вторая не реагирует, продолжает сидеть, склонив белобрысую голову к коленям, обтянутым зелеными шерстяными гамашами.

– Нет, спасибо.

У биотуалетов очереди. Ищу, где бы отлить. Устраиваюсь на нижней дорожке, под каштанами. Расстегиваю ширинку, когда звонит телефон. В трубке голос бригадира Валеры, того самого, который мог бы сделать карьеру журналиста в газете «Русичи»:

– Вадик, ты на хер где ходишь?

– Да в туалет отошел.

– Степаныч нас на Европейскую выдвигает. Быстрее давай!

На обратном пути меня дергает телевизионщик. Сует микрофон, просит сказать на камеру несколько слов.

Чувствую себя неуверенно. Морально – не в силах избавиться от ощущения лишнего человека среди публики Мариинского парка. Физически – ноет в паху, и я злюсь, вспоминая посещение толстого уролога-армянина с красивым именем Фердинанд и стандартной фамилий Мовсисян, на которое меня отправила бывшая девушка, любящая анальный секс и фильмы Ларса фон Триера.

– Простатит. Надо бы УЗИ сделать.

– Сколько?

– Сто пятьдесят гривен.

– А лечение?

– Зависит от сложности.

– Ну, в среднем…

– С лекарствами около двух.

И я отказался от лечения. И от УЗИ. Потому что знал, будут проблемы, а денег не будет. Напоследок уролог-армянин, подняв бровь – ценное для любого мужчины умение, – заявил:

– Ну, как хотите. Потом обойдется дороже.

– Не каркайте, – огрызнулся я и для убедительности хлопнул дверью.

И вот он докаркался. Или я облажался. Первое, конечно, приятнее, но второе логичнее.

– Скажите пару слов?

Смотрю на журналиста так, как смотрел бы на уролога-армянина, окажись он передо мной.

– Ну, не знаю…

Журналист, бородатый тип с цыганскими серьгами, опускает микрофон. Хочет уйти. Найти более лояльного респондента. Судя по тому, как освещают Евромайдан и Антимайдан украинские СМИ, ему нужен агрессивный, дикий украинофоб, желательно в той стадии опьянения, когда еще можешь говорить, но не понимаешь что.

Если не я, то найдется другой ответчик. Например, вот этот, перекошенный водочной эйфорией парень, прыгающий аки возбужденный самец гориллы. Так что лучше – попытаться самому.

– Извините, давайте ваши вопросы.

– Хорошо, скажите, за что стоит Антимайдан в Мариинском парке?

– Я бы не стал называть это Антимайданом, потому что приставка «анти» создает негативный эффект, а люди, собравшиеся здесь, преследуют исключительно созидательные цели.

– Какие же?

– Сильная, процветающая Украина.

– Тогда почему вы здесь, а они там? Вы же не будете отрицать того, что здесь звучат лозунги против Евромайдана?

– Не буду, но это лишь с одной стороны. А с другой, это лозунги не против людей Евромайдана, но против их радикальных методов, понимаете? Они могут привести к фатальным для всей страны последствиям. Мы тоже хотим в Европу, но на равных условиях. Мы уважаем наши ценности и традиции. Мы не хотим конфронтации с Россией.

Понимаю, что говорю почти словами Колесниченко.

– Но выбирать все равно придется…

– Между чем?

– Между Евросоюзом и Россией.

– Это миф, навязанный Украине извне. Нас заставляют выбирать, понимаете? Можно жить с соседями в мире, сотрудничать, дружить и при этом заниматься своим домом, установив в нем свои правила.

Да, телевидение делает из нас потенциальных спикеров. Сколько раз мы представляли себе, как разделываем оппонентов в передаче у Шустера? Что бы мы говорили при этом, как бы жестикулировали?

– Но люди на Евромайдане не довольны Януковичем, а здесь, в Мариинском парке, вы за него. Неужели вы поддерживаете то, что сделал со страной Янукович и готовы терпеть это дальше?

– У нас есть претензии, серьезные претензии, но мы считаем, что высказывать их можно только в рамках конституции и закона, – я агитка, компиляция выдержек из газетных статей, – нравится это кому или нет, но на сегодня Янукович легитимно избранный президент Украины. Его можно убрать только конституционно. И, в конце концов, почему нельзя сделать импичмент?

– Вы голосовали за Януковича на прошедших президентских выборах?

– Нет.

– Здесь вы за деньги? – журналист сбивается на вопросы-тычки.

– Нет.

– А остальные люди?

– Спросите у них.

Телефон играет кавером Мэнсона на «Personal Jesus». Валера в трубке орет, почти как Мэрилин в его ранних альбомах.

– Ты где шастаешь? Степаныч нас на хую провернет, если на Европейской через секунду не будем.

– Хорошо, хорошо, буду.

– Вас ждут, да? – Бороденка телевизионщика жиденькая, как и его вежливость.

– Ага.

– Спасибо.

– И вам.

Мы как бы иронично улыбаемся.




5


На летней площадке у Арки дружбы народов, где зрительские ряды полукругом и летом 2012 года так хорошо было смотреть матчи чемпионата Европы по футболу, тешатся, давятся, заливаются алкоголем. Деревянные ларечки закрыты, и, видимо, нарушающие статью 178 Уголовного Кодекса Украины принесли спиртное с собой. С закуской проблем нет: у аттракциона «The Matrix», на заднике которого уродливо, словно мстил агент Смит, нарисованы Нео, Морфеус и Тринити, насупленные пожилые женщины с ярко накрашенными линиями, обозначающими потерянные в сражениях с возрастом губы, бойко торгуют пирожками.

Я и сам покупаю один – с капустой. Вторая матрона смотрит укоризненно, и чтобы не обижать, беру у нее с картошкой. Он мне нравится, а вот тот, что с капустой, скорее из разряда «если нечем закусывать», и я давлюсь им, помня завет деда-блокадника: «выкидывать еду – грех», сидящий во мне, точно генетический код.

Летними и весенними вечерами я любил останавливаться у Арки, наслаждаясь видом на левый берег Днепра, по пути из Мариинского парка к Владимирской горке и дальше, на станцию метро «Золотые ворота». Пробую любоваться им и сейчас, но слишком шумно: мат, гогот, споры. В кучу мусора рядом постоянно кидают пустые стаканчики и бутылки. И я ухожу, спускаясь по кашице растаявшего снега к Европейской площади.

Людей здесь больше, чем в Мариинском парке. И публика совсем иная. Больше радостных, сытых, улыбающихся женщин. Они судачат, комментируя происходящее на занавешенной бело-синей растяжкой «Партии регионов» сцене, хохочут, лузгают семечки, водят хороводы. И даже седой старичок-боровичок Чечетов, перебравшийся сюда из Мариинского парка, не раздражает, а вызывает жалость. Поэтому, когда он взметает хлипкий кулачок вверх, призывая вторить неубедительному «ура», люди подбадривают его аплодисментами и криками. Мужик, повязавший георгиевскую ленточку на манер Рэмбо, усердствует так, что теряет бутерброд, данный ему заботливой женщиной, обмотанной шерстяными платками.

В этой бурлящей витальной радостью массе я возвышаюсь, оживаю сам. Раскрашенный, по завету роллингов, черным мир наливается горячими рассветными красками. И, отдавшись порыву, я скандирую: «Я-ну-ко-вич! Я-ну-ко-вич!»

Плевать на то, что он и его сынишки сотворили с многострадальной, разрываемой ляхами, мадьярами, литовцами, русскими и больше всего украинцами, страной. Они обезумевшие слоны, вышедшие из-под контроля, превращающие в кровавое месиво тех, кому призваны были служить. Плевать, потому что они одни из, и с их уходом ничего не изменится, как не менялось с другими, отличными внешне, но идентичными внутри. Нарушился сам механизм: вылетела деталь или вклинилась ошибка, но система перестала функционировать так, как задумывалось.

Чувство, испытываемое мной здесь, среди взбудораженных триумфом единства людей, сродни танцу светлячка у зажженного фонаря, когда свет, проходя через живой организм, срабатывающий точно линза, усиливается, становится ярче. Во многом ради этого чувства люди выходят и на Европейскую площадь, и на Майдан, набивая Киев, словно автобус, отправляющийся на небеса, распевая при этом: «We got a ticket to ride and we don't care».

Да, лозунги, манифесты у них разные, но они лишь причины, официальные оправдания, данные для посещения психотерапевтических курсов. Есть привыкание, есть сравнение, а значит, будут споры, чьи курсы самые лучшие. Будет поединок с вбиванием гвоздей истины в несогласную плоть врага.

– Се-вас-то-поль! Се-вас-то-поль!

Нахожу своих по этому крику. Он слышен, пожалуй что, лучше всех. Парни, скандирующие его, регулярно тренировались на стадионе ФК «Севастополь». Фанатов среди тех, кто приехал со мной на автобусах, большинство. И возрастные – вроде гнусавого преподавателя философии Коркишко, взявшего почитать в дорогу книгу Юргена Хабермаса, – подчас активнее молодых.

– Ты где ходишь, бегемот, блядь?

Валера зол. От него прет алкоголем, и прыщи, которые были не заметны в автобусе, сейчас налились красным.

– Ладно, Валера, погодь, – тормозит его добродушный Ребро.

Когда я только пришел в «Тавриду-Электрик», он паял, травил платы, но вскоре перебрался торговым в дистрибуцию. И там, говорят, поднялся.

– Да хули погодь, Ребристый? Нас тут, сука, колотун бьет, а он ходит хуй знает где!

– Ну, отошел человек, – ухмыляется Ребро. – Может, поссать.

– Простатит, да.

– Ну так дома сиди, лечи простатит!

Валера еще злится, прыщи алеют, но градус в котле агрессии понижается. Ребро хлопает меня по плечу. Предположительно одобряюще. Но от его хлопка, наоборот, становится тоскливо, муторно. Он, как пыль из ковра, вышибает витальное настроение.

«Мы должны поддержать президента Виктора Януковича в его стремлении заключить выгодный, прежде всего для Украины, договор об ассоциации с Евросоюзом. Те, кто стоит на Евромайдане, хотят лишь одного – ввергнуть страну в состояние гражданской войны, а после сдать ее в лапы американских хозяев, поступившись национальными интересами. Это недопустимо для президента Виктора Януковича, для «Партии регионов», для украинского народа! У нас уже был «оранжевый режим». Кому стало лучше? Сколько можно обманывать народ, выводя его на площади лживыми обещаниями?»

Из всей этой речи, раскатисто звучащей со сцены, меня цепляет одно – «те, кто стоит на Евромайдане». Я видел их по телеканалам, преимущественно по российским. Я слышал о них от окружающих, преимущественно от пророссийски настроенных. И «те, кто стоит на Евромайдане», в основном, представлялись кровожадными, агрессивными бандеровцами со свастикой на одном плече и портретом Бандеры – на другом. Похоже, с криками «Слава Украине! Героям слава!» они вот-вот должны полезть из-под земли, протягивая загребущие лапы к православным младенцам.

– Хули там Янык сиськи мнет? – возмущался рабочий цеха, таща вакуумный переключатель к испытательной установке.

– Трусит, наверное, – кивал младший инженер, подключая к стальным контактам клеммы. – Или 2004-й не помнишь? Та же история.

– Америка бы за час всю эту пиздоту разогнала!

– Ну, так-то Америка. Там все просто: расфасовали и в Гуантанамо. Даже бы разбираться не стали. – Младший инженер проверяет заземление, хлопает металлической решеткой, идет в аппаратную. – Им можно, а нам нельзя. Все под их дудку плясать обязаны.

– Вот-вот, а этот тупит, блядь.

– А теперь как? Слишком много людей вышло.

– Да с вертолетов их за час расхуярить…

Младший инженер подает напряжение. Стрелки осциллографов и вольтметров ползут вправо. Компьютер пишет данные, строит графики. Поршни вакуумного переключателя, хлопая, как вылетающие пробки шампанского, ходят вверх-вниз.

Я старался не вмешиваться в подобные разговоры. Но последний месяц ни о чем другом в «Тавриде-Электрик», как и во всем Севастополе, похоже, не говорили. И на меня, безмолвствующего, начали поглядывать с подозрением, свой ли. Приходилось обозначать участие в бессмысленных спорах, где один разбирался лучше другого, огорошивая собеседника якобы эксклюзивной, шокирующей информацией, а на деле пересказывал новости, льющиеся, будто из прорванной канализационной трубы, починить которую было некому, все ушли на телесъемки.

– Говорят, на Евромайдане в еду наркотики подмешивают, – с вечно блудливой улыбкой заметил инженер Мигунов, проверяющий отчеты исследовательской лаборатории. – У меня кума в Шостке. Так вот у нее знакомая с Евромайдана вернулась, теперь от наркозависимости лечится.

– Американцы им бабло платят, – шумно пустил табачный дым инженер Голубев. – Мерзли бы они там за так?

– Знаете, – я прикурил сигарету, – у меня в Киеве друг, русский, из Севастополя, так вон он туда каждый вечер после работы ходит. Без всяких денег.

– Купили твоего друга!

– Мы десять лет знакомы, чего ему врать? Да и, в конце концов, глупо верить, что все там за доллары, накачанные транквилизаторами, стоят.

– Бордель в центре города развели, эка масть! – окрысился Голубев. – А ты, как я посмотрю, за них, да?

Я развернулся, ушел. И неделю, хотя буйные мысли стучались, ломились в голову, старался не вспоминать о сваре с Голубевым, пока в курилке ни услышал, что «Вадик Межуев бандеровец». Говоря это, бухгалтерша Вера Скулкина, белобрысая толстушка с нарисованными бровями, не видела меня, оттого еще больше струхнула, когда я вышел из-за спины с побледневшими, похожими на дождевых червей, губами.

– Так это, – Скулкина часто заморгала ресницами, – Семен Ильич всем нашептал.

– Всем? – полыхнул я.

– Ну да…

Я бросился в помещение-аквариум, где за общим столом работал в OrCad крысюк Голубев.

– Семен Ильич!

Он то ли, правда, не слышал, то ли сделал вид, что не слышит, но наушников, в которых обычно звучали «Fleetwood Mac» или «Doors», – дряхлый склочный хиппарь! – не снял. Я схватил его за острое плечо, грозящее проткнуть ворсистый свитер, и повторил. Он, наконец, услышал.

– Да, Вадим.

Глаза его, желтоватые, влажные, забегали по моему лицу.

– Вы почему сказали, что я бандеровец? Он вздрогнул.

– Вадим, эка история. Ну, не сейчас, а?

Пощадив его, я дождался обеда. На выходе из «Молодости», где весной и летом зеленели виноградные лозы, а поздней осенью и зимой ржавели голые прутья, Голубев, дыша съеденным борщом и перченым салом, отбивался от канонады моих вопросов, экая и выкая, игнорируя конкретику и факты. А я, устав от апелляций, крикнул:

– Не смейте так говорить! – и для чего-то добавил: – У меня дед на войне погиб!

Это была ложь, потому что одного деда я не знал вообще, а второй пережил войну и блокаду.

Не понимаю, отчего меня так взбудоражила, расшевелила данная Голубевым красно-черная метка. Возможно, грань между насмешкой и реальным обвинением стерлась, и просеялось абсолютное зло, с которым ты либо консолидировался, либо боролся, независимо от того, является ли оно злом на самом деле.

Через неделю я решился на поездку в столицу.

И вот я здесь. Среди вроде бы своих, идеологически близких. А те, кого я вроде бы защищал в Севастополе, по другую сторону «беркутовских» щитов. И кем бы они ни были, кем бы я ни был, не увидеть их – значит, даже не попытаться раздобыть все части украинского пазла, значит, не участвовать в истории, а кормиться исключительно телевизионной картинкой.

Пробираюсь к Валере, беру за плечо:

– Отойдем!

– Че, бля? Только ж пришел!

– Отойдем!

Покоряется. Отходим, закуриваем.

– Тут такая история, мне надо уйти, отлучиться на час-два, хорошо?

Валера зажимает сигарету так, будто у него свело челюсть: прикидывает, наверное, использовать ему ответную конструкцию исключительно из мата или с вкраплением цензурных слов, но я опережаю его монолог.

– Да, знаю, все за дело стоят, мерзнут, и Степаныч наказал не расходиться, но, – достаю бумажник, – половину из того, что обещали, отдам тебе. А пока – держи сотню.

Портрет Шевченко на помете дьявола смотрится кощунственно.

– Хорошо, брат, мы тут за тебя постоим, но ты знай, что единым фронтом…

Валера мелет что-то еще, но я, развернувшись, уже иду в сторону Евромайдана.




6


Перед поездкой в Киев я пробовал дозвониться Игорю Каратаеву, своему лучшему другу. Но связи с ним не было, и компьютерный голос – возможно, если бы у R2D2 была жена, то она говорила именно так – сообщал, что абонент находится вне зоны доступа. Когда же заботливая машина «Киевстар», вытеснившая человека, пикнула смс, отрапортовав, что абонент вновь на связи, я попал в зону длинных гудков. Сам Игорь не перезванивал.

Я сначала нервничал, пробовал дозвониться, но затем по обыкновению растворился в одиночестве, наслаждаясь им, как делал это раньше, прогуливаясь к морю или читая в продавленном кресле на балконе своей квартирки. Родители, переключив внимание на сестру, звонили редко, а знакомые, если и искали меня, то исключительно через социальные сети. Я жил анахоретом.

Единственное, что нарушало мое одиночество как форму свободы – звонки девушек, с которыми я, подвыпив, знакомился по дороге домой, на остановке «Студгородок», где у магазина живого пива и гастронома «Розовый слон» кучковались припозднившиеся на парах студентки или спешащие на вечерние занятия абитуриентки.

Я начинал разговор с чепухи, вроде:

– Извините, а здесь можно сесть на «десятый» маршрут?

А заканчивал взятием номера телефона.

Студентки были решительнее, бойчее, наглее, но абитуриентки охотнее соглашались на фотосессию или – «потом сама сотрешь, обещаю» – видеозапись минета, который делали так, будто меня звали Пьер Вудман, а в столе я держал готовый контракт со студией «Private». Абитуриентки реже заводили разговор о подарках, и я ограничивался покупкой двух баклажек «Оболонь светлое» и большой красной пачки фисташек, среди которых попадались не расколотые, без трещинки, и, жалея выкидывать, я пытался разгрызть их зубами, сердился, усердствовал, отчего девушка смеялась и протягивала мне свою фисташку, наклоняясь так, что можно было рассмотреть груди, между которыми чаще всего болтался какой-нибудь амулет или кулон, но иногда встречались кресты, стопорившие меня, потому что каждый раз, когда девушка спускалась вниз, к члену, водя по себе, водя собой, я думал, что лиловая головка касается распятого Иисуса Христа.

Девушки звонили, болтали о «Камеди Клаб», «Сумерках» и айфонах. В этот момент я обычно включал лесбийское порно, и когда меня спрашивали, слушаю ли я и что вообще делаю, отвечал:

– Дрочу.

Одни, не веря, хмыкали. Другие обижались. Но были и те, кто заинтересовывался, включался в игру, и тогда я узнавал, что пизда, например, может полностью закрыть мое лицо. Потом, когда они приходили ко мне, я напоминал им о фантазиях, но чаще всего они смущались, и, к примеру, анальный секс если и происходил, то не так бурно, как по телефону.

Возможно, подобной реакции не было бы у моих сверстниц, но проверить это я не мог, потому что свободные тридцатилетние, плюс-минус, женщины изначально, как по мне, имели массу отягощающих факторов. Ребенок. Или два ребенка. Или слишком большой сексуальный опыт. Или, наоборот, весьма скудный. А главное – отсутствие общих тем для беседы.

Я говорил об этом со знакомыми или с коллегами в бесконечных сплетнях, которые так любят сексуально голодные мужики, и они заявляли:

– Да, да, если ей тридцать пять, а она без мужика, то что-то не так.

– А если это ее осознанный выбор?

– Бизнес-вумен? Не наш вариант.

Глядя на него, плохо выбритого, похмельного, в заляпанной канифолью робе, я думал, что, возможно, женщинам не так уж и не повезло с «не нашим-то вариантом».

Нет, проблема гнездилась не в дамочках, а во мне. Ведь кроме того, чтобы заниматься сексом, нужно было общаться, и если со студентками я мог трепаться, например, о «Guns'n'roses», хотя большинство слушало инди, то сверстницы с «Welcome to the jungle» просили переключить на «Русское радио».

Наверное, были и те, кто продолжал слушать «Metallica» и «Led Zeppelin» (фанатки последних, впрочем, скорее всего, злоупотребляли омолаживающими кремами), но я не встречал. Попытки же заговорить о фильмах Дэвида Линча или о книгах Густава Майринка, как удары второсортного африканского легионера, шли в «молоко». Хотя это, прежде всего, был вопрос места знакомства.

Часто тридцатилетние плюс оказывались слишком. Слишком податливы – могу не успеть. Слишком зажаты – что с моим телом? Слишком развязны – чем еще удивишь? Слишком докучливы – не хочу быть одна.

– Нет, это ты слишком, – смеялся Игорь, когда я делился подобными соображениями: – Слишком безответственен. Слишком предвзят.

– Ты же знаешь, как и большинство мужчин нашего поколения, я не люблю мозгоебство, но верю во встречу с той самой…

– Ну-ну, – хмыкал Игорь.

Он сам жил с тридцатишестилетней Валерией в ее квартире на Оболони, на улице, названной в честь венгерского писателя и революционера Мате Залки. Его творчество меня не вдохновило, а вот атмосфера зеленой улицы показалась симпатичной. Валерия, – она называла себя только так, и все остальные должны были поступать аналогично, хотя я с трудом представлял, как Игорь, меняя позу, выговаривает это викторианское, долгое «Валерия» – угощала меня вишневым пудингом и до оскомины напоминала, что она директор украинского филиала крупной шведской фирмы. Я смотрел на ее короткий «ежик», бульдожьи щеки, полную грудь и заставлял себя думать о ней хорошо, потому что обо всех людях, в общем-то, надо думать хорошо, а о девушке лучшего друга тем более.

– У нее красивые глаза, хм. И голос томный, хм. И голова… бля, какая же у нее огромная голова!

Мои старания по примирению с Валерией делали все только хуже, и я совершенно отчаялся, капитулировав окончательно, когда полыхнуло давнее, но еще не проговоренное: «Он с ней из-за денег, из-за квартиры!»

В этом моем чувстве, которое Валерия как умная женщина безошибочно идентифицировала, аккумулировался целый спектр плесневелых эмоций: от ощущения собственной неполноценности до подобия ревности.

Вейнингер математически-философским путем вывел, что в любом человеке присутствует и женское, и мужское. И мне казалось, что любая коммуникация есть изменение баланса этого женского и мужского. Когда любовь вытесняет дружбу, и мужчина с определенного момента вынужден считаться с мнением женщины, то отчасти он сам превращается в нее.

Встречаясь с абитуриентками и студентками, рассказывая об Игоре, я понимал, что он заполняет пространство внутри меня больше, чем кто-либо. И когда Валерия прилепилась, срослась с ним, я невольно вступил в конфронтацию, вынужденный, тем не менее, разыгрывать вежливость, интерес. Нечто похожее происходит с матерью, когда сын уходит к невестке.

Психотерапевты и другие личности, тратящие десятки лет на получение диплома, отращивание бороды и орально-анальную казуистику, часто видят в такой дружбе оттенки гомосексуализма, но мне ближе идеалистический подход, пусть он, наверное, глуп, и все, действительно, объясняется тем, как долго ты спал в постели с матерью и как подтирал задницу после дефекации. Но дружба священна, так я думаю.

Мне хочется сказать об этом Игорю лично. Мы должны выпить пива «Бердичев»; пусть декабрь, пусть люди мерзнут за деньги или идею, но мы обязаны – не ради себя, но ради них, потому что все компенсируется. И мы должны купить рыбу под пиво; я люблю жирную, чтобы пальцы блестели, а Игорь предпочитает сухую, чтобы икра легко отделялась от кишок, и ребра можно было разжевать вместе с мясом.

Разыскивая автомат пополнения счета, прикидываю, какую и где рыбу лучше взять. Останавливаюсь на тарани и судаке. За ними надо ехать к метро «Славутич», спуститься по лестнице, миновать неказистый шалман, который держит жирный азер со стервозной русской женой, разъезжающей на «Хонде Аккорд», миновать рыночек и справа от двухэтажного здания, где внизу зеленой вывеской завлекает супермаркет «Фора», зайти в магазинчик «Продукты». Там за прилавком томится молодящаяся старуха с крашенными хной волосами; каждый раз, когда продает рыбу, а больше, похоже, никто у нее ничего не берет, она приговаривает: «Такой рыбы, как у меня, вы нигде не найдете…»

И я хочу увидеть старуху. И купить у нее рыбу. И затариться «живым пивом» на «Европейском» рынке. И сесть на метро, и поехать к Игорю. Чтобы почти все было как раньше.

Автомат рядом с супермаркетом «Билла», где торгуют жирной кулинарией по завышенным ценам, не работает. Иду по Бассейной к воткнутому на углу киоску прессы, который, по севастопольской привычке, называю «Союзпечать».

– Здравствуйте, есть пополнение «Киевстар» на сорок гривен?

– Сорок три.

– Ага, хорошо.

Пятикопеечной монетой – только для того они, наверное, и существуют – убираю серебристый защитный слой, ввожу цифры. Ваш счет пополнен. Но Игорь опять вне зоны.

Остается ждать. И смотреть на Майдан, на Хрещатик, исследуя музей революции под открытым небом.




7


Когда активисты партии «Свобода» или те, кто казался ими, свалили памятник Ленину, отец – я заскочил к родителям по случаю приезда черкасских родственников, притащивших в клеенчатых сумках рыбу и мед, – воскликнул:

– За что? Он же памятник!

– Ну, – задумалась мама, пришедшая с кухни, и руки у нее все еще были в муке, – избавляются от наследия коммунистического прошлого…

– Ты что это, мать? – хлопнул по коленям отец. – Сегодня памятник, завтра – человек. Мало им было бульдозера?

Мама примирительно подняла белые руки:

– Просто стараюсь разобраться в причинах.

– Ну, знаешь ли, – еще больше нахмурился отец.

Когда приехали черкасские родственники и все расселись за буковым столом, купленным на днях в салоне «Карпатская мебель» – «это тебе не сосна и уж точно не ДСП», довольно стучала по дереву мама, – выпив привезенного «Златогора», отец вновь заговорил о памятнике.

– По всей стране валить надо! Черта рыжего! И труп с Красной площади вынести! – заявил в ответ седой дядя Назар (никаким дядей он мне по факту не был, но просил называть его именно так).

– Что? Ты, стало быть, одобряешь? – добавляя градуса в беседу и рюмки, вскрикнул отец.

– Андрей! – одернула его мама.

– Нет, мать, погодь! – Зацепил вилкой маринованный грибочек отец. – Я не могу понять, Назар, ты бандеровец, что ли?

Они сцепились и успокоились только под утро, когда начатое после трех бутылок «Златогора» массандровское «Каберне» свалило одного на пол, а другого – на буковый стол.

Перед завтраком я слышал, как мама – это были ее родственники – умоляла отца, чтобы тот «не молол языком», а он тихо, шипяще-стонуще отвечал. Наверное, соглашался, потому что отец всегда соглашался с матерью. Но днем, когда мы вышли осматривать севастопольские достопримечательности, все равно подначивал: «Ну, не знаю, Назар, это все-таки святое для русского человека место; пустят ли туда бандеровца, а»?

Дома, когда черкасские родственники и мама ушли спать, а отец ложиться не стал, пробрался на кухню, чтобы опохмелиться холодным «Львовским», я спросил:

– Папа, вот вы с дядей Назаром спорите, а в Оранжевую революцию как общались?

– А мы не общались, – заявил отец. – Да и какой он тебе дядя?

Собственно, черкасские родственники не привлекали: от Назара всегда несло хлоркой, а его жена, Галя, переходя на русский язык, использовала немыслимое число ласкательных суффиксов: «Олечка, Вадимчик у тебя совсем взросленький стал», – но ссориться с ними я не собирался, потому что в 2004-м у моей тогдашней девушки Любы, записанной в телефоне, как «Люба ЯЯЯ», из-за политических споров разошлись отец и мать, и она билась в истерике, напрягая: «Это тупо, это предельно тупо!»

Но тогда памятники не валили, а сейчас от Ленина, сделанного из уникального карельского кварцита, остался лишь постамент, торчащий, как культя рвущегося из-под земли монстра. Исписанный дикими призывами, обклеенный странными плакатами, обломок – напоминание того, что после 2004 года разочарованных стало больше.

– Вот такой, бля, вот такой! – орет наголо бритый парень, становясь так, чтобы обломок памятника торчал, будто эрегированный член.

Товарищи, такие же наголо бритые, подбадривают его криками и хотят сфотографироваться сами. Один делает вид, словно берет памятник в рот, но что занадто, то не добрэ, и его тут же опускают:

– Педрила, бля!

– Фу, нахуй, уебище!

Парень, на одной руке его – жовто-блакитная повязка, на другой – красно-черная, и сам понимая, что переусердствовал, старается исправить ситуацию:

– Э, ребзя, ну, пацаны!

Обломок памятника, видимо, рождает эротические коннотации не только у парней, но и у девушек. Миловидная брюнетка с разноцветными ленточками в волосах принимает вероятно сексуальные позы, а ее, вероятно, хахаль – патлатый здоровенный нарцисс из тех, кто просит девушку надеть юбку покороче, чтобы задирать проходящих парней: «Ты что, сука, вылупился?» – фотографирует, комментируя, как ей выставить задницу лучше. Такие герои, если бы не декабрьский холод, занялись сексом прямо у памятника, распаляясь от того, что за ними наблюдают. На мгновение эта мысль возбуждает и меня, но девушка наклоняется, и юбка – преступно короткая, особенно для такой погоды, – задирается, открывая трусики темно-розового, ненавистного мне цвета.

В восьмом классе, накачавшись вместе с тихими одноклассниками и громкими одноклассницами вином «Лидия» из тетрапаков, я блевал на Историческом бульваре массой как раз-таки подобного цвета.

– Эй, мужик, – меня окликает парень, похожий на продрогшего цыпленка, сходство усиливает желтоватый пух на голове, – тебе Ленин нужен?

– Что?!

Аналогичное я слышал, когда, прогуливаясь по центральным улицам Севастополя, шел от Графской пристани к театру Луначарского, и на троллейбусной остановке меня окликали бодрые коммунистки мафусаиловых лет, развесившие агитационные плакаты, красные знамена, портреты Сталина на давно не крашеном, витом парапете. Но вряд ли цыплячий парень разделяет марксистско-ленинские взгляды.

– Обломок памятника нужен? Недорого, двести гривен.

– Нет, нет, спасибо.

– Зря, – растягивает парень так грустно, что на секунду я передумываю.

Но тут же спешу уйти дальше, к Хрещатику, оставив памятник, превращенный в стенд, где упражняются в агитации (красно-черный фаллос пробивает Януковича насквозь) и юморе («Наденька, не жди дома!»).

Проход между забором из сайдинга и баррикадами из шин, досок, земли, снега преграждает камуфлированный голем в балаклавке, оставляющей лишь глаза – светло-голубые, почти белесые. Их резкий взгляд физически неприятен. Скапливается очередь, и, ожидая, я рассматриваю народное творчество, классически представленное на заборе. Любопытнее всего календарь на 2014 год с Януковичем и Азаровым за решеткой и подписью «Свято наближаеться».

На Майдане подобной самодеятельности особенно много. Ёлка в центре – та самая, для установки которой разогнали первых евромайдановцев, превратив ночь с 29 на 30 ноября в торжество глупости и жестокости – увешана карикатурами, листовками и плакатами. Кажется, лозунги, манифесты, призывы вырвались из своих убежищ и вломились в распахнутые души людей, а те, покоренные, мутировали в живые слова, сложившиеся в древнюю молитву, которую подарил Украине Бог или Дьявол – уже не разобрать – для прочтения в тяжелый, роковой час, когда из Вишневого Сада выйдет Святой Удалой Казак, окруженный зефирным сиянием; огнем своей булавы он уничтожит всех неугодных, и разверзнутся голубые небеса, и верные, преисполненные трепетом и величием, пройдут по сияющей золотом ржи прямо в рай.

Так будет, обязательно будет; иначе для чего здесь все эти люди? Или верить голубевым и мигуновым, не видящим, не бывшим здесь, – а надо быть и надо видеть, только так – что раздают деньги, что осыпают богатствами; не будь их – не пришел бы никто? Пришел, потому что здесь они не ради денег – во всяком случае, не все и не только, – но ради источника силы, пульсирующего, клокочущего. Энергия наполняет сердце, и оно гонит ее по венам, сосудам, артериям, накачивая организм сиянием, превращая в серфера на волнах силы.

Это чувство настолько реально, настолько ощутимо, что я замираю напротив закусочной «Два гуся» и едва ли ни воздеваю, точно маг или волхв, руки.

Из брезентовых палаток, таких же, как в Мариинском парке, валит дым, огненное чрево буржуек кормят дровами, их колют, точно у себя на дворе, хлопцы в камуфляже, пускающие табачный дым. Палатки окружены баррикадами, и на них восседают чубатые казаки, бьющие в барабаны. Бум-бум-бум-бум-бум – неизбежно подчиняешься этому шаманскому ритму, и он вместе с дымом костров создает ощущение Мордора, гигантской воронки, в которой по спирали закручиваются энергетические волокна древнего украинского мира.

В конце восьмидесятых у нас дома, на маленьком столике, сколоченном из свежих, еще пахнущих смолой досок – столик нравился папе, ведь он делал его сам, но мама фыркала: «не сочетается с мебелью, ты что не видишь?» – стояли трехлитровые, литровые банки с водой, а напротив работал похожий на автомобильную фару телевизор. Из него вещал седовласый мужчина, заряжающий воду. Потом нарисовался еще один, лечащий одним своим видом. Папа же нес домой запрещенные романы – я пробовал изучать их, и часто думалось, читаю только потому, что они запрещенные, – а после эзотерическую литературу. Книги с мандалами и пентаграммами лежали стопками, и тексты в них, напечатанные на серой газетной бумаге, предположительно содержали откровение, истину, и пророки, не находя свободного места, препирались друг с другом, как нищие, доказывающие, что это их место на паперти. А в комнате бабушки горели свечи, и лики Иисуса, Богоматери, Николая Угодника были печальны.

По вечерам, по выходным к нам заходили гости, и мама, выставив свой фирменный салат оливье, в который она добавляла ливерную колбасу, усаживала всех за стол. Папа доставал бутылку «Белого аиста», и кто-нибудь заводил длинную, тягучую ахинею, наполненную словами «карма», «энергетика», «аура».

Когда позже я читал фантастические книги, где космический корабль с героями, предателями и красотками на борту летел к прекрасной планете, когда смотрел приключенческие фильмы, где до синевы выбритые герои разыскивали Священный Грааль, то вспоминал собрания на кухне родителей: ведь те, кто был там, в сущности, занимались подобным. И спустя годы, когда кухонное братство распалось – эзотерики занялись бизнесом, а мои родители так и остались радиоинженерами, только книги уже не покупали, а читали старые, – многие продолжали на свой манер разыскивать Абсолют.

Знание, искомое отцом в пылящихся книгах, и богатство, отвоеванное у государства его приятелями, были, прежде всего, попыткой обрести безопасность, поиском доказательств, аргументов в споре со временем. Они создавали контекст, в котором можно было бы ощутить себя не умирающим животным, с верой или неверием в бессмертную душу, но Причиной и Следствием.

Здесь, на Евромайдане, люди ищут чего-то подобного, важного, первостепенного, выбивающегося из привычной матрицы бытия. Они живут в истории, но этого им, выращенным на эклектичной смеси абсурдности существования и веры в свое мессианство, недостаточно. Они жаждут описать, подчинить себе мир, установив тотальный контроль над всеми сферами жизни, но ни в коем случае не допустить чужой власти.

Желание не ново, но шанс реализоваться оно получило только сейчас, когда бог не просто умер, но на всеобщее обозрение выставлен его труп, отвращающий видом и смрадом; да-да, он совсем такой же, как мы, ничего особенного, слепленный по нашему образу и подобию, но мы живы, а он мертв, аминь.

Причиной могут быть деньги. Или бунт против коррумпированности Януковича. Или поиск справедливости. Или желание потусоваться. Или борьба с одиночеством. Но первопричина всегда одна: люди на Евромайдане хотят доказать себе, что они больше, чем есть на самом деле, и тем самым победить, уболтать, перемолоть смерть.

Я тоже приехал в Киев за этим. Быть вне себя, выйти за рамки. Рамки квартиры, «Тавриды», города, Крыма, семьи, фобий, надежд.

Любая революция, а то, что я вижу сейчас, – ее начало, и люди на улицах – ее предтечи, есть заявка на перемены под девизом «и первые станут последними»; красивый слоган (можно с ударением на «а», как «по-профессорски» говорил Янукович). Главное – верить, что сложится именно так, а не наоборот. И мы верим. Потому что большая часть из нас – внутренние оптимисты, вскормленные верой в собственную индивидуальность. Мир дня нас, но мы не для мира.

И те, кто вышел на Евромайдан, – зодчие. Они строят храм, капище. Я один среди них, в общем-то, чуждый, инакомыслящий, но вихрь закрутил и меня, бьет об стены.

– Пожертвуйте пострадавшему от «Беркута» в ночь на 28 ноября…

Подошедший ко мне парень с далеко расположенными друг от друга зубами и темно-сиреневыми гематомами под глазами разрывает жалостливостью фразы на лоскуты, и я должен, наверное, ему все, что есть, ибо он всколыхнул во мне подлинно христианское. Но бес противоречия, усевшийся за левым плечом на пуфики IKEA, шепчет: «Кажется, ты видел его раньше, он стоял у входа на станцию метро «Майдан Незалежностi» и, пряча ногу, просил копеечку на протез. И не на 28 ноября, а в ночь с 29 по 30. Лжец!» Нога у парня есть, но с датами он и правда ошибся:

– Не 28, а с 29 на 30!

– И тогда тоже, – находится парень, – подайте, сколько не жалко…

Он профессионал, этот парень. Возможно, тот самый, что стоял у метро, спрятав ногу, но сейчас он, похоже, решил не напрягаться, а, как говорят комментаторы, одержать победу на классе. Нет, приятель, подойди ты ко мне в полной боевой выкладке, готовый к изматывающему поединку, «ни шагу назад без гривны», я бы расщедрился, скинул купюру, но ты недооценил соперника, и потому благодушия к тебе быть не может.

– Нет, извините.

– Для пострадавшего от «Беркута» жалко…

Их много, на самом деле, пострадавших от «Беркута». Вблизи Майдана. Там, где раньше предлагали фото с голубями. Пристают к людям – перебинтованные, фингалораскрашенные.

Впрочем, и без них персонажей на Евромайдане хватает. Лягается девушка в костюме лошади. Бродит смерть в маске из «Крика» с надписью на косе: «Янукович, я за тобой!» Вещает косматый провидец, а его уже отталкивает поэт, жгущий гражданской лирикой.

Так нищие и юродивые сбредаются к храмам, ища пропитания и утешения. Впрочем, кормят на Евромайдане лучше, чем в прихрамовых богадельнях.

Мне довелось питаться в одной из них, когда я приехал в Киев и на вокзале, ища кошелек, чтобы расплатиться за гамбургер, обнаружил, что стал жертвой либо воровства, либо рассеянности. Денег оставалось сорок пять гривен, полученных от проводника как сдача за чай и оставленных в кармане. Рассчитаться с Макдональдсом я смог, но на что жить оставшиеся две недели не представлял.

Ночевать, правда, было где: знакомая мамы пустила меня в свежеотремонтированную квартиру, где, помимо газовой плиты, кровати, двух сковородок, подсолнечного масла, тряпки, спичек, куска хозяйственного мыла и пинцета, ничего не обнаружилось.

Просить денег у родителей я стыдился, отвращаемый мыслью, что лекция о невнимательности превратится в сагу, убийственную для адекватной самооценки. Киевских знакомых у меня тоже не было. Игорь по контракту уехал в Чехию, и я, рискуя остаться без денег на телефоне, набрал его, но он, сбросив, перезвонил сам, «все равно компания платит». Всегда раздражавшая привычка теперь оказалась кстати.

– Да, Вад.

– Привет, слушай, такое дело…

– Не сомневаюсь, – хмыкнул Игорь, – иначе бы ты не звонил.

– Может, мне просто захотелось спросить, как там музей Кафки.

– Я не был. И вряд ли буду. Ты знаешь.

– Зря…

– Слушай, не так дешево тебе перезванивать…

– Ну, компания ж платит, – усмехнулся я.

– О'кей, тогда…

– Подожди, подожди! В общем, есть дело, да. – Я откусил гамбургер. Лист салата оказался вялым, безвкусным, а котлета чересчур жирной, не дающей забыть, каким дерьмом набиваешь желудок. – Я в Киеве. И меня, по ходу, ограбили.

– Ух, – выдохнул Игорь, – совсем без денег?

– Сорок пять гривен. И у родителей просить не хочу.

– Понимаю, – пауза, – но меня нет, а ключик под дверью я не держу…

– Мне есть, где жить.

– А, с хавкой проблемы? Дай прикину, – большая пауза. – Одно время я питался в Михайловском соборе, это на «Кловской». Там, где «Октябрьская». А деньги займи у Азизы. Скажешь, что от меня. Сейчас смской пришлю ее номер.

Азиза – вся фруктовая: со щечками, похожими на половинки яблока, вишневыми губами и попкой-персиком – не говорила ни по-русски, ни по-украински, английский же, которым мы насиловали друг друга, у каждого был свой. Она улыбалась, а я характерным жестом стеснительно намекал на деньги и повторял «Игорь, Игорь». Улыбка ее становилась шире, но денег Азиза так и не дала.

В тот же день я отправился к Михайловскому собору. По бокам широких, массивных ступенек, которые преодолевал страждущий или благодарящий, чтобы поставить свечу, прочесть «Живые в помощи» или приложиться лбом к ледяному камню с горы Афон, цвели красные и желтые розы; их вязкий, густой аромат действовал благостно.

Напротив собора, разложив на металлических рядах агиасму, свечи, просфоры, мед, выпечку, торговали и собирали пожертвования сестры милосердия, а высокий седовласый мужчина с недовольным лицом стареющего Блохина пил кофе, ловя солнечные лучи золотыми коронками.

Справа же, за церковной лавкой, разливали по плошкам гороховый суп. Но я, растерявшись, сунулся в лавку, и торжественное знание Иоанна Кронштадтского, Ефрема Сирина, Макария Великого, Паисия Святогорца сразу же навалилось на меня. Проповедь, звучащая из колонок, установленных под низким потолком, умиротворяла, и хотелось купить едва ли не все книги, что были разложены на центральном столе и настенных полках, но, стоя без денег, я довольствовался наблюдением за тем, как покупатели с излишне беспокойными или, наоборот, благообразными лицами выбирают себе духовную литературу. И подумалось, что если книжный бизнес все-таки рухнет, – как давно вы покупали книги? – отмежевав читателей от писателей, то церковные книги будут востребованы, ибо их аудитория вечна.

– Вам что-нибудь подсказать?

Я обернулся. Остроносая женщина с восковым лицом стояла, чуть наклонившись, словно готовая внимать мне, но, несмотря на ее позу, вопрос показался мне хлестки бестактным, потому что здесь, среди свечей, книг, икон хотелось безмолвия.

– Да, в общем…

Я хотел было взять книгу, потому что с детства не мог не приобрести что-нибудь у обратившегося ко мне продавца, но все же опомнился, денег нет, касаться вот этих прекрасно изданных «Аскетических опытов» не стоит, и быстро взял парафиновую свечку, безжизненную, с угловато выбитыми буквами «ХВ».

– Вот.

– Две гривны.

Я протянул бумажку с мятым лицом Ярослава Мудрого:

– Спасибо.

– Спаси Бог!

Вышел из книжной лавки такой же взбудораженный, как заходил. Но возбуждение помогло мне бойко отвечать на вопросы сестры, раздающей гороховый суп, и я получил пластиковую плошку с желто-серо-зеленой массой, в которой виднелись неперемолотые половинки зерен.

После я питался в богодельне Михайловского собора на протяжении двух недель, хотя знакомый Игоря вскоре занял мне денег, и, компенсируя тот первый испуг, я купил в церковной лавке четыре или пять книг. Они мне не понравились, кроме одной – «Духовной борьбы» Паисия Святогорца. Читая ее в метро и пахнущей штукатуркой квартире, я, казалось, говорил с тренером по физподготовке в футбольной команде Бога.

На Евромайдане тоже кормят гороховым супом. В том числе. Очередь выстраивается длинная, и когда кто-то ломится вперед, молча или объясняясь, на него шикают, тыкают и просят не нарушать. Разговоры отличаются от тех, которые я слышал в Мариинском парке, настолько, словно люди отделены друг от друга не десятком километров, а всем земным шаром, и держат оборону на разных полюсах.

Подходит моя очередь. Кроме горохового супа есть колбаса «Московская» и «Краковская», сало, лук, чеснок, маринованные огурцы, ломти отрубного хлеба. На них толстым слоем мажут тушенку.

Беру бутерброд, пристраиваюсь рядом, наблюдая, как стремительно расходуются съестные запасы; мальчики и девочки в белых полиэтиленовых фартуках режут колбасу наспех, не глядя, толстыми кругами. За один съеденный бутерброд уходит – я пытаюсь считать – две палки «Краковской», одна «Московской» и три банки тушенки. А очередь растет, люди вежливо, но напирают.

– Это вам, на Майдан!

На украинском говорит приковылявшая старуха в лоснящемся полушубке. Достает из раритетного пакета «Вона працюе» четыре банки тушенки с уродливой головой хряка и ярко-красной надписью «Московская № 1».

– Спасибо, бабуся, – кланяется, принимая дар, усатый мужик в камуфляже.

Этикетка отклеивается, падает на грязный снег. С такого ракурса голова хряка кажется песьей, а название «Московская» звучит как издевка, потому что со сцены, окруженной толпой с флагами Украины, «Правого сектора», Евросоюза, США, Польши, Финляндии и даже Новой Зеландии, вещает Арсений Яценюк. Он говорит без бумажки, но так же, как Чечетов, вяло помахивает хиленьким кулачком и выглядит его омолодившейся версией в более стильных очках. За ним стоят Тягнибок, Кличко, Парубий, несколько батюшек.

– Мы должны побороть московского монстра!

Точно школьник стихотворение, рассказывает Яценюк, а в сковороде Майдана, бурлящей, кипящей, «стреляющей» раскаленным патриотизмом, слышится одобряющий вскрик, еще один. Люди в толпе передают друг другу чемоданчик безумия, в котором, наверное, есть волшебная кнопка, и кто-то жмет ее раз в четыре года, инфицируя революцией, чтобы вновь звучал крик: «Увидь нас, Саваоф-Аллах-Молох-Тор-Сет-Митра-Ктулху, мы украинцы!»

– Наш главный враг сидит в Москве!

У Главпочтамта женщина торгует значками, шарфами, флагами с украинской символикой. Ее лицо блестит, словно фарфоровое.

– Сколько значок?

– Двадцать гривен.

– Флажок?

– Тридцать гривен. Большой – пятьдесят.

Покупаю флажок, чтобы порадовать фарфоровую женщину, иду с ним, как малец на День Независимости. В Севастополе так не принято. Там в моде российские триколоры и лозунги «Севастополь – Путин – Россия».

Правда, здесь, в центре Киева, тоже есть Путин. Вот его три портрета, черно-белые, приклеенные к ситилайту. На одном – Путин стандартный. На другом – на его лбу перевернутая звезда и три шестерки. На третьем – Путина подписали: «Зверь с Востока».

Странно, в Мариинском парке и на Европейской площади присутствия Путина я не ощущал. А здесь он на елке, на брусчатке, на сцене и похоже, что в душах.

Здесь все отравлено им, как ртутью из разбитого градусника, с которой сначала играли, скатывая в забавные белые шарики, а после ощутили недомогание. «Скорая», «скорая»! И вот мчится карета прямиком из Европы, чтобы спасти умирающую. Сеньора, фрау, пани, мадмуазель, вы должны жить! Иначе для чего все эти люди кричат тебе «слава»?




8


На Институтской я встретился с поэтессой. Она выронила «Дневники» Витгенштейна, и, раскрывшись, книга упала в лужу; тем летом по вечерам шли дожди.

– Калибан! – гаркнула поэтесса. И я не знал, чему удивляться больше – сержантскому голосу или отсылке к Шекспиру.

– Подними книгу!

Я присел, хрустнув в коленях, протянул ей «Дневники». Поэтесса внимательно рассматривала меня. Я же не мог свести воедино глаза, рот, волосы, уши; казалось, – согласен, маньячный образ, но так было – они существовали отдельно друг от друга.

– Как пройти к памятнику Пилипу Орлику на Липской?

– Могу провести. Я сам туда…

Прощаясь у бронзового Орлика с настороженными глазами, она пригласила меня на поэтические чтения в Дом Писателя. Я не собирался идти, но за час до мероприятия поэтесса напомнила мне о нем смс.

Чтения показались унылыми, чтецы – убогими, если бы не прикрытие ямбами и хореями, я бы принял их за Секту Почитателей Боярышника и Пустырника, собирающуюся на лавочках в соседнем парке.

Но Дом Писателей с его мраморными ступенями, витыми колоннами, фигурными барельефами меня ошеломил. Я всматривался в детали, и они вопрошали: «Ну, почему ты не родился в то время, почему ты не стал писателем?» И тут же вызревали контрвопросы: «Вдруг не сложилось бы? Тогда готов ли я был отсидеть в лагерях? Или в психбольнице? Или пройти допрос в КГБ?»

– Ты отсутствовал, когда я читала! – возмутилась поэтесса после мероприятия. Я, и правда, несколько увлекся Домом Писателей. – Было совсем скучно, да?

– Да.

– Во всяком случае, честно, – гаркнула она. – В эту пятницу в Доме кино фестиваль «Каштановый дом». Вот там будет интересно…

За первые две недели наших встреч она зазывала меня, наверное, на полдесятка литературных мероприятий, и всякий раз я находил поводы не прийти, вскоре начав получать удовольствие от выдуманных отговорок.

В итоге, помимо секса, которым приходилось заниматься на улице (идеально для этого подходили Гидропарк и Труханов остров, логично переименованный нами в Траханов), мы ограничились обсуждением, но не слушанием литературы.

– Я не люблю встречаться с поэтами, потому что у поэтов, как правило, не стоит, – размышляла она, куря синий «Галуаз», – а мужчины совсем не читают…

Градация на мужчин и поэтов казалась мне насколько странной, настолько и обидной. Для тех и других.

– С чего ты, кстати, такой начитанный?

– Я из семьи советских инженеров, где чтение – это все, – вспоминал я заставленные книгами полки, шкафы. – До сих пор храним подшивки «Нашего современника» и «Октября».

– Ого! – воодушевлялась поэтесса и тут же зло добавляла: – Сейчас эти журналы никто не читает.

Она вся состояла из поэзии и секса, и я старался понять, то ли они дополняют, то ли перетекают друг в друга. Ее радовало то, что я читал Жене, Камю, Селина – из прозы она признавала лишь французскую; «просто близко», – и злило мое поэтическое скудоумие, кроме «Вам, прожигающим, за оргией оргию…» я ничего не знал. Я же ценил ее заботу о яичках во время минета, но напрягался от того, что пизда у нее никогда не влажнела, и приходилось использовать лубриканты.

– Так только со мной?

– Отстань! – гаркала она, и я успокаивался, видя, что злится она на себя.

Поэтесса всегда сама выбирала места встреч, но если бы это пришлось сделать мне, то я бы остановился на Доме Писателей. Неделю я воображал, как она лижет мне яйца в кабинете, где работал Остап Вишня или Максим Рыльский, – Игорь заявлял, что «совков» привили в школе литературой, и они ходят с этим вирусом всю жизнь, возбуждаясь от великих писателей на улицах и площадях, названных в их честь; ни в одной европейской стране, говорил он, нет подобного книжного культа – и эти фантазии действовали сильнее любой порнографии.

– Мы можем встретиться в Доме Писателей?

– Знаешь, там сейчас нет встреч, – тут она осеклась, поняла. – Нет!

Я упрашивал ее около недели, пока она ни согласилась и все-таки привела меня, ближе к вечеру, в Дом Писателей. На проходной, чтобы не казаться подозрительным, я купил шесть выпусков «Литературной Украины», но, по мнению поэтессы, тем самым добился обратного результата. Ее гаркающие аргументы я не слушал, прикидывая, насколько высокими окажутся потолки в помещении, куда она заведет нас, будут ли там изящные вазы и мраморные колонны. Я грезил, я предвкушал, но поэтесса сбросила меня, точно Люцифера с небес.

Мы стояли у женского туалета, и взглядом я плавил белую табличку с черным треугольником на двери.

– Тут?!

– Если хочешь в Доме Писателей, то да.

Я хотел сильно. Так же сильно, как воображал, что белый унитаз – это трон, а кафель на стенах – мраморные доски почета. Но ожидания были слишком велики, и я двигался в поэтессе механически, без наслаждения.

Помогло то, что она вдруг увлажнилась. На мгновение замерла, а после отдалась за все предыдущие сухие разы.

Я люблю Институтскую и за это знакомство, и за прогулки по тихим улочкам. Но сейчас она другая – людная, шумная, ограничивающая. Не зона боевых действий, но ее предчувствие. Полоса препятствий, которую нужно преодолеть, чтобы встретиться, как в компьютерной игре, с боссом, предварительно разобравшись с его свитой; уничтожить их, чтобы наступил новый порядок, справедливый, а главное – милосердный.

Все будет по-новому. Как у Чехова с небом в алмазах. Это, в принципе, его специализация – разочаровавшиеся идеалисты.

Флаги Евросоюза, европейские ценности – только фетиш, только натянутая для лучшего понимания оболочка. В основе же – Великая Идея Очищения.

Идеи – вот то, о чем забывают люди. Отмахиваются от них, как от ерунды. Но идеи, сколько ни делай надменный вид, есть системообразующие компоненты матрицы. Оттого столь доминантны они в момент перемен, когда люди превращаются в сосуды, и студеная бодрость наливает тела, пробуждая от забвения, немощи, сна. Обновленная кровь бежит по всем членам, принося им благую весть; кровь как символ жизни, кровь как носитель души.

В тех честных, кто вышел на Евромайдан, сидела идея не Европы, но Града Золотого. Они жаждали свергнуть не Януковича президента, но Януковича внутреннего, душевной аскаридой терзавшего каждого украинца. Он разросся настолько, что поглотил самого хозяина, превратив в раба, точно грех, который сперва помышляешь и принимаешь, потом сочетаешься с ним и, наконец, не замечая, пленяешься, становясь узником страсти.

Евроинтеграция, бандеровцы, американская революция, пророссийские настроения – все это копоть, гарь, наросты на теле Украины, а внутри – то, без чего жизнь невозможна. Оно рвется наружу, ищет Град Золотой, где глупость человеческая конечна. И не понять: это возвращение абсолютно бессмысленно или все-таки несет в себе надежду на обновление?

Ответить придется и мне, и всем этим людям, толпящимся на Институтской, хотя, безусловно, они и не задавали себе этот вопрос, тем более, в таких формулировках, но беда (или спасение?) в том, что он уже в них, как генетический дефект, как встроенная опция.

Хотят пройти через шеренги «Беркута». Его бойцы в полной выкладке, но без оружия. Держат перед собой металлические щиты. Головы закрыты шлемами, видна лишь полоска между верхней губой и лбом. Взгляд сосредоточен, венчает весь монолитный образ. Но будет команда, и бойцы, ощетинившись, пойдут вперед, уничтожив любую угрозу. Если только будет команда.

Между щитами оставлен узкий, в полметра, проход. Его пропускная способность, как говорили на лекциях по «Информационным системам», невелика, образуется «пробка». Многие, правда, и не хотят продвигаться: стоят, комментируют, фотографируют бойцов «Беркута».

– Улыбочку, – ржет толстый парень, – для будущих некрологов.

– Страна должна знать своих героев, – скрипит дед с внешностью Айболита.

– Каких героев, дед?

– Ирония, молодые люди, ирония.

– А!

– Ну, суки, улыбайтесь!

Бойцы молчат. Взгляд не меняется. Кожа на открытых участках по-прежнему телесного цвета. Только у одного, конопатого, она краснеет по мере роста количества и качества оскорблений, впивающихся ядовитыми стрелами в расшатанные неопределенностью нервы.

За бойцами, чуть позади, курит их командир. Он больше, важнее и как бы надутее; даже обмундирование на нем смотрится объемнее, внушительнее. И по коротким, емким затяжкам я понимаю, что он давно уже созрел для приказа. И бойцы в шеренгах тоже созрели. Готовые действовать, они ждут, чтобы мстить не сколько за оскорбления, подленькие, точно уловки боксера на ринге, сколько за дни, недели простоя, непонимание причин, по которым их пригнали сюда, но застопорили на месте, выставив, как манекены, для выплеска негативных эмоций, наподобие тех, что японские компании используют в офисе для снятия гнева у своих сотрудников. Взрывной механизм в режиме ожидания, но подрывник медлит, и порох отсыревает, портится.

Но одно движение – пока еще так, – и взрывная волна уничтожит тех, кто столь безрассудно, словно рисуясь, прогуливался рядом. И это не агрессия против условно обозначенного врага, но суть механизма, его модус операнди, трансформированного присягой из мыслящего, а значит, сомневающегося человека в конкретный, строго детерминированный набор функций.

Протискиваюсь между щитами, но тучная женщина, взывающая к бойцам «вставайте на нашу сторону, ребята», микширующая молитвы с угрозами, загораживает проход.

– Может, без остановок, а?

– Что?!

– Идите! – уже совсем зло выдаю я.

Она покоряется, но, миновав границу, пристраивается сзади бойцов и вновь вставляет в магнитофон подчеркнутого темной помадой рта кассету «Лучшие агитационные хиты Евромайдана».

Раньше, свернув во дворик, можно было оказаться в чудном скверике, вроде того, что устроили на Институтской, 18: с работающим фонтаном, изящными вазонами, коваными скамейками. Охранник у шлагбаума, если и должен был проверять входящих, то никогда этого не делал. Но сейчас улица обрублена, как чурбан, перекрыта пожарными и военными машинами, и надо идти только вперед, чувствуя себя гладиатором, пробирающимся на арену. У каждой машины дежурит пять-шесть человек в форме пожарной службы и МЧС.

– Ребята, дался вам этот Янукович! Давайте к нам!

– Нельзя…

– Так вы за него стоите?

– У меня, знаешь, сколько зарплата? Полторы тысячи гривен, это с премиями. Буду я за него стоять?

Они пикируются, швыряясь фразами, но каждый остается на своем месте, за рубеж никто не переходит.

Проходя я думаю, что тех, кто напирает, куда больше, и если они захотят, то быстро прорвутся. Что тогда предпримут дежурные? Вызовут бойцов из оцепления? Или это не пожарные и мчсники, а переодетые люди из соответствующих структур? И у них есть оружие?

У нас в гараже до сих пор валяются книги из серии «В поисках приключений». В них герои охотятся на диких зверей. В Киеве нынче тоже охота, но разобраться сложнее, кто животное, а кто зверь.

Зато у каждого есть свой козел отпущения. Автомат по производству информационной жвачки – только засунь монету – быстро выдает список виновных.

Я очень хочу, чтобы все было так просто. Но разве в этой стране бывает когда-нибудь просто? Бритва Оккама здесь не остра, а объяснения больше похожи на фантастические истории, где из разворошенных могил лезут имперские и крипацкие зомби.

И, кажется, есть только бесы и ангелы, а между ними – никого нет. Но посередке-то – почти все. И в каждом – от беса и ангела.

Вновь милицейский кордон. На этот раз в три ряда. Лица менее отстраненные, решительные. Тут и приказа давать не надо – лишь намекни. И понимаешь, что мы только в начале. Огонь разгорается, а кочегар – в забытьи.

У меня всегда были претензии к моей стране, но, когда их масса становилась критической, придавливала, стесняла движения, мешала дышать, я включал новости, слушал, как убивают и жгут людей в других странах. А мы, слава Богу, живем. Без Волгодонска и Грозного. Без Косово и Цхинвала. Кто после этого скажет, что Украина плоха?

На Институтской я разыскивал прежний Киев, а бубны верхнего и нижнего мира отбивали мотив: «До свиданья, ша-ла-ла-ла, мой любимый город!»

Но я вернусь. И ты должен вернуться. Договорились?




9


Не знаю, что хуже: гневный звонок от Валеры или Вениамина Степановича или их молчание. Я ведь должен быть с ними. Прямо сейчас. Но я в одном месте, они в другом, и никто не ищет.

В проулке, куда я свернул, – наконец-таки! – тишина. Наползает вечер, бредящий тайной, и скоро серые краски потемнеют, сгустятся. Но пока в прощальной бледности солнца так четко прорисовываются голые ветки деревьев и сахарные дома, украшенные лепными барельефами и статуями, держащими своды. В этом проулке все, как раньше. И я должен благодарить за это город, вновь открывшийся для меня.

Неброской вывеской обозначен магазин «Веста». Приглашает восстановить атмосферу тех дней, прожитых в Киеве. Беспокойных, хмельных, но удивительно острых в чувстве внутренней свободы, в ощущении того, что ты действительно есть. Своя история, свой город. И ты часть целого, и сам целое, собравшийся воедино, как Вольтрон; был такой мультик в детстве, сейчас оно тоже с тобой, и родители, и земля, на которой ты вырос. Книги, аудиокассеты, парты, морской бриз – доказательства того, что ты есть. Багряная мгла рассеивается, и воцаряется свет.

Невероятно мощное в своей полноте чувство. Прекрасное, точно горный хрусталь. И такое же хрупкое. Оно появляется стремительно, беспричинно: вечер, переулок, вывеска – казалось бы, что такого? Но так же быстро может исчезнуть. Достаточно одного звонка, одного вопроса – и ты вернулся обратно, в прелую духоту жизни. И можно лишь попытаться законсервировать алкоголем чувство. Если вдруг повезет.

Магазин допасхальных воспоминаний наполнен ароматом ванили. Красный пластик корзинки испачкан черными пятнами. Закрываю их половинкой «Бородинского», плоской упаковкой грибов, кольцом «Буковинской». У витрины с кулинарией долго прикидываю: брать квашеные огурцы или помидоры. Останавливаюсь на бледно-зеленых помидорах. Покупка бутылки «Первака» проходит быстрее.

– Добрый вечер!

– Добрый.

Нужно быть жадным на слова, этаким лингвистическим Скуперфильдом, чтобы не разрушить чувство, пойманное в переулке.

– Есть скидочная карточка?

– Нет.

– Нужен пакет?

– Нет. Впрочем, да.

Я должен сказать этой симпатичной кассирше в сиреневой пайте хоть одно «да», пока она, пикая, сканирует купленные мной продукты. Тем более, что экспресс-диалог не вредит чувству – наоборот. И хочется произнести что-нибудь еще, но пока я придумываю первую ударную, как в хороших романах, фразу, сзади выстраивается очередь. Суетливо расплачиваюсь, ухожу.

Устраиваюсь на парапете в одном из двориков. Не таком милом, как на Институтской, 18, но каштаны здесь есть и скамейка тоже, а рядом с ней, бонусом – сугроб относительно чистого снега. Бутылку «Первака» – в него, соленья, колбасу, хлеб – на скамейку. Эту методику пития я разработал на старших курсах. Собственно, тогда я впервые испытал чувство.

После утомительных шатаний, отколовшись от пивных компаний, в одиночестве я начал экспериментировать с алкоголем, тратя президентскую стипендию и деньги от заводских подработок на элитный алкоголь: ром, виски, джин, текилу, абсент. Очень скоро мне начало казаться, что «элитный» – лишь маркетинговая приставка, а на деле я пью самогон или водку, испорченную сахаром, травяными и пряными добавками.

Возможно, у меня просто напрочь отсутствовал вкус. Или я пробовал напитки не из той ценовой категории, хотя козлобородый продавец в лавчонке «Элитный алкоголь из Америки и Европы» утверждал, что выбор мой, в общем-то, достойный, но так или иначе я остановился на украинской горилке. Без добавок, без выебонов.

Тогда же, после студенческого КВН, я познакомился с Никой. Приятель с лицом сухим, как пятка, бросил:

– О, Вад, слабо тебе вот с той чиксой?

– Нет, – автоматически ответил я и после этого уже не мог отказаться.

Подходя к Нике, излишне бодро, так мне потом казалось, я расстегнул вельветовый пиджак, открывая надпись на футболке: «Sex instructor. 100 % satisfaction».

– Привет! Ты очень симпатичная. Я режиссер клипов. Хорошо бы тебя снять.

– Снять? – улыбнулась она, рассматривая надпись на моей футболке.

– Ага, – я старался держаться небрежно, но волновался.

– И что за ролики?

– О, тебе это надо увидеть!

Мы обменялись телефонами. А через три дня, отмеренными пикаперским кодексом между знакомством и первым телефонным звонком, собираясь набрать Нику, я обнаружил, что в номере не хватает одной цифры.

Но вскоре она позвонила сама. Голос у нее был низкий, томный, не такой, как в жизни.

– Ты, правда, снимаешь клипы?

– Да, конечно.

– Я участвую в одном конкурсе, мне нужно снять видео…

Ника хотела заплатить. А я хотел отказаться, потому что, несмотря на техническое образование, даже фотоаппаратом пользоваться не умел. Но в результате уговорил помочь знакомого свадебного оператора, рассчитывая, что Ника отблагодарит натурой.

Она участвовала в конкурсе «Мисс студентка Крыма» и хотела снять что-нибудь веселое, в духе КВН. Но я не согласился. И мы сделали очередной ремейк на любимые Джоуи и Чендлером кадры из «Спасателей Малибу».

Моя лень окупилась: сними мы что-нибудь забавное, и оно смотрелось бы глупо на фоне той псевдоэротической дряни, которую продемонстрировали остальные конкурсантки. А так Ника, похожая на певицу Шакиру, но с большей грудью и меньшей задницей, оказалась не то чтобы вульгарной, но и не скромницей, войдя в пятерку лучших.

Но в сексе она бы не попала и в третью десятку. Никаких отступлений от ГОСТа. Полные, всегда чуть приоткрытые губы не касаются члена, карие, с поволокой глаза не просят сделать ей больно. Когда я видел ее рядом, штырящей либидо, как сказал бы Игорь, то не верил, что в постели она скорее напоминает материал для деревянных поделок.

И я охладел. Простуженная ртуть в градуснике страсти упала ниже нуля. Отвечая на звонки Ники, я встречался с ней через раз. И за ее деньги ходил в кино и театр, караоке и боулинг – в общем, симпатично проводил время.

Все это было так непохоже на мои прежние отношения – с пьяными шатаниями по ночным улицам и квартирам знакомых, – что сначала я отвращался, а после втянулся, очаровался и захотел увеличить частоту наших встреч. Начал звонить сам, приглашал встретиться, смирился с ее пуританской позицией в сексе – стал ею, стал для нее, и тогда она заскучала, так быстро, что я не успел ничего изменить.

– Извини, я не могу сегодня…

Потому что…

…мне надо заниматься;

…плохо себя чувствую;

…надо помочь маме;

…день рождения у отца;

…собака заболела.

Отговорки становились все страннее, а я лишь распалялся от ее нескрываемого игнора: писал, звонил, приходил – делал то, что делают влюбленные, а с красивыми девушками это сродни камню на шее и прыжку, как написали бы романисты прошлого века, в омут дьявольских глаз.

Я понял это, оставшись один. Понял так же четко, как то, что девушки лучше у меня не будет.

Успокаиваясь, я гулял по городской набережной в надежде, что море заберет воспоминания о Нике, а значит, и досаду, тоску, грусть, разочарование. Заберет возможность того, каким я мог быть с ней, но теперь никогда не стану. И надо банально оставаться собой.

Бабушка рассказывала мне, что в молодости к ней сватался один человек. Она должна была ехать к нему, но на телеге сломалось колесо; его можно было бы исправить, но бабушка, увидев в этом дурной знак, осталась дома. Когда жених сам прибыл к ней, она вновь вспомнила о сломанном колесе, как о дурном знаке, и отказала. А через год вышла замуж за моего деда. Ее первый жених стал актером, снимался у Иоселиани и Данелии, пусть и не на первых ролях.

– Сейчас, перед смертью, когда вся жизнь перед глазами, я думаю, как было бы, если бы я не отказала тому, первому? – лежа на тахте, вспоминала бабушка. – Кем бы я стала?

Одна деталь, одна случайность, и вся жизнь может сложиться иначе. Или сломанное колесо – тоже часть провиденья?

Тогда, размышляя об этом, я забрел на Центральный городской холм и на улице Советская изумлялся, почему за двадцать с лишним лет севастопольской жизни никогда не был здесь, но зато сотни раз топтал набережную, площадь Нахимова и Комсомольский сквер. Советская очаровывала: ее тенистые улочки, двухэтажные здания, лестницы из дворика в дворик, разросшиеся деревья шелковицы, чьи корни осьминогами прорывали асфальт. Тишина, благодать. А внизу суета, люди, транспорт.

Так я вышел на площадь, где собирались моделисты, с памятником Кириллу и Мефодию и рафинадным зданием с колоннами в греческом стиле. Встретить подобное в Севастополе, разрушенном войнами и отстроенном заново в стиле классической советской архитектуры пятидесятых годов, было сродни нахождению древнего храма, и я чувствовал себя кем-то вроде Индианы Джонса.

Здание и правда оказалось храмом – православным собором Петра и Павла, и рядом с ним мои чувства, эмоции, мысли слились воедино в изначально заданной точке сборки. Больше не было разочарований, гнева, обид, претензий – точнее, все это присутствовало, но в другом мне, в том, за которым можно было наблюдать со стороны, отсекая лишнее, наносное.

И сейчас на Институтской это чувство повторяется вновь. Я наблюдаю за человеком, который должен быть мной.

Отламывает колбасу, хлеб. Рвет упаковку с грибами. Достает из пакета квашеные помидоры. Свинчивает крышку «Первака». Цедит в стаканчик. Выпивает, закусывает сначала помидором, затем колбасой и хлебом, а сверху черным грибом. И так – десяток раз, в строго установленном порядке.

Допивает, хмелеет, сметает мусор в пакет, выкидывает его в урну. Поднявшись, выходит из дворика на улицу. Улыбается, не замечая прохожих. Ему кажется, что он в мире, и мир в нем. Ему кажется, что его визит сюда, на улицу, бывшую другом, стал правильным, важным решением. И ему хорошо. Пускай на время, но ему хорошо.




10


В Мариинском парке людей стало больше. Со стороны Банковой движется колонна школьников, натянувших поверх зимней одежды белые футболки. В руках у школьников таблички «Здесь тоже говорят по-русски», «Давай к нам, у нас хорошо», «Мы друзья». Колонна идет к поредевшему митингу «Партии регионов». Его участники разбрелись по палаткам, расселись на паллетах, скамейках, постелив вместо скатертей бело-синие флаги.

В начинающейся кутерьме, где уже слышны характерные крики и диковатый смех, я совершенно растерян, не нахожу тех, с кем приехал. Валера не берет трубку. Вениамину Степановичу лишний раз звонить не хочется. Оттого брожу по дорожкам Мариинского парка с перерывами на обогрев у дымящих бочек.

Сделав круг, вновь оказываюсь у входа, где блондинка в зеленой шапочке, синей куртке «Барберри» и ярко-красных джинсах раздает листовки. Протягивает мне одну, отпечатанную на сероватой бумаге. Агитирует за Евромайдан.

«Мы стоим, – гласит листовка, – не против Януковича, не против русского языка, не за Америку или Европу, а потому, что просто устали жить в говне».

– Вы и правда устали? – благодушно говорю я. Умеренное опьянение – не отнять, не прибавить – позволяет соблюдать баланс между нормами приличия и общительностью.

– Да, конечно.

Блондинка говорит с акцентом. То ли чешка, то ли полячка. Может, словачка. В общем, откуда-то из Восточной Европы. Хорошо, если с еврейской кровью, как многие там: тогда окажется не только симпатичная, но и страстная, любящая оральный секс.

– А вы – это кто?

– Мы европейцы, – еще шире улыбается блондинка.

Если мы хотим стать европейцами, – иначе для чего в который раз собираемся на Майдан? – то нам, определенно, необходимо научиться так улыбаться. Или хотя бы улыбаться в принципе. Венгры, чехи, словаки, болгары, поляки освоили эту завещанную Дейлом Карнеги науку. До американцев им, конечно, еще далеко, но путь осилит к дантисту идущий.

– А ты из какой страны?

– Чехия, – радостно сообщает блондинка с ударением на последнюю букву. Не люблю чехов и Чехию, но девушка мне определенно нравится.

– О, я был в Чехии!

– Был? – русский она понимает так себе.

– Да. Лет, – я прикидываю и ужасаюсь классическому «боже ты мой, как летит время», – восемнадцать назад. Прага, Брно…

– Прага!

Я был в Чехии в двенадцать или тринадцать лет. Надо уточнить у мамы; мама помнит все. Отец вдруг захотел, – интересно, где он взял деньги? – чтобы дети посмотрели Европу. Невыездные советские инженеры решили, что хотя бы сын с дочерью не должны стать затворниками. Три лета подряд я и сестра ездили с туристическими группами: Чехия, Мальта, Германия.

Жили в кампусе. Рядом – сосновый бор и болотистый водоем с ордами комаров, стремящимися переночевать вместе с нами. В первую ночь меня покусали так, что на следующий день, покрывшись алыми блямбами, расчесывая их до крови, я мечтал, как змея, сбросить ненавистную кожу. Чешская медсестра сначала дала мне вонючую мазь, а после, спустя полчаса насколько мучительного, настолько и терпеливого ожидания, сделала болючий укол; стало легче, блямбы сморщились и побледнели.

На вторую ночь нам выдали средство от комаров, и мы сразу же распрыскали весь баллон, а после Зюзя и Аристарх, закупорив окно, курили, «травя гадов». Я, костеря Чехию и папу с его идеей, лютовал, получая никотин на годы вперед. Но вскоре, пожелтев, свыкся и остальные дни спал нормально, пока в ночь перед отъездом старшие парни, согласно традиции, ни измазали мое лицо зубной ментоловой пастой и ни принялись тушить об меня «бычки».

Тогда я сбежал: выпрыгнул из окна и пробрался на летнюю площадку, где остывали угли прощального костра. Зачинался рассвет. Подкинул бумаги, хвороста, крашеных, едко дымящих досок, раздул пламя и сидел у него до завтрака.

Днем нас вывозили осматривать достопримечательности. Но я запомнил только Старую Прагу: мощенные булыжником улочки и огромный серый костел, поразивший меня тем, что в нем, оказывается, можно было сидеть. Я присел на деревянную скамейку и, как мог, обратился к Богу. После мне всегда казалось, что беседа о разнице католичества и православия, в сущности, может быть сведена к этой маленькой деревянной скамейке.

Впрочем, когда нас погрузили в автобусы, чтобы везти обратно в Киев, я вспоминал не костел и часы, а крепкое пиво «Радегаст», им упивался до комариной бесчувственности Зюзя, и блондинку Кристу, с которой я и Аристарх познакомились у телефонной будки возле автозаправки, куда мы ходили, чтобы купить мороженое и позвонить родителям.

Криста была с подружкой, и Аристарх, старше меня на три года, по-английски спросил ее, где поблизости есть бар. Я вставил фразу. Криста рассмеялась. Мы поболтали еще немного и на прощание она мило, так казалось, помахала ручкой.

Мне было двенадцать или тринадцать лет, я рос в квартире, заставленной книгами, в семье советских инженеров, и подобное, наверное, значило для меня что-то в духе «я хочу тебя».

Три дня я бродил под впечатлением, а после наконец решился спросить у Аристарха, что он думает о блондинке. Аристарх изрек несколько нижепоясных фраз, а затем принялся рассказывать о сексе с бывшими девушками. Выходило эпично, так как бухой Зюзя, не вставая с постели, периодически выдыхал «ебаны в рот».

Оставшееся в кампусе время я спускался к автозаправке, покупал мороженое и возле телефонной будки ждал Кристу, но она так и не появилась.

И вот я познакомился с еще одной чешкой.

– Кстати, меня зовут Вадим.

Блондинка улыбается:

– Криста.

– Что? – обомлеваю я.

– Криста. Мое имя Криста.

Окна закрыты? Есть. Двери заперты? Есть. К взлету готов. В этот магический, невероятный день.

– Криста, тебя зовут Криста?

– Да, а тебя Вадим? – блондинка не перестает улыбаться.

А я, наверное, похож на Лилу Даллас, твердящую «мультипаспорт». Как же назывался тот городок? Или кампус? Не вспомнить, а надо бы дознаться. Но что спросить? Ты ходила к телефонным будкам возле автозаправки?

– Мне очень нравится Чехия, – надо выиграть время, не отпускать.

– Файно.

У меня должны быть заготовки на случай знакомства с девушками. Где-то они были. Они должны быть. Да что там! К встрече с Кристой я должен был готовиться всю жизнь.

– А как тебе Киев?

– Файно. Эта, – она говорит медленно, подбирая слова, – энергия, демократия, Украина. Очень impressive.

– Да, люди вышли в едином порыве.

– Янукович. Не понимаю.

– Вот и я его не понимаю.

Еще чуть-чуть реверсивной хроники событий, – «привет, мы будем счастливы теперь и навсегда» – и я пойду валить оставшиеся в Украине памятники.

– Но вообще я не то, чтобы за Евромайдан, – надо быть честным.

«Your own personal Jesus» – телефон оживает мелодией звонка. И я внутренне поджимаюсь, ожидая услышать Валеру или Вениамина Степановича, но на экране высвечивается: «Игорь каратаев».

– Извини, я на пять минут, – оставлять Кристу жаль, но друг важнее. Отхожу в сторону. – Игорь, здорово! Тебе, блин, не дозвониться!

– Да так, – голос его фальшив и сух, как молодящаяся старуха, – занят был.

– Все время? – Не обращаю внимания на его равнодушие. – Я тебя набирал, набирал! Я в Киеве, друг! Хорошо бы встретиться!

– Честно сказать, я сегодня немного занят.

– Как занят?

– Вечером важная встреча. С друзьями-коллегами.

– А завтра?

– Тоже работа.

Возможно, меня зовут не Вадим Межуев. Я не живу в Севастополе и не приехал в Киев. Возможно, сейчас не 2013 год. Нет, это Спарта. А я слабый мальчик. Меня подхватили десятки рук, несут к пропасти, хотят сбросить.

– Но я же приехал… мы не виделись… столько…

Наверное, это уничижение. Даже не слова, а взгляд, умоляющий, жалкий.

– Честно сказать, – он шумно дышит, похоже, что курит в трубку, я тоже распаковываю пачку красного «Бонда», – после твоих постов и комментов у меня нет особого желания видеться.

– Как? Что? Разграничивай, разбивай вопросы.

– Весь этот бред про Евромайдан. Эти твои перепосты. Лимонова, Проханова.

– Но мне нравится «Господин Гексоген» и американские рассказы. Остальное, конечно, говно, но это…

– Мне по хуй, Вадим! Люди гибнут здесь за идею, а ты там злорадствуешь, в своем Севастополе. На хуя?

– Подожди, стоп! Во-первых, это и твой Севастополь. А, во-вторых, где это я злорадствовал, и кто гибнет?

– Люди, блядь, украинцы!

Игорь срывается на крик. Я не выдерживаю сам.

– Пока что, слава Богу, никто не погиб! Но, судя по тому, что я увидел, еще погибнут!

– А ты, сука, рад?

– Да при чем тут?

– Да при том! Того ты и ждешь! Иначе на хуя перепостил статейку «Ваша кровь, много и зря»? Кликушей заделался?

У меня трясутся руки, сдавливает в груди – точь-в-точь старик. За этот спор с Игорем я и правда состарился, ссохся, выкрученный, как стираное белье перед сушкой.

– Игорь, ты чего? Мы же друзья!

– Вот и я про то. Вроде нормальный пацан, а пишешь хуйню! За что ты так ненавидишь Украину, Вадик, за что?

– Игорь, успокойся! Не пори чушь! Во-первых, я ничего такого не постил. Лимонов и Проханов в тех комментах говорили о России…

– Вот-вот! Думаешь, Путин нас этими миллиардами купит? Хуй вам!

– Кому нам, Игорь? Кому? Я, на секундочку, не из России, а из Украины. Севастополь – это Украина, Европа, как тут говорят.

Делаю совсем не мхатовскую паузу, жду ответа, но Игорь молчит.

– И, во-вторых, единственное, что я запостил о Евромай-дане – это «Ваша кровь, много и зря» и тексты за русский язык, за русскую культуру, которая, согласись, не отменяет украинского гражданства. Если мы стремимся в Европу…

– Мы! Не вы!

– Так вот, – прикуриваю новую сигарету, – если мы стремимся в Европу, то напомню, что одна из главных европейских ценностей – это терпимость, уважение к иному мнению, культуре, языку, право на альтернативную точку зрения…

Выдыхаю. Неплохо. Мог бы выступать у Куликова. Или у Соловьева. (Птичья мафия.)

– Ну, так и уважайте нас! – кричит Игорь, дискутируя ломом, а я свой оставил дома. – Чего в Киев приперся?

Едкий, как фтор, вопрос. Потому что и сам не знаю, чего приперся. Хорошо разглагольствовать о глобальных (или кажущихся такими) вещах, а в частностях, особенно личных, путаешься, не разобраться.

– Ну…

– Баранку гну.

– Свежо, – он дает мне время подумать.

– Приехал, чтобы увидеть реальную картину. Не телевизионную.

– Сел на поезд и приехал, да?

– Нет, на автобусе. С антимайдановцами.

– С антимайдановцами? С теми, кто сейчас в Мариинском парке деревья рубит?

– Знаешь, я вообще-то сейчас в Мариинском, и никто тут не рубит…

Но Игорь не слушает:

– …с быдлом? Ты приехал сюда с быдлом? И еще рассказываешь мне про Европу? Ебать! – Буква «а» растягивается на полминуты. – Удобно жопе на двух стульях? Не болит?

– Можно и так, но можно и о «золотой середине». Не сомневаются только идиоты. А я смотрю и там, и здесь, – с трудом представляю, что на самом деле обозначают эти дефиниции, – уверенность стопроцентная. Заставь дурака Богу молиться – он лоб расшибет!

– Зато ты умный!

– Игорь!

– Слушай, нам, правда, не о чем говорить. Не брал трубку и правильно делал. Но сижу тут, пиво пью, думаю, надо перезвонить, друзья все-таки. Может, не такой ты мудак, как «ВКонтакте»…

– Игорь, да послушай ты!

– …а ты такой. Все, точка!

По словам Игоря, главное наше воспоминание – это пьянка в пельменной «У Палыча». Тогда он решил, что знакомиться с девушками на улицах несолидно и надо перебираться в бары. Мы ходили по центральному кольцу Севастополя, забредая то в один, то в другой кабак, прикидывая цены, присматриваясь к контингенту.

Чаще всего нам попадались женщины за сорок, сидевшие вдвоем или втроем за бутылкой шампанского или с бокалами пива. Были и те, кто с креветочными физиономиями запивал водку томатным соком. Мужики тоже встречались, но они почему-то сидели отдельно, занятые, судя по обрывкам разговоров, бравурными историями о том, кто сколько дамочек оприходовал. Были и парочки. На мужчин в них мы взирали с презрением: на молодых – из-за того, что им пришлось тащить девицу в кабак, на старших – из-за того, что позволили окольцевать себя.

Цены в барах сильно превышали ларечные, и я приуныл. Игорь, правда, не заморачивался. С финансами у него всегда было лучше, чем у меня. Родители-банкиры выгоднее, чем родители-инженеры.

– Женщины старше – это прекрасно. Они знают, чего хотят. Не будут ломаться, как малолетки. Мы для них идеал: молодые, неутомимые, – звучало вульгарно, и я решил дать понять это, усилив эффект:

– Жеребцы!

– Вот-вот, – Игорю даже понравилось. – Многим женщинам нравится учить молоденьких.

– Хорошо, а если эти дамочки, – я показал взглядом на соседний столик, где шептались две пухлых блондинки, – проститутки?

– Тю! Скорее они нам сами доплатят. В общем, бар – идеальное место.

Я хотел возражать то ли из-за качества женщин, то ли из-за количества денег, но Игорь таскал меня из бара в бар. Мы были, по меньшей мере, в полутора десятке мест, выпивая или уходя сразу, пока ни наткнулись на желто-красную вывеску «У Палыча».

– Давай, что ли, пожрем, а!

– Неплохо бы, но у меня с деньгами напряг.

– Угощаю!

Я не был в таких общепитовских заведениях, если не считать школьной столовой, лет десять, наверное. Выщербленная лестница вела в полуподвальное помещение, отделанное грязно-зеленой кафельной плиткой, заставленное деревянными скамейками и столами, наподобие тех, за которыми собираются пенсионеры в скверах и парках. Некоторые столы были застелены полосатыми клеенками, другие стояли голые. Солонки и перечницы тоже присутствовали выборочно. В зале никого не было.

– Слушай, а они вообще работают?

– Да. Здесь всегда так. Идем.

За стеклом в металлических емкостях чернели печеночные котлеты «По-крымски», распласталась невнятная масса, авансом превращенная в картофельное пюре «Нежность», переливалось маслянистыми пятнами, какие бывают на море, если потерпел крушение танкер, нечто борщевидное. Распоряжалась сонная женщина, напоминавшая Стивена Тайлера времен «Nine lives».

– Слушаю.

– Здравствуйте. Нам, пожалуйста, две порции пельменей «По-нахимовски» и две кружки «Севастопольского».

– Патриотичный выбор.

– Хорошо, – кивнула женщина.

Мы сели за неклеенчатый стол.

– Ты тут питаешься, что ли?

– Ага. Здесь вкусно и дешево.

– Аргумент. И так пусто?

– Да. Но, – Игорь повертел солонку, – один раз было людно. В 2004-м, когда к нам заявились «оранжевые»…

– А, тогда они еще виселицу у горсовета поставили.

– Вот-вот. Питались они здесь, чтобы далеко не ходить. Наверное, хозяева «Палыча» единственные, кто радовался «оранжевым».

– Ваш заказ.

Пельмени «По-нахимовски» плавали в ароматной жиже с добавлением уксуса, чеснока, зелени и душистого перца.

– Блюдо не для тех, кто целуется с девушками.

– Если только они не питаются здесь же. – Игорь поднял кружку. – Будем!

И мы были. Довольные, пьяные, откровенные. Игорь поднимал руку. Женщина «Тайлер» реагировала и наливала пиво. Через три или четыре кружки я просил ее исполнить «Dream on». А через шесть или семь – пел уже сам. Игорь, завывая, – «guitar!» – изображал Джо Перри.

А после начал рассказывать истории. Много историй. Я зеркалил его откровенность. И оказалось, что говорить без недомолвок – пусть и с лучшим другом – до онемения трудно. Почти невозможно раскрыться даже не перед условным Игорем, а перед собой.

Степень нашей откровенности объяснялась не выпитым. Алкоголь был лишь оправданием, прикрытием на случай, если кто-то замандражирует, включит обратный ход – тогда можно будет сказать: «Ну, нажрались, ну, наболтали…»

Каждый из нас говорил потому, что ждал этого момента. Ждал шанса, дабы очиститься. Нам почти удалось это сделать тогда. Как на хорошем психотерапевтическом сеансе. Но оставалось еще одно, недосказанное.

– Вам пора, молодые люди.

– Еще… пива!

– Пиво закончилось. Мы закрываемся.

– Уйдем, – Игорь махнул рукой и чуть не упал со стула. – Туалет где?

В первый раз женщина засомневалась. Наверное, не хотела пускать нас, но боялась, что мы обоссым стену или входную дверь.

– Я покажу.

Поддерживая друг друга, мы поднялись. Сделали несколько вихляющих шагов, привыкая. Прошли за металлическую стойку с едой и дальше по пахнущему богадельней коридору.

– Защелка не работает, – указала женщина на хлипкую дверь.

Игорь зашел первым, не закрывая. Пошатнулся и чуть не рухнул лицом на сливной бачок. Женщина матернулась. Я извинился. Зашел следом, прикрыл дверь. Держась за стены, мы поссали в две струи. Моча Игоря оказалась темнее. Позже он утверждал, что именно в тот момент ощутил, насколько мы дружны и близки.

На выходе из пельменной, в девственной тьме, не тронутой фонарным светом, мы распрощались, обнявшись, так и не договорив, не расплескав последние капли отравляющего нас одиночества.

И, возможно, то уединенное, недосказанное стало причиной нашего конфликта сегодня.

Еще звонок. Жму, не глядя, в надежде, что Игорь одумался, перезвонил, но в трубке голос Валеры:

– Межуев, ты где? Тут тя ищут.

– Кто?

– Ани Лорак! Начальство, еб, кто ж еще?

– Слушай, Валера, у меня тут проблемы…

– Подъехать, помочь?

– Нет, спасибо. Просто время…

– Слушай, брат, ты рамси там свои дела, а я прикрою…

Мне хочется благодарно пожать ему руку. Ту самую, что в наростах.

– Спасибо, брат!

Надо перезвонить Игорю. Надо, но позже. Потому что это слабость, а для убедительности важна сила. Сейчас же необходимо собраться, вернуться в нормальную жизнь. Без людей, превращенных в идеи.




11


Криста по-прежнему раздает листовки. От толстой пачки осталось совсем чуть-чуть. Большинство прохожих забирают не глядя, свернув, бросают в сумку или в карман. Некоторые останавливаются, читают, улыбаются или злятся. Мужчина в тяжелой, под Женю Лукашина, шапке яростно комкает листовку, бросает под ноги и по-крейсерски устремляется к чешке. Дико жестикулирует, но Криста лишь улыбается.

И, глядя на это, я понимаю, отчего так залип. Она улыбается, как «телка из Чехии, Надя». И пусть та была шатенкой, а Криста блондинка, но флюиды строками-командами посылаются те же. Вся она – из другой, альтернативной реальности. Той, на которой нас вырастили ментально.

Тургеневские Аси сменились Надями из «Американского пирога», и мы стали выглядеть стильно, модно; даже брюхатые дядьки, влезающие в зауженные джинсы и майки «Dolce amp;Gabbana». Но когда лучшие из нас открывают рты, дабы изречь сентенции, высосанные из телетитек – все началось с Бивиса и Батхеда, продолжилось «Саус Парком» и зафиксировалось на сериалах, моду на которые ввел «Lost», – университеты и храмы рушатся, обращаясь в прах.

Желудочный сок пришел на смену серому веществу. Мы остались одни. Без того, что древние называли богом. Мир превратился в каталогизированный желудок, не успевающий переварить телевизоры, шмотки, ноутбуки, айфоны.

Криста оттуда. Так мне кажется. Я же еще не идентифицировал себя.

Мужик в меховой шапке, наконец, отстает от Кристы. Она машет, увидев меня.

– Все, закончились листовки?

– Да. – Она замечает перемену моего настроения. – Ты грустный? Что случилось?

– Да так…

– Хочешь к нам?

– К вам?

– Прости?

– Вы – это кто?

– A, – Криста смеется, – я и мои друзья. Квартира тут.

Ответ, кажется, вырывается сам:

– Можно.

Общение с Кристой видится мне более привлекательным, нежели бессонная ночь в автобусе, наполненном перегаром, храпом и вонью грязных носков.

– Давай пройдемся, – говорю ей.

– Ты из Киев?

– Нет. Приехал сюда утром. – умалчиваю, с кем. – А раньше жил здесь.

– Из какого города?

– В смысле вообще? Из Севастополя. Это Крым.

Рассказываю Кристе о Херсонесе, Панораме, Диораме и двух городских оборонах, заканчивая Львом Толстым. Мы спускаемся к Арке дружбы народов (площадка завалена мусором), а после на Европейскую площадь, с неразобранной остывающей сценой. Криста слушает внимательно, улыбаясь, но в конце говорит:

– Почему ты против Евромайдан?

– Я не против, но, – мне хочется быть как бы умным, – Достоевский писал, что есть лишь одно противостояние – добра и зла, и поле боя – душа. А моя бабушка повторяла: «Грех – это то доброе, что сделано не вовремя и не к месту». Мне близко это. Как эффект бабочки.

– Но Киев – Европа.

– Кто бы спорил. Но Киев и эклектичен. Киево-Печерская Лавра стоит напротив музея современного искусства, а он в «Арсенале». Там рабочие – пушку видела? – первыми поддержали красную революцию. И мемориал жертвам голодомора рядом с Аллеей воинской славы.

Мы подходим к Владимирской горке. Криста указывает на пятиэтажку.

– Наш дом.

– Возьмем выпить?

– Алко?

– Да, пиво, водка, вино – что ты там пьешь?

– Я?

– Ну да, – ее непонимание, выражаемое с акцентом, периодически раздражает, но симпатия должна разбавляться, иначе не будет контраста, а без него в амурных делах никуда.

– Пиво, шампанское.

По крутой лесенке спускаемся к продуктовому магазинчику. Напротив – детская площадка, огороженная зеленой рабицей, на калитке – новенький блестящий замок.

– Мы закрыты, – огорошивает продавщица, но отступать в этот вечер, нежный, как леденцовая дрема, нельзя.

– Мы быстро, правда.

Протискиваясь в дверь, стараюсь улыбаться.

– Ладно, ладно, – соглашается продавщица.

Берем упаковку баночного пива, чипсы, колбасу, сыр, шампанское, бананы. И литровую бутылку водки.

– Водка? – удивляется Криста.

– Это мне.

– Любить?

– Иногда. Простите, а у вас есть огурцы?

– По-моему, только свежие, хотя, – она идет в угол магазинчика, – кажется, тут осталась последняя баночка. Вам повезло.

За стеклом в маринаде с веточками укропа покоятся крупные перезрелые огурцы. На этикетке значится «Долина желаний». Огурцы – так себе, но название подходящее.

– Хорошо.

На кассе жду, когда Криста докинет половину необходимой суммы, но она лишь пассивно стоит рядом. Приходится тоскливо платить самому. Где европейское правило, когда в паре каждый платит сам за себя?

Криста живет в двухкомнатной квартире на четвертом этаже старого кирпичного дома. Окна кухни выходят на Владимирскую горку. Я вижу князя Владимира, держащего подсвеченный крест и смотрящего на зеленеющий – чиновники пока еще не добрались – левый берег Днепра. Криста ставит алкоголь и еду в холодильник.

– Есть будешь?

– Да, – пытаюсь вспомнить, когда ел в последний раз.

– Посмотри в холодильник, – говорит Криста и уходит из кухни.

Открываю дверцу. На боковых полках – яйца, майонез, кетчуп, йогурты. В основном отделении – принесенные сыр, колбаса, еда из «Макдональдса». Выбираю гамбургер и ветчинные сосиски, найденные на нижней полке. Запиваю купленным «Старопраменом».

Криста возвращается, переодевшись в серо-розовый спортивный костюм.

– Пива?

Достаю банку, открываю, пуская пену.

– «Старопрамен»? – глотнув, удивленно спрашивает Криста.

– Как видишь.

– Не «Старопрамен», – заявляет она. – «Старопрамен» другой. А это… плохо.

– Все пиво плохо. От него растет живот.

– Не любишь пиво? Нет живота.

Хмыкаю:

– Нет, это скорее гены. Впрочем, он все равно появится. У Буковски вот вырос к концу жизни. Когда он стал больной и толстый. А ведь только начал понимать женщин.

Судя по взгляду, фраза ей не совсем понятна. Надо говорить коротко, емко.

– Буковски. Писатель.

Я для чего-то показываю живот и бороду.

– Да. Буковски. Нравится.

– Мне тоже. Предлагаю за это выпить.

Заход так себе. Достаю водку и «Долину желаний».

– Нет, водка.

– А, да, шампанское.

Бутылка «Артемовского» специально для Кристы.

– После пива нет.

А говорят, чехи – самая пьющая нация в мире. Хотя, возможно, это касается лишь мужчин.

– Хм, кино?

– Чехия.

– Чешское кино?

– Да.

– Я не понимаю по-чешски.

– Эксперимент. Нет слов.

Экспериментальное немое кино из Чехии. Ради этого стоило ехать в Киев. Открывать новые горизонты – так говорят?

– Хорошо, давай. Включай фильм. Я возьму еду и пиво.

Понимаю, что мы общаемся с Кристой так, будто давно знакомы. Скорее, друзья, нежели любовники.

Она уходит. Я нарезаю колбасу, сыр, достаю из банки «Долины желаний» огуречного монстра с пожелтевшим брюхом. Беру все это вместе с водкой и двигаюсь в комнату.

Криста устроилась на диванчике, поджав под себя ноги. На экране ноутбука расхристанный парень насаживает на вилы обнаженную плоскогрудую девицу. За убийством – кровь почему-то кислотного, как у Хищника, цвета – наблюдает еще одна чешка, но у этой грудь притягательно больше.

– Это кино? – морщусь я.

– Да. Знакомый – режиссер.

– Он снял это?

– Да, – не без гордости.

Мне до покалываний в ступнях хочется знать, что у Кристы общего с ее знакомым.

– Откуда ты его знаешь?

– Экс-бойфренд.

– И много кино он снял?

– Что?

– Скольких фильмов?

– Один, – Криста показывает мне, чтобы я дал ей колбасы, – два.

– Как его зовут? – выпиваю водки раньше, чем собирался.

– Мартин, – Как гуся. Он, наверное, и сам похож на гуся: высокий, надутый, со здоровенным кадыком и еще большим носом. Так я его представляю. – Он режиссер клипов. Музыкант.

– Рок? – Криста кивает, я чувствую, что ненавижу этого Мартина. – На что похоже?

– Radiohead, – отвечает, не думая; наверняка то, что говорил ей сам Мартин.

– А из более старого?

На этот раз Криста задумывается:

– Joy division. INXS.

Мне безразличны и те, и другие, но я вспоминаю, как закончили Кертис и Хатченс, и Мартин уже не видится мне столь непобедимым.

– Отлично, – говорю я. – Кстати, откуда ты знаешь русский?

– Много в Киеве.

– А что с украинским?

– Плохо.

Ей заметно надоедает наш разговор. Она хочет, чтобы мы смотрели фильм Мартина. А я хочу ее сзади. Желательно перед зеркалом. Чтобы, как говорят крутые парни в крутых американских фильмах, стереть с ее лица эту дурацкую улыбку.

Фильм Мартина слизан с «Прирожденных убийц» Стоуна. Только главный герой похож не на Вуди Харрельсона, а на Гарри Поттера, и когда он убивает очередную девицу, то забавно, словно псина, дергает носом.

Не знаю, говорить ли об этом Кристе. Критиковать ли ее бывшего? Рекомендации могут быть разными – я бы остановился на «сказать», – но чешки непредсказуемы. Во всяком случае, в моем сознании.

– Мартин ругал себя. За фильм. – Самое время сказать про Стоуна. – Как он сыграл.

Еще и актер, вот как! Вездесущий Мартин. Сперва это злит, но я присматриваюсь к ухудшенной, пускающей слюни версии Гарри Поттера и вскоре, наоборот, воодушевляюсь. На его фоне я Вуди Харрельсон.

– Нормально.

– Ревность к актрисам.

– Ты ревновала его к актрисам? Зря! Ты намного шикарнее!

Криста поворачивается ко мне. Взгляд у нее насмешливый, глаза светло-голубые, сереющие ближе к зрачку. Губы пухлые, чуть обветренные, хочется облизнуть. Пробую целовать, но Криста отстраняется:

– Надо смотреть фильм.

Вновь пристаю. И вновь тщетно. Она сидит, не реагируя, в пассивном ожидании из серии «ну и что дальше?». Если бы в таблице Менделеева использовались картинки, то бром обозначался бы фотографией Кристы.

Но то, что я здесь, в ее квартире, а она на диванчике, переодевшаяся, пьющая пиво, убедительнее любых слов, действий. Возможно, Криста из тех девушек, у которых секс только по расписанию. Утром – кольцо, вечером – секс. Вечером – ресторан, утром – секс. Пока ни сделаешь домашние дела, ни заработаешь нужную сумму денег – оставайся в сторонке, не суйся. Сейчас в квартире с видом на Владимирскую горку, в комнате, где на деревянном подоконнике в пластиковых стаканчиках из-под сметаны пылится герань – по ней сразу ясно, что Криста в обстановке лишь временный элемент, – я должен ждать, изображая парня, которому интересно чешское немое кино.

– Еще пива?

– Можно.

Приношу из кухни две банки. Отпив из своей, добавляю туда водки. Мне кажется это вполне обыденным, хотя и без брошюры об алкоголизме все ясно, но Криста удивлена:

– Водка с пиво?

– Да.

– Это… плохо.

Не вредно, не убого, не дико, а именно плохо. Точное слово. Как в стишке, что такое хорошо и что такое плохо. Надо придумать нечто подобное для взрослых, а то совсем запутались с либеральными-то свободами и плюрализмом мнений.

Мартин не только глуп, но и удивительно долог. Наверное, в сексе это и плюс, хотя, по словам уролога Мовсисяна, нормальный половой акт длится 2 минуты 36 секунд, но для немых фильмов – просто-таки катастрофа.

Но вот, Мартин воздевает к мглистым небесам руки – катарсис, осознание, конец. Интересно, у немых чешских фильмов есть саундтрек или титры идут в драматической тишине?

Кладу руку на бедро Кристе. Мягкая хлопковая ткань. Приближаюсь, чувствуя сладкий запах. Целую в обветренные губы, сталкиваясь с юрким шершавым языком. Руку на грудь, после в трусики. Возбудить и тащить на кухню. Хочу, как князь Владимир, видеть левый берег, когда буду трахать Кристу.

Вспоминаю памятник. И подсвеченный зеленым крест. Нет, плохая идея.

Лучше здесь. Чтобы немое чешское кино не кончалось. Смотри, Мартин, я трахаю твою Кристу! Сглотни, улыбнись в камеру, сука!

Я близок к вторжению советского танка на влажную улочку Праги, когда стук в дверь оглушает, сбивает с ритма, и сексуальная аннексия откладывается.

– Надо открыть. Друзья.

Голос Кристы спокоен. То ли я неубедителен, то ли она из ценного материала для деревянных поделок.

– Не надо!

– Надо. Ключ в двери.

– Открывай.

Быстрая капитуляция. Ничего, – утешиться водкой – это временное отступление. Слышишь, Мартин?




12


Друзья Кристы вваливаются радостные, хохочущие, возбужденные. Четыре парня и пять девушек. Длинный, похожий на Дирка Новицки блондин с носом-флюгером ставит пакеты «Метро» на полосатый линолеум.

– Еще кто-нибудь будет? – шепотом уточняю у Кристы.

– Будут.

Парни примерно все одинаковые: высокие, тощие, светловолосые. Девушки, наоборот, грудастые, низенькие, с глазами-углями; ночной зефир струит эфир, и они раскаляются, обдают жаром.

– Вадим, – представляет меня Криста.

Киваю, слушая ответные имена:

– Петра. Хелена. Симона. Тереза. Зденка.

И менее интересные:

– Радо. Карел. Миро. Павел.

Жму руки парням. Карел носит кулаки, точно гири. Симона и Зденка подставляют щеки. Обе пахнут терпкими духами и пивными дрожжами. Запахи одинаковы, но Симону отбраковываю сразу: у нее мятое, понурое, немолодое лицо. А вот прикосновение Зденки бодрит. Она самая высокая из всех. Черные волосы струятся до попы, точно нефть. Темные глаза, чуть враскос, смотрят, пощипывая, будто электрофорез. Да, у нее есть все шансы стать «Девушкой месяца» в «Mejuev's Magazine».

Криста – совсем забыл о ней – говорит с друзьями по-чешски. Ничего не понимаю, хотя столько твердили, что славянские языки похожи. Чувствую себя лишним.

Чехи расходятся по квартире. Большая часть идет в другую, не в ту, что с диванчиком и ноутбуком, комнату. Рассаживаются за столом на баулах, обмотанных стретч-пленкой. Больше в комнате ничего нет.

Водка, мартини, вино, пиво, коньяк, джин – на стол. Из закуски – салаты, мясная, сырная, рыбная нарезки, грибы, шоколад, пицца. Курят прямо за столом. Нет той спасительной привычки – для нового или лишнего в компании человека – выходить на балкон. Потому, усевшись с краю, я первый на «принеси-подай».

Но постепенно все же осваиваюсь. С парнями говорю о футболе, с девушками – о них самих. Еще вспоминаю, что в детстве читал чешские сказки. Но о них лучше не говорить – слишком жуткие.

На Зденке черная пайта «Kiss», и мне кажется, что это хороший повод.

– Отличная группа. Всегда бодрит. Рок-дракон, напяливший миловидные штучки в духе какой-нибудь Бритни Спирс. Она, кстати, жива?

Зденка кивает.

– Раньше, помню, дралась с Агилерой. Еще Дженнифер Лопез была. Но у нее задница больше, чем Прага.

Хелена, которую я забраковал по тому же параметру, неодобрительно косится на меня.

– Хотя полные девушки горячее. A «Kiss» – это круто, да. Когда они уже записали «Hotter Then Hell» и «Calling Dr. Love», «Машина времени» только придумала свой «Поворот». Есть разница в звучании, да?

Подливаю Зденке красного вина.

– Я знал только Симмонса, а оказалось, что хиты писал Стэнли. И еще Эйс крут, конечно. Когда он ушел, они много потеряли. Это видно по альбому «Creatures of the Night».

– Вадим, – обрывает мои закосы под Артемия Троицкого Криста, – Зденка не понимает…

Общаться с парнями легче, хотя они тоже едва говорят по-русски, но я вспоминаю сборную Чехии по футболу на Чемпионате Европы 1996 года и сокрушаюсь, больше жестами, нежели словами, что они проиграли тогда Германии из-за двух голов Бирхоффа. Карел и Павел тяжко вздыхают, а Радо и Миро, похоже, что все равно. Они, заведясь, спорят о политике, России, Евромайдане. Радо, кажется, приходится родственником Яну Палаху.

И есть ощущение, что этот яркий, слепящий день выжег меня. Нутро иссохло, исчахло, перетлело. И теперь вокруг – душная, вязкая, отнимающая дыхание тьма, которая тем сильнее, тем явственнее в этой накуренной, зажатой желтыми стенами комнате.

Выхожу на кухню. Темно, пусто. Приоткрываю дверцу холодильника, впуская некоторое количество света. Распахиваю настежь окно. В темноте Владимирской горки выделяется лишь зеленоватый крест.

Надо бы увидеть красоту, символ, как обычно бывает ночью, особенно в подпитии, но нет ни любования, ни озарения, ни воскрешения – только равнодушное желание пересидеть, переждать, передавить тьму. Но в квартирке, арендованной чехами, для этого слишком людно. Лучше обратно – в Мариинский или на Институтскую; гулять до утра в сакральном безмолвии воспоминаний и смыслов.

Возвращаюсь обратно к чехам. Петры, Симоны, Хелены, Павела нет. Но децибелы от этого не убавились – наоборот, возросли и просятся в квартиры к соседям.

– Вадим, как ты на Евромайдан? – говорит Радо, похожий на Дирка Новицки. И есть ощущение, что он только меня и ждал.

– Нормально.

– Вадим говорит, что демократия, – отвечает за меня Криста.

– Вадим сам не говорить, – вставляет кучерявый Миро.

– Криста права. Я так говорил. Порыв и все такое.

– Был на Евромайдан? – Радо не отстает.

– Да, сегодня.

– И что нет?

– Что нет?

– Что не понравилось? – Расшифровывает Криста.

– Все нормально. Все понравилось. Криста, мне пора идти.

– Зачем? – Она удивлена.

– Почему не говоришь?

– Что я не говорю?

– Криста говорить, ты против Евромайдан, – Радо строит предложение, как немец из телепародий. Может, отсюда его сходство с Новицки?

– Нет? – Снова вмешивается Миро. Карел и Зденка тихо переговариваются.

– Что мне не понравилось? – Криста кивает. – Там не любят русских.

– Кто?

– Слушайте, – ищу взглядом свои вещи, – мне трудно говорить с вами: вы почти не знаете русского, а я совсем не понимаю чешского. Поэтому я пойду.

– Вадим говорит, на Евромайдан украинцы не любят русских.

– Я не говорил, что все украинцы.

Мое замечание проходит мимо. Радо качает головой, улыбаясь Миро. Говорит:

– Российска империя ненавидеть Украина. Русские враг Украины. Триста лет. И Чехия ненавидеть. Дед воевать русскими.

– С русскими, – автоматически поправляет Криста.

– Да, поэтому я ухожу.

– Стыдно? – это редкое слово Радо произносит без тени акцента, точно коренной житель Орловской или Рязанской губернии.

– Почему мне должно быть стыдно? Я и сам русский!

Зря я ему ответил. Зря свалился на эмоциональный обмен. Нужно было просто молча уйти. Раз не сделал этого раньше, когда они, поиздевавшись над моей эрекцией, прервали диванное общение с Кристой.

– То уезжай! – вдруг отчетливо, веско чеканит молчавший Карел.

– А вместе со мной пол-Украины, да?

Наконец, выхожу в коридор. Ищу взглядом ботинки. Они светло-желтые, выделяющиеся, но проблема в том, что у большинства чехов такие же. Мода – читай наоборот – заканчивается в гардеробной адом.

– Не знал, что твои друзья ненавидят русских, – говорю вышедшей следом Кристе.

– Русские все ненавидят, – Радо маячит в дверном проеме.

Хочу уточнить: русских или русские? Кто объект ненависти? Но лучше смолчать и зашнуровать ботинки. Куски черной грязи с подошвы падают на линолеум. Теперь надо отыскать куртку. На коридорной вешалке ее нет.

– Криста, где моя куртка?

– Кухня.

Расшнуровывать ботинки не хочется. И разносить грязь по квартире тоже.

– Принеси мне ее, пожалуйста.

Она не двигается. А та девушка, с которой мы познакомились у телефонной будки в Чехии, наверняка помогла бы – я уверен. Зато теперь ясно, почему я не люблю чехов. Проблема – в чешских сказках. Даже японские фильмы ужасов не издевались над моей психикой столь изощренно.

– Хорошо, как настоящий русский, я пройду сам. Правда, без танков.

Иду на кухню. Грязь разлетается по коридору. Куртка брошена на кособокий стул. Беру, разворачиваюсь, чтобы уйти. В дверном проеме, очерченном грязно-бежевой рамой, скалится Радо:

– Русских все ненавидят.

Вот теперь ясно, конкретно, без недомолвок. Молча хочу выйти, но Радо загородил проход. Нос-флюгер рождает желание ударить; так, чтобы в кровь, так, чтобы в хруст.

– Стоп! – Радо кладет мне руку на грудь. Ногти у него сломанные, черные, хотя сам он важный, самоуверенный, крепкий в воззрениях.

Нельзя реагировать. Нужно изображать апостола, жаждущего вырваться из несовершенного мира двухкомнатной квартиры с видом на Владимирскую горку. Но не получается.

– Съеби на хуй отсюда! – цежу я.

– Вадим! – вскрикивает из-за Радо Криста.

– Что Вадим?!

Пятерня импульсивно тянется к Радо, но в последний момент я сдерживаюсь и лишь касаюсь его лица. Лучше бы ударил – больнее, но не так позорно.

Лицо Радо, твердое, гладкое, как слоновая кость, бледнеет. Он медленно выбрасывает кулак. Боец из него сомнительный; такие вещи, если занимался единоборствами, понимаешь сразу, на клеточном уровне. Уворачиваюсь, и Радо подается вперед, будто нос-флюгер сместил центр тяжести. Развернув стопу, как учили в душном, сыром зале «Спартак», вкладываюсь весь в должок возвращающий, смачный удар. Радо хлюпает и отлетает назад.

Криста орет по-чешски, зовет Миро. Лицо у того растерянное, отутюженное испугом. Сзади ахают девушки. Радо стонет в проходе. Хватаю стул, на котором еще недавно висела куртка, вдавливая шероховатые, липкие доски в ладони.

– Пошли на хуй отсюда!

Взмахиваю несколько раз, для убедительности. На почерневших паркетных досках выделяется пятно крови. К Миро подходит Карел, говорит ему несколько фраз по-чешски.

– Дайте пройти!

Миро делает шаг вперед. Взмахиваю стулом. Миро отходит назад. Примитивная механика боя. Как в детской игре, где поле картонное, а вместо бойцов – фишки. Карел держится сзади.

– Уйдите на хуй с прохода!

Похоже на отступление мафиози, выбирающегося из полицейского оцепления. Мне бы еще заложника. Вцепившись в стул, делаю несколько пружинистых, боязливых шагов.

– Вадим, все хорошо. Ты иди, – говорит Криста и улыбается.

Привычное выражение ее лица расслабляет. Из-за чего полыхали гневом? Сразу не вспомнить. Миро и Карел расступаются. Даю передышку нервам, мускулам. Хочу выйти и не замечаю, как полусидящий-полулежащий Радо бьет меня снизу по яйцам.

Стул вываливается из рук. Перед глазами разлетаются огненные мушки, точно головешку в костер бросили. Но и через них видно, как равнодушный Карел вдруг искажает лицо в гримасе кровожадного божка и по-муайтаевски – тайские боксеры занимались, отделенные от нас сеткой, и я помню, как их тренер, психанув, сломал нос одному прыщавому дылде, – с локтя, бьет меня, в челюсть. Не смажь он удар, и я бы потерял сознание от болевого шока, а так падаю, распластываясь на полу.

Руки – хочу закрыть голову от ударов – бездвижны. Что-то липкое упирается в шею, на поясницу наваливается тяжесть. Боль есть, но нет страха. Потому что страх всегда намертво спаян с неизвестностью. А здесь все предельно ясно. И мозг – боксерская привычка – продолжает оценивать ситуацию. Но и на ринге случался момент, когда пропускал удар, голова наполнялась звоном, и все рушилось, осыпалось.

Меня трамбуют тычками, и, несмотря на усиление женского крика – девушки, вопреки наследию чекисток и амазонок, должны быть милосердны, – частота их не спадает.

Вскрикиваю, пробую умолять, похожий на рыбу, прижатую к разделочной доске. Не успокаиваются. И кто-то жирной тряпкой затыкает мне рот. Возможно, развернись я к ним лицом – они бы увидели, что бьют человека, с которым час, два назад выпивали, говорили о Бирхоффе, «Kiss» и Поборски. С тех пор ничего не изменилось: этот человек не убивал детей, не взрывал церквей, чтобы его прессовали так, словно хотели забить до смерти.

В тринадцать лет, в бухте Казачьей я попал в морскую воронку, увидел Страх: в черном костюме, с беззубым пламенеющим ртом, из которого смердело чем-то вроде кошачьего корма, распахнутым так, будто он хотел засосать меня. И когда отец, подплыв, схватил меня под руки, потащив прочь, Страх клокотал, бесновался, теряя добычу. А я мысленно говорил ему: «Будь ты проклят, прощай!»

Но вот он вернулся. И я боюсь этой дурно пахнущей твари. Удары стихают. Стук, скрип, больше нервозности в голосах, но затем – радостное оживление, русская и чешская речь.




13


Если бы я знал, что путешествие в Киев закончится вот так, по-омоновски, мордой в пол – приехал бы? Рисковал бы? Или собирался, как на сафари, где все включено, кроме смерти?

Но даже если она случится, вдруг, то все равно, до самого последнего момента, не поверишь, что она здесь, что с тобой. Верующим легче – они знают: это начало. Впрочем, и проблематичнее тоже: что если жил не достойно и не заслужил итог?

Верю в жизнь, сейчас и всегда, не потому, что влюблен или привязан, а потому, что не способен по-человечески изъяснить смерть.

– Привет, чего так долго? – голос в коридоре кажется знакомым.

Отвечая, Миро – или кто-то другой? – переходит на чешский. Его нервно, эмоционально перебивают девушки. Знакомый голос, взволнованный, взвинченный, все равно отвечает по-русски, будто не в силах контролировать себя.

– Да? Где?

– Кухня.

Громкие шаги, почти топот. Вскрик:

– Зденка, Карел, слезьте с него!

– Нет! – Карел с его пудовыми кулаками и монументальным спокойствием мог бы изображать Франкенштейна; подкормить, загримировать – и порядок.

– Он махал стул.

– Психо!

– Но держать его… – гость переходит на чешский.

Он спорит так рьяно, что рискует закончить, как я. Один, два, три тротиловых слова – и бабах неизбежен. Здесь все мирные, все сознательные, – изначально ведь так подразумевалось, да? – но зашлакованные агрессией. И кровь отравлена глупостью.

Нога Зденки елозит по моей шее, дергает голову, и, тряпка, затыкавшая рот, выпадает. Сначала я думаю завопить так, чтобы позавидовал Видоплясов, но импульсивного паникера во мне нокаутирует прагматичный боксер: «Заори – и они начнут избивать тебя еще яростнее. Просто говори. Говори внятно!».

– Слушайте, чехи, – глупое обращение, хотя в подобных условиях какое может сгодиться? – я пришел к Кристе, мы…

– Заткнись! – Карел забивает тряпку обратно.

– Вадим?!

Вздрагиваю. Оказывается, в Страхе, как в Чужом, жил кто-то еще, и вот он прорвался наружу, устроив сюрреалистический вывих сознания. А иначе ли может быть такое?

– Вадим?! Межуев?!

– Игорь?

– Это ты? Карел, слезь с него!

– Нет, – голос Карела спокойный, размеренный, как и он сам.

– Что значит нет, Карел?

– Русский ударил Радо.

– Сука! – слышится из соседней комнаты. Наверное, я сломал ему нос.

– Вадим, да что случилось?

– Я пригласила, – спасибо за важное разъяснение, Криста.

– Кого? Вадима?

– Да. Он бил Радо.

– Вадим, ты ебанулся? – Голос Игоря вибрирует, как работающий трансформатор.

– Это он полез, Игорь! Они ебнулись! Русские, Евромайдан…

– А!

– Убил Чехию! – вставляет Миро.

– Чехию, какую, блядь, Чехию? Кого я убил?

Тычок под ребра. От боли и непонимания мне хочется плакать.

– Хватит его бить!

– Слушайте, я никого не…

– Заткнись!

– Хватит!

– Нет!

– Да!

– Нет!

– Блядь, слезь с него на хер!

Слышится шум. Давление на поясницу уменьшается. Похоже, Карел упал на паркетные доски.

– Вадик, вставай!

Хочу подняться, но правая нога онемела. Игорь рывком помогает мне встать.

Стоим друг напротив друга. Игорь пополнел, посерьезнел, точно из помощника переквалифицировался непосредственно в депутата. И бородка почему-то не светлая, а рыжая, но взгляд глубоко посаженных глаз – ресницы настолько белесые, что кажется, будто их нет – по-прежнему удивленный, растерянный. Он смотрел так в университете, и те, кто не знали его, думали, что перед ними дурачок. И тут дурачок начинал задавать вопросы.

Да, это он, а не вывих сознания. Хотя все логично: работает на пражскую фирму, значит, его друзья-коллеги – чехи. Жаль, что такие. Но как же я рад его видеть!

– Ну, ты даешь, – выдыхает Игорь, и мы отходит вглубь кухни, к окну.

Поворачиваемся к чехам. Впереди – злой Миро и удивленный Павел. Карел поднимается с пола. Зденка равнодушно потирает запястье. Криста, похоже, что в первый раз не улыбается.

– Так, спокойно, – Игорь миролюбиво поднимает руки, – давайте сядем, поговорим…

© П. Беседин, 2014




Галина Вдовиченко





Пiнзель у Луврi

(Уривок з роману «Іншi пiв'яблука»)


Готельчик на вулицi Мубеж, по-европейському компактний та чистенький, нагадував iграшкову вежку з кiлькох поверхiв-кубикiв, поставлених один на один. У невеличкому вестибюлi все було поруч – стiйка-реестрацiя, сходи вгору, столики за рогом. Лiтня панi зi зморшкуватою шкiрою на обличчi та руках, iз сиво-чорними дрiбними, «сiль з перцем», кучериками по-домашньому всмiхнулася й подала ключ-картку. «Снiданок – тут, мадам, – показала в закуток вестибюлю, на чотири столики. – Вiд сьомоi до пiв на десяту, будь ласка, – додала ще й крихiтну листiвку з годинами снiданку. – Нашi круасани – найсмачнiшi в кварталi».

Що ж це буде, коли весь готельчик одночасно спуститься до маленьких столикiв за кавою з круасанами? Галя подумала про це, а вголос лише подякувала. Вона не дуже впевнено говорила французькою, хоч вивчала ii на курсах кiлька рокiв тому перед першою подорожжю до Парижа.

На рипучих кручених сходах з червоного дерева заледве могли б розминутися двое людей. І кiмнатка на другому поверсi видалася маленькою-маленькою, з непропорцiйно великим лiжком, воно заповнювало собою майже весь простiр, хоч, коли подумати, то чого ще треба подорожньому короткоi паризькоi ночi, крiм душу та лiжка. Навiть телевiзор пiд стелею в кутку був зайвий.

Прочинила вiкно, згадавши рекламний рядочок iз сайту готелю: «Вiкна вiдчиняються» (виходить, може бути й навпаки). Листопадова вечiрня прохолода дихнула в обличчя.

Наляканий голуб спурхнув i сiв на крiплення вертикальноi вивiски з назвою готелю, наче хотiв дочекатися, коли ж можна буде повернутися на пiдвiконня. Галя вихилилася з вiкна. На обидва боки вiд входу в готель розбiгалася вузька вулиця, всi будинки мали шiсть поверхiв, на третiх та шостих поверхах по кiлька вiкон виходило на довгi балкони, заквiтчанi пеларгонiею. Квiти не зважали на той незаперечний факт, що осiнь добiгае кiнця, вони тут ряснiли всюди: на тротуарах перед крамницями, на металевих огорожах вуличних кафе, спадали барвистими оберемками з пiдвiконь. На рiвнi неба – самi мансарди, i жодна з них не подiбна до Луiзиноi, що мае широкий та високий фiгурний картуш з вiкном-iлюмiнатором, роздiленим навпiл, за яким ховаеться крихiтна квартирка подруги. Цю вулицю перед очима оповивае бентежний запах чужоi привабливостi, навiть iз заплющеними очима можна впевнено сказати: «Нi, це не Львiв, це iнше мiсто».

У вiкнах, не запнутих фiранками, м'яко свiтилися настiльнi лампи й ковзали тiнi, нiкого не хвилювало, що iх можуть бачити, що хтось з вiкна навпроти спостерiгае, як вони ходять, iдять, наближаються до вiкон…

Нiкуди не йти, не полишати крихiтного кубельця, замовити сюди iхнi круасани, дивитися у вiкно й нiчогiсiнько не робити.



Галя прилетiла до Парижа не тiльки, щоб пересвiдчитися на власнi очi, як тут, у Луврi, почуваеться Пiнзель, а i зробити репортаж для журналу. Вона зрадiла можливостi взяти паузу й два днi, два чудовi днi, вiдчувати себе лише спостерiгачем, а не дiйовою особою, лише дивитися, ходити, слухати й мовчати. Неодмiнно мовчати. Нiяких телефонних дзвiнкiв, електронноi пошти та Фейсбуку. Самота в Парижi – бажаний стан у великому мiстi, яке поважае твiй вибiр.

Нiчнi звуки з вулицi майже не заважали, а, може, втома далася взнаки – заснула вiдразу й прокинулася виспана, зi свiжою головою. Пiсля восьмоi, вбрана в улюблену сукню, яка майже не мнеться i до якоi пасуе все – хоч брошка, хоч намисто, хоч нашийна хустка, мугикаючи собi пiд нiс «у-уне-вi-дам-уур» Шарля Азнавура, зiйшла вниз на снiданок.

За столиками голосно розмовляли земляки, обговорювали пригоди одного з них у метро («Дебiльнi покажчики! Ще й по-англiйськи тут нiхто не шарить!»). Вони нiкуди не поспiшали, судячи з кiлькостi тарiлок та наiдкiв. На однiй з таць бiля кавникiв сиротливо скрутилася скибочка дiрчастого сиру, прикрашена гiлочкою кропу. Крихти на двох сусiднiх тацях свiдчили: тут були ковбаса та шинка. Галя не стала чекати, поки поповнять запаси, вибрала один з двох останнiх круасанiв, налила собi кави – добре хоч кави залишили – i вийшла у вестибюль. Примостилася бiля вiкна на шкiрянiй канапi, намагаючись не капнути на шоколадного кольору кардиган. Ірина дала його вигуляти в Парижi разом iз шаликом з тонкоi вовни кольору пряженого молока, ще й уточнила: «Це не так кардиган, як жупанчик».

Жiнка за стiйкою – вже iнша, молода, чорнява й рухлива – усмiхнулася до Галi:

– Бонжур, мадам!

– Бонжур, – вiдповiла привiтно.

На обличчi – усмiшка, а в думках – намул. Щось неприемне, навiть непристойне було в тому, з якою внутрiшньою готовiстю вона сприйняла можливiсть не вiтатися з людьми, що говорили з нею однiею мовою. Вiдтрутила iхня галаслива безцеремоннiсть? Не хотiла, щоб хтось уважав ii за одну з них? Вдома, на своiй територii, десь у Львовi, в Киевi чи в Жмеринцi – не важливо, де саме, вона б такими думками не журилася. Що iй до випадкових сусiдiв, якi всюди почуваються, наче вдома! Але тут, на вiддалi, нiяковiла вiд того, що, не признавшись, неначе зреклася своiх.



Уляна влетiла до вестибюлю зi скрученою газетою в руцi, як шпигун у старому радянському фiльмi. Пiсля палких обiймiв розгорнула сторiнку, потицяла в неi свiжим манiкюром:

– Бачиш, що французи пишуть про нашого Пiнзеля!

Галя подумки усмiхнулася слову нашого. Колишня однокурсниця вже рокiв iз тридцять жила у Францii, проте запевняла: «Я маю французькi документи, але серце – украiнське».

Галя просила Уляну: не треба турбуватися, я сама, та де там! Уляна пообiцяла: я не заважатиму, поiдемо разом до Лувру, все там сама роздивишся, а я тобi розкажу, як минуло вiдкриття. Це було знаменито! Згодом погуляеш Парижем, як схочеш. А ввечерi – до нас, тут без варiантiв, вiдмову не приймемо. Луi сам готуватиме м'ясо.

Минулого разу, два роки тому, в Парижi Уляна теж намагалася опiкуватись товаришкою. З'iздили тодi ii машиною у Версаль, пили рожеве вино i брали iнтерв'ю в колишнiх землякiв, що закоренились у французький грунт. Тепер, обережно маневруючи на своему «Ситроенi», Уляна розповiдала про те, якi були обличчя у французьких гостей i що навiть поважнi учасники подiй, не змiгши прибути вчасно, радо стояли згодом у черзi, щоб потрапити на нашого Пiнзеля.

Перед входом до Лувра, за кiлька метрiв вiд скляноi пiрамiди, два банери сповiщали про головнi експозицii сезону – Рафаеля та Пiнзеля. На банерi Пiнзеля – Богоматiр зi сльозою – чи не найкраща робота майстра. Квиток до Лувра коштував одинадцять евро. Придбавши його, можна було обiйти хоч увесь музей, але вони одразу пiшли до Пiнзеля, в каплицю Сент-Шапель, де свого часу складали присягу французькi королi, у серце Лувра, як красномовно висловилася схильна до патетики Уляна. Вона неймовiрно зрадiла, побачивши чергу. Розчохлила фотоапарат i, поспитавши людей, чи вони не проти потрапити в кадр, узялася фотографувати i чергу, i Галю в черзi. «Це – авторка книжки про Пiнзеля! – не вгавала Уляна, – Роману про цього скульптора, до якого ми всi стоiмо!» Галя не знала, куди очi дiвати. Хотiлося залишитися самiй, щоб нiхто не заважав, щоб роздивитися усе, до найменших дрiбниць, бо наразi iй впала у вiчi лише якась дивна для такого мiсця табличка з несподiваним попередженням: «Стережiться злодiiв!»

Зала виявилася меншою, нiж Галя сподiвалася. Стiни каплички затулили щитами бiлого й теракотового кольорiв, створили новий сучасний простiр. Посеред зали на бiлих подiумах установили по кiлька скульптур. Бiля центральноi стiни вiдтворили головний вiвтар Годовицького костелу – того зруйнованого храму, де нещодавно вони були з Іриною та Яном Кумпою. Скульптури з вiвтаря ще кiлька мiсяцiв тому стояли в музеi Пiнзеля у Львовi, вона пам'ятала, якими вони були тодi. Тепер, пiсля реставрацii, вони набули нового, доглянутого, вигляду, пiд шаром свiжого левкасу та позолоти вже не лишилося небезпечних порожняв. Руки реставраторiв заповнили iх спецiальними розчинами та наповнювачами, наче косметичнi хiрурги впустили пiд шкiру постарiлiй красунi рятiвну дозу силiкону.

– Знаменито! – зробила висновок Уляна. Життерадiснi ямочки стрибали на ii щоках. Уляна пiднесено переповiдала, що чула на вiдкриттi, якi люди були, що говорили. У своему звiтi iй удавалося поеднати цитати з промов високих гостей, зауваги до того, хто як був убраний i що було згодом на бенкетi в готелi неподалiк. Капличку, казала, спецiально вiдкрили для цiеi виставки – зняли захист з вiкон, бо скульптурам сонячне свiтло та повiтря не шкодить, на вiдмiну вiд живопису, який висiв на стiнах перед тим.

Галя обiйшла кiмнату по периметру, помiтивши, що дехто молиться зi сльозами на очах… Пiнзель був i той, i не той. Вона звикла до iншого, понiвеченого, сплюндрованого, врятованого в останню мить, вихопленого з-пiд пилки чи з вогню. Вона так хотiла побачити роботи Пiнзеля саме тут, у Луврi, а тепер навiть не могла визначитись зi своiми вiдчуттями: такi складнi й суперечливi вони були. Їй здавалося, що фiгури треба було поставити на тiй висотi, для якоi iх створив свого часу майстер. Що на рiвнi очей вони мають пiдкреслено приземлений вигляд. Що комфортний особистий простiр для цих скульптур е бiльшим, нiж людський, i на це слiд зважати.

– Правда, класно, що скульптури розмiстили невисоко? – допитувалась Уляна. – Можна розгледiти кожний пальчик, кожну трiщинку.

– Але сльоза вже не сльоза – бачиш, як ii зроблено, – не погодилася Галя.

– Та ти що! – розпалилася невгамовна Уляна. – Ти що? Так краще! Що б розгледiли, якби ходили iз задертими вгору головами? Це ж музейний простiр, а не церква.

«Жертвопринесення Авраама», «Самсон розривае пащу лева» – цi скульптури, без сумнiву, вражали. І Богоматiр зi святим Іоаном, i янголи на фрагментах консолей, i центральна фiгура Розп'яття. Бiля цих сiмох глядачi затримувалися найдовше.



Уляна торкнулася рукава:

– Пардон, усього лише кiлька слiв…

Французька репортерка – назви ii газети Галя нiколи й не чула – попросила в Уляни допомоги порозумiтися з авторкою роману. «Як давно ви вiдкрили для себе Пiнзеля?» – запитання було зрозумiлим i без перекладу, однак вiдповiсти без Уляни вона й справдi не змогла б. Уляна залюбки взялася перекладати, повторюючи за Галею iсторiю про те, як вона, тодi ще зовсiм юна репортерка, повернулася з Одеського замку з репортажем для газети, i розповiла, якi дивнi скульптури бачила у фондосховищах замку. Деякi без облич, без рук, без пальцiв, з ампутованими ступнями – музейники врятували iх вiд сокири, вiд вогню, витягли з болiт коло церков, пристосованих на той час пiд спортзали та зерносховища. У першому своему iнтерв'ю з директором картинноi галереi Борисом Григоровичем Возницьким Галя розпитувала про врятованi скульптури Пiнзеля – вiн звозив iх до колишнього монастиря капуцинiв, що пiд Одеським замком. Розповiдав, що вдалося зiбрати лише третину робiт Пiнзеля, а двi третини знищили. Доводилося навiть витягати пилку з фiгури, яку рiзали на дрова. Боляче було дивитися на глибокi шрами понiвечених скульптур. Однак саме слiди варварського втручання змушували вiдчути глибоке потрясiння вiд того, що в цих скульптурах поедналися найвищi можливостi людськоi природи i ii найницiшi вияви.

Галя зупинилася, вона й так замiсть кiлькох слiв дала вельми розлогу вiдповiдь. Але репортерка не вимикала диктофона. І Галя, вислухавши запитання, повела далi: «Чи розумiемо ми в Украiнi цiннiсть цих робiт у грошовому обчисленнi? Розповiм одну iсторiю. Коли вiдкрився музей Пiнзеля на Митнiй площi у Львовi, Борис Возницький згадував розмову з представником ЮНГСКО – той мав досвiд мистецьких аукцiонiв у Лондонi. «Яку цiну, на вашу думку, мае ця фiгура?» – поцiкавився знавець у директора галереi. «Двiстi тисяч доларiв», – навмання вiдповiв Возницький. Гксперт усмiхнувся й пояснив свою цiкавiсть: «Я хотiв почути конкретну цифру, прагнув пересвiдчитися, чи знають музейники справжню вартiсть цих скульптур. За ту фiгуру, з якоi ви свого часу пилку витягли, в Лондонi можна було б починати торги вiд восьми мiльйонiв доларiв, а отримати й усi дванадцять мiльйонiв…»



Французький мистецтвознавець на iм'я Гiлем, з яким Галя вмовилася зустрiтися, прийшов хвилина в хвилину. Енергiйний чоловiк iз червоним шаликом на шиi, вiн емоцiйно говорив, а разом з ним говорили i його промовистi руки. Уляна заледве встигала перекладати. Французи зачарованi Пiнзелем, цей майстер дивуе своею самобутнiстю, бо схiдноевропейське бароко для Францii – абсолютна новина, якою захоплюються глядачi. Фiгури освiтленi подвiйним денним свiтлом – вiн показав на вiкно, бiля якого вони стояли, i на друге вiкно, що виходило в iнше подвiр'я. Його руки весь час рухалися.

З висоти другого поверху було видно, як день помiтно набирае обертiв. Бiля скляноi пiрамiди-входу до Лувру зростав потiк туристiв, щораз бiльше вiдвiдувачiв проминало i iхню трiйцю, що стояла бiля вiкна в залi, дехто вже вдруге обходив експозицiю, а то й утрете. Пара скандинавiв, худорлявих та високих, у дуже поважному вiцi – обом було, певно, за вiсiмдесят – знову пройшли неподалiк, тримаючись за руки, зупинилися бiля маленьких бiлих ангеликiв та хлопчикiв-путтi, пiднятих мало не до стелi. Дiвчина з зеленим волоссям (мабуть, з якогось мистецького навчального закладу, судячи з вигадливого одягу й екстравагантних зачiсок усього гурту студентiв) затрималась очима на Галиному кардиганi-жупанчику. Їi допитливий погляд треба буде повторити, розповiдаючи вдома Іринi про цей епiзод.



Профiль Яна – як його? – Кумпи! Вiн уважно придивлявся до лiвоi руки Франциска Борджiа, тодi обiйшов увесь подiум з цiею та iншими скульптурами, не звертаючи уваги на вiдвiдувачiв. Це був, без сумнiву, Кумпа. Галя навiть голову повернула за цим чоловiком i загубила його серед вiдвiдувачiв. Як i кожен з учасникiв показу Ірининоi колекцii, вiн отримав за роботу мiнiмальну платню. Там усi працювали не так за грошi, як за цiкавiсть i можливiсть спробувати себе в новому амплуа. І от тепер цей чоловiк, що мав сякий-такий бiзнес i називав себе демонстратором одягу, розгулював Лувром у дорогих черевиках з тонкоi шкiри i в не менш дорогому пальтi… Галю вiн не побачив, а вона його не гукнула, бо тримала в руках мобiлку з увiмкнутим диктофоном, записуючи розмову з мс'е Гiлемом. Близько дванадцятоi години, люб'язно попрощавшись з новими знайомими та коротко поспiлкувавшись з кiлькома вiдвiдувачами, – тiльки один з них був парижанин, решта – туристи з iнших краiн, переважно китайцi та нiмцi, – Галя запропонувала Улянi розiйтися, а зустрiтися надвечiр.

– Дванадцята ж година! – нагадала Уляна. – Пообiдаймо разом!

– Я ще тут попрацюю, пофотографую, пiду до «Джоконди», вона ж тут неподалiк. До iмпресiонiстiв. Тодi погуляю Парижем. Я пiшки, ти ж знаеш. Якраз до вечора нагуляю апетит…

– А тодi набери мене, – не дослухала Уляна. – І я миттю виiду по тебе.

– Ти додому зараз?

– Нi. Я маю справи. А додому вже разом поiдемо.

– Уляно, ти не помiтила такого сивого чоловiка в розкiшному пальтi? Коли ми з Гiлемом розмовляли.

– Нi. Тобто там не один був у розкiшному пальтi i сивий. А що?

– Та, наче знайомий… Не казав, що до Парижа збираеться.



Неподалiк вiд Лувра, просто пiд колишнiм королiвським палацом, галасливi пiдлiтки ганяли м'яча. Якийсь Патрiк тримав у напрузi всю команду противника, прошиваючи умовне поле бiганиною туди-сюди: м'яч раз у раз повертався до нього. Патрiка пiдбадьорювали своi, на нього покладалися, вiд нього залежав рахунок матчу. Про його особливу мiсiю повсякчас нагадували, вигукуючи його iм'я. Вiд грасируваного «р-р» бринiло повiтря.



Нарештi Галя нiкуди не поспiшала. Повiльно перейшла з внутрiшнього двору на площу Конкорд, рушила в сад Тюiльрi… Усi, на кому зупинявся ii погляд, сповiдували вiрнiсть законовi «Суета – це грiх». Усi, хто iй траплявся, з цього погляду були безгрiшнi. Вона радо зарахувала себе до спiльноти щасливих нероб, сьогоднi вона була одна з них.

Не варто силкуватися побачити в Парижi все, бо де багато – там нiчого. Минулого разу, коли Галя була в Парижi, то щовечора, пiзньоi години, перед очима в неi крутився калейдоскоп вражень, а дух мiста вислизав, вiдчути його вдавалося лише випадково й ненадовго, от як тепер, коли хлопцi бiля Лувра з вiдчайдушною надiею гукали: «Патр-рiк! Патр-рiк!» І нiкому навiть на думку не спало iх звiдти нагнати.

Дивитися на Париж так, наче це твое мiсто, не рахувати днiв, не шкодувати за годинами i не намагатися бути в трьох мiсцях одночасно – отодi й справдi щось устигнеш, отодi Париж хоч трохи пiднiме завiсу над своiми таемницями.

Гуляла залами музею Оранжерi,[1 - Музей Оранжерi – картинна галерея в Парижi, в якiй виставляють роботи iмпресiонiстiв та постiмпресiонiстiв.] мiж полотнами улюблених iмпресiонiстiв. З усього побаченого залишила собi тiльки два враження: пiвонii та спаржу Гдуарда Мане i Руанський собор Клода Моне… Наразi досить. Головне, не передати кутi меду. Такий був настрiй: вистачало й дрiбки.

На набережнiй Сени засидiлась у вуличному кафе, навмисно вибравши столик на осоннi, пила неспiшно каву, не таку мiцну, як у Львовi, знову з круасаном, майже таким, як уранiшнiй, стежила за людьми та голубами. Хтось поруч палив люльку, нагадуючи про Луiзу, про те, що треба купити всiм паризькi шалики, всiм – i дiвчатам, i хлопцям. Споглядала вулицю, вкриту сонячними плямами й тiнями. Теплий шалик лежав на колiнах без потреби. Мружилася на мерехтливе свiтло зеленкувато-жовтоi води, на кам'янi стовпцi з чавунними провислими ланцюгами, кидала оком на сусiднiй столик, за яким стиха розмовляли чоловiк i жiнка. Слухняний пудель лежав мiж ними пiд столом. Поводок, що наче обмежував його рух, був йому непотрiбен. Нiхто навiть не дорiкнув господарям. А може, тут так заведено – заходити до кав'ярнi з собаками? Хтозна. Хай там як, а незворушний песик тримався, наче завсiдник закладу.

Це не подружжя, виснувала Галя, надто вони захопленi розмовою, не зводять очей одне вiд одного, живi емоцii грають на обличчях. Точно не подружжя. Однак песик демонструе особливе ставлення i до одного, й до другого, вiн обох уважае за господарiв. Хоч як придивлялася, але так i не зрозумiла, чий то песик. Припнутий до крiсла жiнки, вiн лежав пiд ногами в чоловiка. Невже подружжя?…

Уривки фраз навколо, якiсь слова повторюються знов i знов: «Сава!.. Адома!.. Вi… Вуаля…» Голос Парижа.

Жiнки навколо вбранi в зручний одяг, iхнi обличчя майже без косметики. Чи не едина iхня прикраса – шалики. Смугастi, картатi, барвистi, квiтчастi, однотоннi – рiзнi. І легка хода. Навiть якщо жiнка повнувата. Найхарактернiша особливiсть парижанок, доходить висновку Галя, це легка хода, вони наче от-от вiдштовхнуться вiд землi, тому й видаються стрункiшими, не пригнiченими якимись проблемами, що iх вони, безперечно, теж мають. Ось як цi двое, обом рокiв по сорок, а регочуться, наче школярки. Прислухалася i всмiхнулася – польська мова. Полон стереотипiв. Помилилася. Не парижанки.

Ішла набережною Сени, радiла, що сама. Цiкаво, чи бував Пiнзель замолоду в Парижi? Мав би бути, бодай недовго: вiн проiхався по всiх Європах, навчався того, що розквiтло вже в Бучачi. Недовго йому судилося творити своi шедеври – близько п'ятнадцяти рокiв. А те, що було ранiше, повите таемницею. Мабуть, уже назавжди. Можна тепер лише додумувати ту частину життя скульптора, реставрувати ii на свiй розсуд. Тепер у Луврi люди завмирають перед його роботами, – перед тим, що вцiлiло, що дивом вижило, – i моляться, i не можуть стримати слiз. А бiльшiсть творiнь зникла, розсипалася, згорiла й потонула в болотах. Звiдки така неймовiрна плiднiсть? Чи йому до снаги було вмовитися з часом, чи належав до тих майстрiв, яким усе даеться легше, нiж iншим?… Чи жив у своiй майстернi, вiдмовившись вiд багатьох принад життя забезпеченого сницаря, чию працю добре оплачував магнат Микола Потоцький?[2 - Микола-Василь Потоцький (1706–1782) – польсько-украшський магнат, меценат.]… Може, саме такий спосiб життя – зосереджений на роботi, на чиюсь думку, дивакуватий, був для нього прийнятний. Може, йому, щоб вiдчути радiсть та гармонiю, потрiбнi були насамперед новi замовлення. А грошi, отриманi за них, вiн не встигав витрачати. Це робила його дружина. Чи був вiн щасливий зi своею Марiанною?…

Може, Пiнзель i справдi творив передусiм для простолюду, бо ж його роботи завжди були на виднотi – не для обраних десь за зачиненими дверима, а в церквах, на мiських та сiльських будинках. Треба було тiльки глянути вгору. Це була мiцна спiлка трьох видатних осiб: Меретина, Пiнзеля та Миколи Потоцького, – спiлка архiтектора, скульптора й мецената, що вимагав високоякiсних творiнь, не втручаючись у роботу майстрiв.



Не довелося телефонувати Улянi – вона подзвонила перша:

– Ну що? Нагулялася? – i, не чекаючи вiдповiдi, промовила: – Луi нас кличе, чекае на нас. Де ти? Набережна Орсе! – засмiялася. – Вона довга. Де саме?…

Будиночок Уляни та Луi за кiлька кiлометрiв вiд Парижа – пiд старою черепицею, зi своiм садком, – видавався iлюстрацiею до казок Шарля Перро.

– Головне, щоб не до «Синьоi бороди», – усмiхнено погодилася Уляна, проминаючи ворота.

Склянi дверi аж до пiдлоги й теплий хол за прозорим склом. Будиночок наповнений давнiми речами, темними меблями та безлiччю порцелянових, скляних i мiдних дрiбничок: песикiв, пташок, пляшечок, ляльок та iнших абищиць. Гравюри на стiнах, двi полички з рiзними глеками на вино та два ящики волоських горiхiв перед камiном у вiтальнi. На столi запаленi свiчки, iхнi язички вiдбиваються в двох карафках з грубого бiлого скла – з червоним та рожевим вином.

Смачно пахне смаженим м'ясом з чебрецем, Галя на запах визначае улюблену приправу. Вона теж додае чебрець до м'яса.

Луi обiйняв ii, наче давню приятельку, розцiлував в обидвi щоки, хоч вони бачилися перед тим тiльки раз. Гомiнкий та енергiйний, як Уляна, Луi випромiнюе задоволення життям, своею оселею та своею дружиною. Вони обидва схожi темпераментами на iталiйцiв, дарма що вiн француз, а вона украiнка.

– Бордо та бургундське – найкращi вина у свiтi!

Луi пропонуе два вина на вибiр, перелiчуючи принади кожного. Галя не дуже розбираеться в назвах вин, але в смаках – так. Вiн з Бургундii, пригадуе Галя, й, на неприховану радiсть господаря, обирае бургундське.

Луi мае пивницю в пiдвалi. Вiн навiть пiдхопився, демонструючи готовнiсть негайно показати ii гостi. Уляна стримуе його: потiм – спочатку вечеря, цiлий день не iли. Галя згадуе про «Зубрiвку», чоловiк Магди, iхньоi спiльноi однокурсницi, каже, теж мае комору, де зберiгае вино.

– Власник винарнi? – з розумiнням похитуе головою Луi.

– Нi, майстер-рiзьбяр, а вино робить, щоб пригощати друзiв.

Луi вина тiльки купуе, вiн цiнувальник. Придбав, поклав на схов до пивницi, веде спецiальну книгу вин: ретельно записуе, яке вино й коли купив, i навiть коли i з ким випив. На столi – кiлька рiзновидiв пахучих сирiв… І хлiб. Запашний свiжий хлiб, без нього в цьому домi за стiл не сiдають.

За ароматною печенею, смачним хлiбом та терпким вином гомонять про Пiнзеля, Лувр, вина, погоду i про те, що обов'язковий елемент у гардеробi французiв – це, безперечно, шалики.

– Невипадково! – наголошуе Луi, – тут вологий клiмат, – горло, – торкаеться шиi пальцями. – Ото й захищаемось, обернувши потребу на стиль. – Вiн говорить i говорить.

– У горили горло заболiло, бо горила багато говорила! – смiеться Уляна.

– Що? – не розумiе Луi, – надто швидко, я не зрозумiв.

– Це украiнська скоромовка! – смiеться Уляна. – Іди сюди, – кличе Галю, – висувае зi старовинноi шафи три глибокi шухляди, заповненi шаликами та хустками. Вихоплюе, наче фокусник, одну, другу, третю – вибирай, яка подобаеться. І Магдi вибирай. Це ж найпростiший та найефектнiший аксесуар. Шалик на шию – i миттю робишся iнша.

Скручуе собi на шиi вигадливий комiрець.

– Що скажеш? – допитуеться. – Була звичайною жiнкою – стала незвичайною.

Луi доклав iм на тарiлки ще по шматочку м'яса, попередньо спитавши дозволу.

– Є дiевiший спосiб обернути звичайну жiнку на незвичайну, – зауважив вiн, доливаючи вина в келихи.

Уляна запитально глянула на нього.

– Нема нiчого простiшого, – сказав вiн. – Досить ii покохати.

Вони дивляться одне на одного, як тi двое з вуличного кафе. В Уляниних очах стрибають бiсики, Луi ловить ii руку, тулить до своеi шиi. Вони познайомилися кiлька рокiв тому, коли донька Луi була вже доросла й жила в Аннемасi, в провiнцii Верхня Савойя, а Улянин син залишився у Лiонi – вiн фахiвець з iнформацiйних технологiй, мае там хорошу роботу.

Галi добре з цими двома базiками, безупинне говорiння ii не дратуе, iй тепло в променях iхнього сiмейного затишку.

Довезли ii до готелю. Праворуч вiд входу яскраво свiтилася вiтрина квiтковоi крамницi.

– Хвилиночку! – перепинив мить прощання Луi. – Мадам, прошу!



…Засинаючи того дня на своему гiгантському лiжку в маленькiй готельнiй кiмнатцi, Галя вдихала ледь помiтний аромат червоних та синiх макiв. Вона вперше бачила синi маки, вони мали такий самий аромат, що й червонi. Цьому букетовi судилося коротке життя, бо ж позавтра вона повертаеться додому, але вiд того вiн у ii очах зробився ще гарнiший. Глибокi плями квiтiв у темрявi кiмнати. Галя нiколи вже не забуде, як вони пахнуть, i якими видаються при свiтлi й у темрявi, i яким було обличчя Луi, коли вiн замовляв два букети – дружинi та ii товаришцi.

Назавтра до Лувра вона потрапила не через скляну пiрамiду на внутрiшньому подвiр'i, а через браму з бронзовими левами, з боку Сени. Там-таки, в Луврi, купила два альбоми про творчiсть Пiнзеля. Обидва розкiшнi – один французький, другий – украiнський, зi Святим Вiкентiем на суперобкладинцi.

Пiсля обiду Галя з Уляною купували сувенiри в маленьких крамничках, на тихiй вуличцi, далеко вiд туристичних стежок.

– Парижанка з середнiми статками нiколи не купить рiч за цiну, зазначену в цiннику, – пояснювала Уляна, – вона дочекаеться знижок. Або купить те саме в iншому мiсцi Тi всi шалики, кепi, хустки та рукавички, жiночi та чоловiчi, справдi коштували тут чи не вдвiчi менше, нiж коло Лувра. Татовi Галя знайшла рукавицi з добротного трикотажу, з м'якими шкiряними вставками, вiн колись майже такi самi заносив до дiрок. Мамi купила теплий берет, унiверсальний – хоч для сiмнадцятирiчноi, хоч для сiмдесятисемирiчноi. Буде в ньому стильна, гарна.

У-уне-вi-дамууур!!!

А ввечерi Уляна та Луi запросили ii в театр. Уляна вдягла подарунок своiх однокурсниць Галi з Магдою – капелюшок, вибраний у львiвськiй крамничцi «Крапка над i» за допомогою власницi та дизайнерки Ірини.

Театром виявилася невеличка кiмната, де глядачi всiдалися просто на пiдлогу – на килимове м'яке покриття. У напiвтемрявi актори рухалися за два кроки вiд них. Вiн та вона, обидва в трико. Жодного слова, сама мова тiл. Лише вiн, вона i жужмом зiбганi газети, вони були й опалим листям, i лiжком, i морськими хвилями, й образливими словами, що iх тi двое жбурляли в обличчя одне одному…

Уляна була зачарована виставою:

– Знаменито! – вигукувала вона, й бурхливо дiлилася з Галею враженнями вiд побаченого: – Оце мистецтво! Вони газетами жбурляються, а тобi вiд тих рухiв волосся стае дибки. Що скажеш? – озирнулася до чоловiка.

– О! – пустив очi пiд лоба, хтозна-що хотiвши цим сказати.

– Справдi сподобалося? – запитала Галя, коли вони з Луi чекали на Уляну з дамськоi кiмнати.

– Бiльше сподобалося те, як це сподобалось Улянi, – усмiхнувся вiн. – У нас кажуть: правда не завжди варта того, щоб ii казати. Я прихильник традицiйного театру. Чудовий вечiр! Прикрасьмо його кiлькома келихами доброго вина.

Пiзно ввечерi зателефонувала Ірина:

– Як ти там? Як Пiнзель?

– Чудово. Я бачила тут Яна Кумпу.

– Де?

– Бiля Пiнзеля, у Луврi.

– Облиш, ти його з кимось сплутала. Ми з ним сьогоднi розмовляли.

– Його не сплутаеш. Кажу: вiн був тут.

– Гаразд. Коли назад?

– Завтра. Привезти справжнього рокфору?

– Не витрачай часу на дурницi. Тепер у Львовi е все, тут купимо…

По голосу було чути: ii настрiй впав. Не варто було говорити? Чи варто? Знову Ірину заносить на якогось пiдозрiлого типа.

Засинаючи, Галя знову бачила, як над шурхотливим папером здiймаеться жiноче обличчя, жiнка вдихае носом повiтря. Вiн тут, вона його чуе – i зникае в хмарах, чи в хвилях, чи в круговертi буднiв. А то вiн випiрнае, змахнувши руками, панiчно роззираеться, нюхае повiтря довкола себе, аж чути його збуджене хекання – тут вона, тут! Зараз вiн ii помiтить, iхнi погляди зустрiнуться, вона його впiзнае… Нi, не цього разу, бо вiн зникае, шукаючи там, де ii вже нема.



…Стюардеса вдруге запитувала жiнку, що задивилася в iлюмiнатор, на клубочення бiлих хмар: сiк чи воду? Що вона питиме?… Жiнка повiльно повернула голову, i ще секунду-двi ii погляд був вiдчужений. А тодi обличчя ожило, на ньому спалахнули емоцii. «Сiк, – усмiхнулася жiнка, – дякую! Апельсиновий сiк».

У лiтаку Галю накрило. Це буде роман про Пiнзеля. Знову про Пiнзеля. Але вiд iменi його дружини. Кiлька рокiв життя з генiем. Це буде розповiдь Марiанни-Єлизавети Кейтовоi з родини Маевських, що iй недовго, якихось десять рокiв, судилося бути Пiнзелевою. Оповiдь матерi двох синiв Пiнзеля. За рiк пiсля чоловiковоi смертi вона вийшла замiж за Беренсдорфа й виiхала з ним та дiтьми до Нiмеччини… Чи любила вона свого другого чоловiка? Чи була з ним щаслива бодай iнодi? Чи був вiн щасливий з нею? Який вiн був чоловiк?… Думки огорнули ii, як хмари лiтак, затулили вiд свiту непроглядною завiсою. Хтось запитував про щось. Вона повернула голову на голос i не вiдразу зрозумiла, що це до неi звертаеться усмiхнена дiвчина в унiформi. А вона сидить у зручному крiслi авiалiнiй «Бр Франс», проте думками далеко звiдси, в мiстечку Бучачi, в робiтнi майстра, якому те, що вiн робить – над усе.



Опублiковано в книзi: Г. Вдовиченко. Іншi пiв'яблука: роман. – Харкiв: Клуб сiмейного дозвiлля (КСД);2013.

© Г. Вдовиченко, 2013




Олександр Вiльчинський





Бульвар Сен-Мiшель


Весну найкраще зустрiчати в дорозi, особливо, коли дорога на пiвдень. Або хоча б на захiд, ближче до Атлантики й теплого вiтру з Гольфстрiму, тодi вона наближаеться ще швидше. У тi квiтневi днi було вiдчуття, що от-от мае настати справжня весна, i, здавалося, що цього разу ми таки iдемо iй назустрiч.

У лiсистих Судетах, на краю Польщi, у канавах край шосе деiнде ще лежить снiг, зате у Чехii нiжиться пiд сонечком соковита озимина, на якiй у великiй кiлькостi пасуться козулi та гарцюють зайцi. А в самiй Празi, на високому лiвому березi Влтави, повз який ми пливли прогулянковим катером, вже зацвiли чи то абрикоси, чи алича – з рiки важко було розiбрати. За два днi у Празi все змiшалося: пиво, кнедлики, рiка, весняний вiтер i загаданi бажання на Кардовому мосту перед Яном Непомуцьким, i Швейк, i Кафка – вже просто сусiди на однiй залитiй сонцем похилiй вуличцi над Влтавою! А сама Кицюня i була тодi для мене уособленням весни.

Але нас чекав Париж, i Ян Непомуцький нам у помiч! Для украiнця Париж починаеться у Празi, я й ранiше про це здогадувався, але от переконався ще раз. І ми таки рушаемо далi пiд дiловi реплiки «навiгатора» й тихi наспiви Джо Дассена з диска: все, що знайшлося у бардачку iз французького.

– А чого вiн Джо? – десь через сто з гаком кеме, коли вже в сутiнках проминули вказiвник на Кардовi Вари, раптом запитуе Кицюня.

Часом вона може ще й як здивувати.

– Як, ти не знаеш цiеi iсторii? Вiн же американський француз, – не вагаюсь я з вiдповiддю.

Кицюня бiльше не допитуеться, а, здавалося, просто дрiмае, але недовго. Наш нiчний переiзд через Нiмеччину переривають на перших же кiлометрах Баварii двое мовчазних полiцейських, i поки вони, присвiчуючи лiхтариками, перевiряють нашi документи, вiтер доносить з невидимих полiв запах гною. Мiй селянський нюх не може сплутати його нi з чим, i я навiть радiю йому, як радiють земляковi в чужому краю.

Весна наближаеться, i чим далi на захiд, тим ii стае бiльше. Вже зранку, у Реймсi, довкруж маленьких дачних хатинок рясно цвiтуть кущi. Їх цвiт нагадуе мiнiатюрнi жовтi китички, у нас такi також трапляються, але я й досi не знаю iм назви. Та все ж першi зеленi листочки тiеi весни ми бачимо вже в Парижi, сонячного ранку, коли ще тiльки iдемо до готелю.

Злiва набережна Сени, якiсь склади, за рiкою ще бiльшi склади, скло й бетон, металевi конструкцii, що загромаджують простiр. Я нахиляюсь до Кицюнi, вiдчуваю поруч ii тепле, м'яке плече i продовжую тему:

– До речi, цiею дорогою пiсля вiдрядження до Рейнськоi областi вiн мiг вертатися…

– Так, – погоджуеться вона.

Цю нашу подорож, власне ii паризьку частину, я вирiшив присвятити Хемiнгуею, i тодi, коли злiва раптом вiдкрилася велична панорама Сени, знову згадую про це. Хоча почав я про дядечка Хема ще вiд кордону, ще на першiй французькiй заправцi, де у прилеглiй кафешцi ми iли круасани i запивали кавою з молоком. У моему виконаннi це було щось на кшталт короткоi лекцii про паризький перiод його творчостi, про квартиру над пилорамою, Дженнi, Сильвiю Бiч, Гертруду Стайн, i описаних ним рибалок на нижньому кiнцi острова Сiте, що переходить у вузьку стрiлку, i про те, де в часи Хема були чудовi рибнi мiсця… Кицюня кивае, мов чемна студентка, аж поки не пирскае вiд смiху.

– Чого ти? – я мимохiть також смiюся.

– А ти знаеш, що вiн iй сказав? – кивае вона позад мене.

Я оглядаюся й бачу немолоду вже офiцiантку з лiнивою посмiшкою й чорнявого роботягу з мужнiм, обвiтреним лицем, може, з арабiв, з тих, що бiля заправки лагодять дорогу. Виявилося, Кицюня лише вдавала, що слухае мене, а насправдi прислухалася до дiалогу мiж цими двома.

– Вiн сказав iй: сi жур, – пошепки, аби не чули офiцiантка з робiтником, повторюе вона, кумедно витягнувши губки в трубочку. – Сi жур. Це те, що ти так любиш казати…

– Ага: же ву пас сi жур, мадам? – повторюю я, чому б i нi?

Зрештою, це чи не едина фраза, яку я змiг запам'ятати французькою ще зi студентських рокiв вiд однокурсника Санi Француза. Саня вчив мене знiмати красунь з iноземноi фiлологii, i французька видавалася нам тодi бiльш пiдходящою для знайомства з дiвчатами.

– Бон ех бiен… – знову складае губки трубочкою Кицюня. Я й досi не знаю, що вона мала на увазi.

Звiсно, моя плутана розповiдь про паризькi роки Хемiнгуея була для неi менш цiкава, нiж випадково пiдслуханий дiалог. Кицюня у мене ще й за перекладачку: i з польськоi, i з нiмецькоi, i з французькоi, i з усiх iнших мов свiту, а iнколи й з украiнськоi на украiнську, коли я недочуваю або не слухаю ii. Тодi вона каже: «Бум-бум, проснися!» Бум-бум – це як стукiт крапельок по бляшаному вiконнику за вiкном нашоi спальнi, i я просинаюсь.

Але коли я показував iй тi нiжно-зеленi листочки на тлi вiтрин, у яких вiдбивалася Сена й склади вздовж неi, i весняне паризьке небо, то все було навпаки – вона не слухала мене.

– Диви, як тут iх багато на моциках, – кивае вона на тендiтну дiвчину-мотоциклiста у шкiрянцi й чорному космiчному шоломi, яка обганяе нас.

У Кицюнi суто чоловiчий потяг до технiки, i я подумав, що мiг би легко уявити ii на мiсцi цiеi дiвчини, у такому ж шоломi на мотоциклi. Мабуть, що й вона сама теж могла уявляти себе за кермом цього мотоцикла, можливо, ми навiть подумали про одне i те ж. І раптом – знову зеленi листочки на тлi сiроi стiни. От тiльки, що це були за дерева, не встигаю запам'ятати. Можливо, навiть каштани? І я знову не можу втриматись вiд захвату. Ми проiздимо повз них услiд за мотоциклiсткою.

Вiкно нашого готельного номера виходить на досить жваву магiстраль, за якою виднiеться цвинтар. Це квадрат без дерев, якщо не рахувати кiлькох похилих туйок, лише з надгробками. Лiворуч за високою кам'яною огорожею цвинтаря височiе стадiон, а праворуч вiдкриваеться панорами з квадратiв, трапецiй, кубiв i трикутникiв: паризьких стiн, вiкон, дахiв, що за горбом переходять у свiтло-сiре паризьке небо. На землi також домiнуе сiрий, хоч i з кольоровими вкрапленнями. Зате зеленi зовсiм мало, лише трава де-не-де вздовж магiстралi та на полi стадiону проглядаеться в одному мiсцi крiзь решiтку огорожi.

Пiсля душу я одразу падаю в лiжко i вже навiть не чую, коли лягае Кицюня. Нас будить будильник з мобiлки. Поки вiдсипалися з дороги, небо остаточно посiрiло, хоча надворi лише пообiдня пора, i пiсля швидкого перекусу ми вже виходимо з готелю.

Наш шлях до метро пролягае спочатку через пiдземний перехiд, а далi повз стадiон з автомобiльними стоянками, малолюдною стежкою мiж стадiоном i цвинтарем з кущиками пирiю й чистотiлу та з думками про повноцiнну вечерю. Станцiя метро – вiдкрита платформа, серед пасажирiв приблизно половина чорношкiрi. А коли вже вiд'iжджаемо, то згадуемо, що забули подивитися як, власне, та станцiя називаеться.

– Запам'ятаемо наступну i вже по нiй будемо орiентуватися, – пропонуе Кицюня. – Будемо орiентуватися, що за нею наша…

Вона часом ще й яка кмiтлива!

– Я хочу коньяку або вина, – каже вона.

– Ну, а чого ж ти не сказала ранiше? – вiдповiв я. – У нас там в сумцi ще залишилося пiвпляшки п'ятизiркового «Бучача» i навiть шоколадка.

– Ти ще й про сало згадай, – дивиться вона на мене знизу вгору у вагонi, коли я тримаюсь за поручень, а вона за мене, i шкребе нiгтиком по спинi.

– Ну, а як же украiнцевi без сала, а особливо в Парижi!

– В готелi не цiкаво, – ще раз шкребе нiгтиком.

– Звичайно, при першiй нагодi, – менi раптом стае весело i я на все погоджуюсь.

Перша нагода випадае, коли ми знову бачимо Сену, мiж парапетом набережноi i мостом, ii свiтло-сiру, як i камiння набережноi, смужку мутноi води. На той момент ми вже потинялися у Нотр-Дамi i Кицюню спершу несе на пластиковi стiльцi напроти кам'яних барельефiв, а потiм до моста в бiк Латинського кварталу. І я пригадую, що за сквером, де стара церква, е на розi затишне кафе iз стiльцями на вулицi. Але Кицюня раптом змiнюе напрям i тягне мене в протилежний бiк:

– Нi, спочатку Лувр!

Часом ii неможливо передбачити.

Лувр, то й Лувр, наче менi неоднаково, де ходити. У сусiдньому з Лувром кварталi, починаючи вiд набережноi, все загороджено високими будiвельними парканами i, здаеться, спершу ми протискаемося лабiринтами, аж поки не опиняемося на неширокiй вулицi з тильного боку Луврського палацу. Вже давно доведено, що Кицюня краще вiд мене орiентуеться в мегаполiсах. Зате я краще в лiсi – щоразу заспокоюю себе одним i тим же.

У фойе Лувру, як завжди, багато простору, свiтла i туристiв, але головна експозицiя чомусь не працюе. Тобто вже не пускають, у них щось на кшталт скороченого дня i Кицюня розчарована. Я також вдаю розчарування, i коли ми нарештi виходимо на повiтря й крокуемо широкою алеею саду Тюiльрi, я все ще похнюплено слухаю ii нарiкання на «цих зануд французiв».

– А як ти думаеш, тут ходив твiй Хемiнгуей? – раптом запитуе вона.

– Напевне, але Латинський квартал, бульвар Сен-Мiшель та прилеглi вулички – то вже точно його мiсця, – радiю в душi змiнi теми.

Ми швидко проходимо сади, зрештою, i площу де ля Конкорд, з якоi в кiнцi прямоi лiнii Єлисейських полiв вже добре проглядаеться Трiумфальна арка, а злiва, у димцi паризького смогу, й Ейфелева вежа. Поля як поля, ми зачепили iх краем, втiм – французи не нiмцi – витоптана стежка через траву, смiття повз урни.

– Як у нас на бульварi Кулiша, – кидае Кицюня.

На розi, бiля американськоi амбасади, я киваю iй на жандарма в чорнiй пiлотцi i з борiдкою, що заграе з дiвчатами, можливо, навiть туристками, але ii це не вражае. Вона уже втрете змiнюе план, i ми беремо курс на Гарнiер Опера, що, у свою чергу, е орiентиром для вiдомоi крамницi з парфумами «Фрагонар», про якi ii просила колежанка.

– Слухай, тут, на Єлiсеях, ми ще, здаеться, не цiлуватися? – я нахиляюся й притуляюсь носом до ii вуха.

– Хiба воздушний, – смiеться вона. – А ти впевнений, що до опери туди? – показуе у вуличку повз бородатого жандарма.

– Впевнений, – вiдповiдаю я, але все ж вперше дiстаю iз наплiчника карту-схему мiста i досить швидко знаходжу мiсце, де ми i де опера. А для бiльшоi надiйностi, згадавши ще три чарiвнi французькi слова: «пардон», «мадам» i «мерсi» та вставивши мiж них четверте – «опера», з наголосом, як це роблять французи, на останньому складi, цiкавлюся у повновидоi панi, яку ми наздоганяемо:

– Пардон, мадам, опера? Опера там? – показую рукою вперед i, почувши схвальну вiдповiдь, енергiйно киваю. – Мерсi, мерсi боку!

Аж дивно, що все так просто, а Кицюню цi моi прононси дуже веселять. І заради неi я повторюю цю сценку ще кiлька разiв, аж поки не натрапляю на англомовну туристку, яка, втiм, також пiдтверджуе наш курс, хоча врештi-решт ми таки заблукали. Але це вже пiсля того, як знайшли i оперу, i ту парфумерну крамницю на розi неподалiк, яка, проте, також виявилася зачиненою.

– Тут у них скрiзь скорочений день, – по-своему пiдсумовуе Кицюня.

Зате у продуктовiй поруч людно i ми з того всього купуемо пляшку червоного i як на французьке вино зовсiм недорого. І я знову натхненно вимовляю свое: «Мерсi, мерсi боку!» – чорношкiрiй дiвчинi за касою.

А потiм вирiшую скоротити шлях i просто по пам'ятi веду Кицюню напростець, як менi тодi здавалося, назад до Лувру. Я й забув, що у мiстi орiентуюсь гiрше, нiж у лiсi, i заводжу так, що навiть карта-схема з наплiчника i три чарiвнi слова вже не допомагають, а лише заплутують. Як згодом з'ясовуеться, до Лувру ми таки дiйшли, i навiть минули його, обiйшли збоку, звернувши у якусь не ту вуличку.

Менi вже стае душно бродити цими, всуцiль заставленими авто, сiрими лабiринтами. Око вже не сприймае архiтектури, лише всi п'ятдесят або й сто п'ятдесят вiдтiнкiв сiрого довкруж: сiрi будинки пiд сiрим небом. Спина пiд наплiчником вже мокра. Сiро й парко навколо, як може бути тiльки в центрi Парижа по обiдi наприкiнцi квiтня. А завтра ще витримати Версаль! У той момент ми надибуемо «МакДональдз».

– А давай перевiримо, яке у них морозиво-рiжок? – начеб вгадуе моi бажання Кицюня.

– Ми ж минулого року вже перевiряли? Ну, добре, а я запишу одну фразу, – кидаю я, часом у мене своi бзiки.

Цей «МакДональдз» у центрi Парижа, як виявилося, у пiдвалi, без вiкон. Червонi пiдсвiченi стiни, червонi столики, обтягнутi червоним дерматином сидiння. Лише стеля i долiвка чорнi.

– «Червоне i чорне», – раптом згадую я дiдуся Стендаля.

– Так, приiхали в Париж, щоб ходити по «МакДональдзах», – пiдсумовуе Кицюня, перед тим як зникнути в туалетi.

У залi лише кiлька вiдвiдувачiв, я сiдаю в кутку за найдальшим столиком i дiстаю блокнот. Швидко пробiгаю абзац, написаний у Празi, у кав'ярнi на тiй вуличцi, де Швейк сусiдив iз Кафкою: «Тодi й прилетiла та перша стрiла…» – i починаю далi, аби хоч щось встигнути до приходу Кицюнi: «Небо зi сходу все бiльше затягують сiрi хмари i парить немилосердно», – дивлюсь на квадрати плафонiв у стелi i намагаюсь там щось розгледiти.

– А ти в туалет не хочеш? – обривае полiт моеi уяви Кицюня й кивае позад себе, вона уже з морозивом.

– Нi, у мене рiдина виходить з потом, – жартую.

– І що, написав?

– Ага, – вiдповiдаю i ховаю блокнот.

Їмо морозиво. Кицюня каже, що на смак воно таке ж, як i у нас, тiльки цiна iнша. Вона шкодуе, що у «МакДональдзах» не продають алкоголю.

– У нас е вино, – кажу.

– У нас е i коньяк, – нагадуе вона.

– Я пропоную на бульварi Сен-Мiшель, там колись була одна кнайпочка, – нагадую я.

– Ну, то йдемо, доiмо морозиво на вулицi, – пропонуе вона.

Ми пiдводимося, але я вже на ходу знову дiстаю блокнот i ручку й пишу швидко на передостаннiй сторiнцi зверху: «Весну найкраще зустрiчати в Парижi, – закреслюю i дописую, – в дорозi…», – ставлю шеренгу крапочок i доганяю мою Кицюню.

Виявилося, ми опинилися неподалiк паризькоi мерii, величний палац якоi, частково у риштуваннi, височiв над доволi широкою, обгородженою турнiкетами площею, за якою виднiлась i Сена, а трохи далi справа i Нотр-Дам.

– О, пригадуеш, минулого разу ми тут чекали нашу екс-курсоводку, – згадуе Кицюня. – Диви, i цигани на мiсцi! – радiе вона давнiм знайомим.

– А давай перевiримо, чи не забули вони украiнськоi? – пропоную я iй найкоротший шлях до Сени повз циганiв, але Кицюня проти експериментiв i ми обходимо iх iншим боком вулицi.

Цих паризьких циганiв на цiй площi перед мерiею ми запам'ятали ще з минулого приiзду у складi туристичноi групи. Вони по-европейськи привiтнi й дiловi, i не просто випрошують, а пристають до туристiв iз жмутом якихось довiдок та намагаються звертатися рiзними мовами. Минулого разу, прислухавшись до нас, молодий циган почав польською, потiм росiйською, а коли я сказав, що ми з Украiни, вiн уже наздоганяв нас iз словами: «Добродiю! Прошу вас!..» Може, пiдглянув у свiй циганський розмовник?

Обiйшовши циган, через кiлька хвилин ми знову опиняемося на островi Сiте бiля Нотр-Даму, i цього разу таки переходимо на протилежний берег, де за сквериком починаеться Латинський квартал. Злiва, за кущами, обсипаними тим же жовтим цвiтом – руiни галло-римських терм, абатство Клюнi, а ще далi бульвар Сен-Мiшель. Мене тягне туди, але кафе на розi за сквером також на мiсцi, i столики на вулицi саме там, де я й очiкував, i ми йдемо до них.

– Же ву пас сi жур, мадам! – я знову згадую свою коронну фразу.

– Ага, мерсi! – вiдповiдае вона. – Але спочатку давай заглянемо у цей магазинчик? – показуе на крамницю з протилежного боку вузькоi вулички.

Що ж, Кицюня у своему дусi!

– Тiльки в цей? – все ж уточнюю я.

Але крамниця з сувенiрами, де на входi нас зустрiчають два здоровеннi араби, – це зовсiм не те, що ii приваблюе, i ми на-рештi-таки приземляемося за столиком на вулицi. Менi видно краечок набережноi та Нотр-Дам за деревами, а Кицюнi лише арабiв на входi в iхню крамничку, i я пропоную iй помiнятися мiсцями.

Звичний набiр туриста: еспресо, червоне вино i, певна рiч, сир з недорогих, здаеться, камамбер. А ще, як нам здалося, дещо розгублений, середнiх рокiв офiцiант – гарсон. Тут, на вiдмiну вiд Украiни, офiцiантами часто працюють зрiлi чоловiки. Але у нашого гарсона з сумними очима того дня, либонь, щось сталося. Може, в сiм'i? Принаймнi, ми тодi так вирiшили, i Кицюня навiть сама нагадала менi про чайовi.

– Мерсi, мерсi боку! – було видно, що цей француз iй сподобався, на вiдмiну вiд кави i сиру.

І я навiть пiдморгнув iй по-змовницькому. «Чого ти? Гм, дурненький! – вже майже виправдовуеться вона. – Вiн застарий для мене! – тепер вона часто так жартуе. – Але вино непогане», – пiдсумовуе.

Таке зiзнання вiд Кицюнi – багато коштуе! Може, завдяки гарсону iз сумними очима? Бо менi ж то вiдома ii нелюбов до вина.

– У готелi нас ще чекае «Бучач», врахуй! – я – суцiльна делiкатнiсть.

– А класно ми тодi з'iздили в Бережани! – раптом згадуе вона, вочевидь, у неi своi асоцiацii. – Цей Музей книги у ратушi, пам'ятаеш? І ця мала Ірка, що викликалася показати нам мiсто…

– Ага, кава бiля замку i тюрма над ставом, i з погодою нам тодi пощастило, – погоджуюсь я, хоча все ще думаю про того гарсона. – І не забудь ще й Козову i Купчинцi по дорозi…

– Так, прикинь, два тижнi тому у Бережанах ми мрiяли про Париж, а тепер у серцi Парижа, в Латинському кварталi, згадуемо Бережани! – обводить руками вуличку Кицюня. – А еспресо, до речi, однаковий, що в Бережанах, що тут. Прикольно, правда, у Парижi згадувати Бережани?

– Просто то була тренувальна поiздка перед Парижем.

– Але, коли заберемо тiтку, буде вже не до Парижа. Хiба ще, може, у Скалат? Диви-диви! – кивае вона позад мене i, озирнувшись, я бачу спочатку юнака, який весело розмовляе по мобiльному, а за ним пару лiлiпутiв, що йдуть, взявшись за руки.

– Бач, дожилися, – зауважую я. – У Парижi ти мрiеш про Скалат?

– Бо у Скалатi, на вiдмiну вiд Парижа, я ще не була…

– Можна й у Скалат, там цiкава фортеця у самому центрi, бiля автобусноi, – погоджуюсь я. – Бо ж уже з тiткою, то навряд чи зможемо кудись на довше. Кременець, Вишнiвець, Збараж ми вже проiхали, Борщiв, Гусятин – також, але ж можна i ще раз. Ну, е ще Львiв…

– До Львова – це не екскурсiя, це – просто до дiтей, – стинае вона плечима.

– Тодi залишаеться хiба ще Теребовля i «теребовлянська» фортеця!

– У збаразькому замку, припустимо, я також не була, – нагадуе Кицюня, вже коли ми пiдводимося. – Я тодi чекала пiд замком, пам'ятаеш, я тодi не говорила до тебе.

Кицюня завжди знайде, що згадати.

– То, коли ми попали пiд град? – вдав я, що не пам'ятаю.

– Нi, не пiд град. Ти тодi голосно матюкався, а скло у машинi було опущене…

– А чого матюкався?

– Бо не поiхав на свою рибалку…

– Чи мав iхати на город?

– До речi, пiсля Парижа – прямим курсом. Хай живе картопля! Ти ж не хочеш, щоб я сама?

– Звичайно, не хочу… І про що б ми ще говорили в Парижi, як не про твою тiтку та ii город?

– Тодi я тебе вiзьму в Туреччину. Хочеш у Мармарис? Ми з Олесею вже обговорили маршрут. Буде та сама компанiя.

– І дiти iдуть?

– Нi, поки внуковi не виповниться хоча б три рочки, нехай трохи потерплять.

– А що, була iдея i мене не брати?

– Ну, якщо город посадиш, i посапаеш, i жуки покропиш, тодi такоi iдеi не буде… Хе-хе!..

– Хе-хе! Ти ж знаеш, як я люблю городи! І я ж показував тобi французькi городи у Реймсi. Якраз тодi, коли «бус» з iвано-франкiвськими номерами нас обганяв, сигналив землякам. Бачила тi маленькi дачнi будиночки?

– Ну, то були просто дачi.

– А на Марнi, де я тобi показував табличку про Першу свiтову, де зупинили нiмцiв. І в Польщi показував…

– Ну, в Польщi, ти завжди менi iх показуеш. І де ж той твiй бульвар? – переводить тему Кицюня.

– От, бачиш, а ми вже на ньому стоiмо, – роблю я коло рукою, хоча насправдi ще не впевнений, чи це вже бульвар, чи ще однойменна площа, що плавно в нього переходить.

Але, зрештою, яка рiзниця! Вiд рiчки починаеться пологий пiдйом i тут усе вже Сен-Мiшель: i площа, i бульвар, i фонтан, i станцiя метро трохи далi.

– Десь тут на площi Сен-Мiшель в часи Хемiнгуея ще було кафе «Для любителiв», – озираюсь я.

– «Для любителiв»? – перепитуе Кицюня.

– Просто для любителiв, – повторюю.

– Ти помиляешся, я також читала це його есе i пам'ятаю, що «Для любителiв» було, здаеться, так дослiвно, вигрiбною ямою вулицi Муфтар, а тут було iнше кафе, куди вiн приходив писати.

– Ну, може й так, – погоджуюся я, з Кицюнею важко сперечатися, особливо щодо iмен i цитат. – А якщо хочеш до Сорбонни, то це туди, – показую рукою вздовж бульвару. – І Люксембурзький сад там, пам'ятаеш, минулого разу ми до нього так i не дiйшли.

Кицюня каже: «Ну, то ходiмо!» – i ми рушаемо широким тротуаром вгору.

– Сi жур, мадам, якби ти трохи краще знала французьку, то могла б i там читати лекцii, – пробую я стати на слизьке.

Вона не бариться з вiдповiддю.

– А якби ти хоч трохи знав французьку, трохи бiльше, нiж одну фразу, то мiг би он розвозити замовлення, – кивае вона на якогось моторiкшу, що кермуе чимось на подобу коробки на колесах iз написом, що починаеться словом «Ordre».

Кицюню краще не зачiпати.

– Ми ще на цьому бульварi, здаеться, не цiлувалися, – вдаюся я до випробуваного методу примирення, але вона у вiдповiдь лише мовчки черкае по щоцi двома пальчиками.

Це, звичайно, може означати все, що завгодно, у кращому випадку – ii улюблений «воздушний».

Здаеться, у Хемiнгуея е згадка про велосипедистку, яку вiн проводжав поглядом тут на бульварi початку 1920-х, i я мимохiть також починаю шукати очима велосипедистку початку 2010-х, але так i не знаходжу. І лише, коли вже втрачаю надiю, звiдкись збоку виiжджае юнак на велику та ще й у велосипедному шоломi. Вiн тримаеться впевнено мiж машин, перетинае бульвар i так само стрiмко зникае за рогом. Кицюня тим часом звертае увагу на крамницю з виставленими на вiтринi сорочками по п'ять евро, яка, втiм, також виявляеться зачиненою.

– Жаль, – каже вона, – сьогоднi залишимося без покупок.

– Нiчого, е ще завтра час, до Версалю, – пропоную я.

– А ти поiдеш зi мною? Не будеш бурчати?

– Звичайно, буду, але поiду… То що, йдемо далi слiдами дядечка Хема, – посмiхаюсь iй винувато. – Тут вiн ходив точно.

– Ну, мабуть, не тiльки вiн, – кидае Кицюня.

– Звичайно, – пiдхоплюю я. – Гюго, Бальзак, Жорж Санд, Бельмондо з Ален Делоном! Хто там ще? Мiрей Матье з Шарлем Азнавуром, Жорж Помпiду i цей, як його? – знову вже майже виправдовуюсь.

– Комiсар Жув з Фантомасом, – кидае Кицюня. – Для тебе що, так важливо, щоб пройтися цим бульваром? – починае вона спочатку.

– Щоб пройтися ним з тобою, – зображую я реверанс на краю тротуару на перетинi двох бульварiв Сен-Мiшель i Сен-Жермен, i Кицюня знову посмiхаеться, нi – вона просто заливаеться смiхом, кумедно, мабуть, вийшло.

– Дивися, бо цей зараз на тебе наiде! – притримуе вона мене за лiкоть вiд мотоциклiста, який пролiтае повз нас.

У Парижi майже неможливо вiдчути себе самотнiм, а особливо з Кицюнею!

Коли злiва нарештi з'являеться Капелла Сорбонни, Кицюня несподiвано порiвнюе ii з унiверситетом у Чернiвцях. Мовляв, там також головний корпус у колишнiй резиденцii буковинського митрополита.

– Тут трохи iнша iсторiя, але нехай, – погоджуюсь я.

– О, диви, знову «МакДональдз»!

– Що, знову будемо пробувати «рiжки»?

– Нi, я думала, ти знову хочеш записати фразу? – парируе вона.

Кицюня часом ще ой яка дотепна!

Хоча подумки я собi загадую, чому б i не записати: «У Парижi майже неможливо вiдчути себе самотнiм…» – ну, якщо не забуду до готелю.

Ми стоiмо на розi вулицi Медичi бiля якогось ресторанчика у темно-фiолетових кольорах, де i стiльцi у фiолетову клiтинку, i скатертини, i навiть, як я встигаю помiтити, серветки на столиках також. За столиками повно людей. Читаю вголос вивiску: «Кафе Люксембург», – i Кицюня каже, що я роблю успiхи. Парк напроти – це i е Люксембурзький сад, i ми звертаемо в першу-лiпшу алею.

Дiвчата-студенти, мов горобцi, повсiдалися на низькiй огорожi саду з хотдогами iз «МакДональдза» в руках. Жують хот-доги, щебечуть весело й нишком зиркають на дорослу публiку за столиками кафе. У самому саду, що виглядае як звичайний парк, молодi мами з колясками, оддалiк стрекоче газонокосарка, товстi стовбури тополь з куцо обрiзаними гiлками, а зверху зграя вороння: каркають, трiпочуть крильми, мабуть, сваряться за гнiзда.

Ми пройшли в кiнець алеi, аж до фонтану з видом на палац Медичi. Поки роздивляемося скульптури на старому фонтанi й темно-сiрi стiни палацу з караулом iз вiйськових на входi, де тепер, здаеться, засiдае Сенат, бiля моiх нiг хляпае з неба воронячим калом.

– О, Люфтваффе! – показую я кулака воронам. – До речi, в цьому палацi у Другу свiтову була резиденцiя Геринга…

– Пiшли звiдси, – прикривае голову руками Кицюня. – А правда, що цiй Марii Медичi вiдрубали голову? – запитуе.

– Здаеться, не пам'ятаю…

– Якесь погане мiсце.

– Що, через ворон? Та ж вони скрiзь лiтають… А тут ходили i Хемiнгуей, i Гертруда Стайн. Вона десь тут поряд жила i вигулювала песика…

– Я хочу десь посидiти, – каже Кицюня. – Нехай трохи ноги вiдпочинуть. Тiльки не тут, – показуе вона на хляпи засохлого пташиного послiду на лавцi.

– Давай подумаемо? Можна i в «МакДональдзi» чи в «Кафе Люксембург»?

Кицюня обирае кафе, там саме звiльнився столик на вулицi, з якого було добре видно i бульвар, i Капеллу, i навiть студенток з хотдогами на пiдмурiвку Люксембурзького саду.

– А хочеш, назад поiдемо через герцогство Люксембург? Подивимося, що мiж ними спiльного, мiж цим парком i цiею маленькою краiною? – видаю я iдею. – Якщо по картi – це майже напряму, – показую я рукою на палац Медичi.

– Давай подумаемо про це завтра, – кивае Кицюня.

– Не забудь, у нас в резервi ще п'ятизiрковий «Бучач»…

– Це ти до того, що тут ми коньяку не будемо? – робить вона губки трубочкою. – А що пив твiй Хемiнгуей, кальвадос?

– Нi, кальвадос – це Ремарк. А Хемiнгуей у паризький перiод все ж бiльше вино…

– А Гертруда Стайн?

Здаеться, вона вгощала його наливкою iз сливок.

– О, мiй тато сам робив наливку iз сливок, у нас за кошем завжди визрiвала на сонцi, пам'ятаеш?

– Пам'ятаю, – я i справдi згадав ту наливку у мальовничих бутликах iз кукурудзяними корками.

– Ну, тодi вибирай, – пропонуе Кицюня.

– Пардон, уан чi-i енд уан вайт де вiн мюсоеде, – несподiвано для себе видаю я своею франко-англiйською. – Грiн чi-i, – додаю.

Молоденька офiцiантка ще про щось запитуе французькою, i Кицюня також вiдповiдае iй французькою, та ще щось каже, мило посмiхаеться i йде.

– Що вона сказала? – цiкавлюся я.

– Твое мюсоеде – це що, мускат? Я iй сказала, що це мускат i уточнила, що це лише менi, а чай тобi. Де ти вичитав про це мюсоеде?

– У Хема, де ж iще? Вiн його пив i Мопассан також.

– А ще вона попередила, що за прогнозом сьогоднi можливий дощ, цей столик крайнiй i сюди дiстають краплi, то якщо буде потреба, ми можемо пересiсти в середину.

– Змокнемо, як в Одесi, пам'ятаеш? – пiднiмаю я погляд до посiрiлого неба. – До речi, де наша парасолька, в машинi?

– Нi, у номерi, разом з «Бучачем», – вона також зиркае на небо, i додае, що сподiваеться, цього разу ми вже не заблукаемо у метро.

Я вiдповiдаю, що ми й тодi не заблукали, просто я не одразу зорiентувався, бо там перетиналося п'ять напрямкiв, але ж врештi-решт ми навiть до полiцii не зверталися.

– Ти б побачив себе у той момент, – каже вона.

Кицюня любить концентруватися на якiйсь деталi з моеi мiмiки, особливо, коли я потрапляю в халепу, i потiм ще довго менi про це нагадуе, вважае, що таким чином мене виховуе. За майже тридцять рокiв спiльного життя це вже стало в неi майже звичкою. А втiм, у неi е й iншi методи.

Коли нам принесли вино i чай, вона посмiхнулась винувато й сказала пошепки, хоч довкруж навряд чи хтось розумiв украiнську, що випила б краще квасу.

– Сi жур, «Микулинецького»? Із своеi великоi зеленоi чашки? – посмiхаюся я у вiдповiдь.

– Так, – не заперечуе вона, – сi жур!

Згадка про рiдну зелену чашку на мить повертае нас додому. Вона раптом треться об мое плече щокою, наче справжня кицюня, i вже вкотре запитуе, чи будемо ми брати з собою онука, хоча б до Варшави чи до Будапешта? Вона вже не раз про це запитувала, i вiдповiдь моя iй вiдома.

– Ну, якщо його вiдпустять батьки, а нас тiтка, то чому i нi? Нехай лише пiдросте трохи, – повторюю я.

Кицюня любить забiгати наперед!



© О. Вiльчинський, 2014




Юрiй Винничук





Записки пройдисвiта

(Уривок з роману, подii якого вiдбуваються на початку 1980-х рокiв)





1


О вiкна мого будинку видно широке пасовисько, а на протилежному краю темнiе лiс. Пасовисько вкрите снiгом i нагадуе чистий аркуш паперу, на якому аж хочеться щось написати. Інколи ворони та галки i справдi щось пишуть на ньому, але вiтер, знявши снiгову завiю, швидко вiдновлюе чистоту i незайманiсть снiговоi ковдри. Чорнi кiстлявi граби, якими переважно зарiс лiс, часто приковують мою увагу, я можу досить довго вдивлятися у iхню чорноту, мовби сподiваючись побачити когось, хто небавом вийде з-за дерев i рушить навпростець через поле до мене. Там, за лiсом, пролягае дорога, сновигають авта й автобуси, i з одного такого автобуса, цiлком можливо, мiг би хтось вийти, хтось для мене цiкавий, кого я потребую в цей час.

Я дивлюся на лiс, iнколи здаеться, що там i справдi вiдбуваеться якийсь рух, щось мiж дерев миготить, але я жодного разу не мiг роздивитися, що це таке, бо тривае воно секунди, а все ж я продовжував вдивлятися, аж поки в очах не рябiло, а бiлина снiгу починала поволi пiднiматися, мовби хтось, хто спав пiд цiею ковдрою, раптом прокинувся i зiбрався встати, але не вставав, а лише перевертався на другий бiк i знову засинав.

Мене пронизувала самотнiсть. Я був сам зi своiми книжками. Я не вмикав телевiзора, не отримував газет, я не знав, що вiдбуваеться довкола i не бажав нiчого знати. Кiлька днiв, як менi встановили телефон, але нiхто не дзвонить, зрештою, я мало кому повiдомив свiй номер. Сумно… Може, не так сумно, як тужливо, але за чим я тужив було б важко сформулювати.

Мене пронизувала ненависть, я ненавидiв краiну, у якiй жив, але, не маючи змоги вирватися з ii клiтки, опинився у внутрiшнiй емiграцii. Бiльшiсть друзiв – лiтераторiв i художникiв – якi складали тодiшню богему i з якими я любив спiлкуватися, роз'iхалися, я опинився на безлюддi. Тепер я спiлкувався з людьми, з якими ранiше почував би себе нудно, а тут, навпаки, – я тягнувся до них, та тiльки для того, щоб знову вiдчути самоту, байдужiсть до всього i ненависть, тупу ненависть, яку неможливо було приглушити жодним вином.

Моя самотнiсть нагадуе алкоголiзм, я п'ю ii зi смутком, але не без вдоволення, цей стан менi до вподоби, я вiдчуваю, що бути самотнiм – це той дар, яким рiдко хто може похвалитися. І це водночас як стан абстиненцii, коли тривалий час не п'еш i знаеш, що можеш за будь-якоi хвилини випити, але стримуеш себе. Отак i я – можу взяти й зателефонувати комусь, i того дня самотнiсть розвiеться бодай на один вечiр, але я не телефоную, я вдивляюся у чорноту лiсу, i те, що там мерехтить, – щось строкате, заманливе – приковуе усе бiльше мою увагу. Мигне то червоний, то бiлий колiр, мовби хтось причаiвся там i подае менi сигнали: бiле, червоне, бiле, червоне…

Можливо, цi сигнали й можна розшифрувати, i навiть, можливо, вони адресованi менi, але я не володiю такою здатнiстю розумiти iх, хоча якась певна закономiрнiсть у миготiннi цих барв мусить бути.

Шкода, що не маю бiнокля, на такiй вiдстанi розгледiти щось неможливо. Врештi не витримую, вдягаю чоботи, светр, кожух i шапку та йду через поле просто до лiсу. Мерехтiння то з'являеться, то зникае, а вiтер сiче в обличчя снiгом i жалить щоки, очi сльозяться, скидаю рукавицю i витираю iх, але за мить вони продовжують сльозитися. Вiтер дме з усе бiльшою силою, крутить снiговими вихорцями, пiднiмае цiлi вiтрила снiгу i кидае навперейми, йти стае усе важче, ноги грузнуть по колiна, снiг забиваеться за халяви. Але тепер, коли я дивлюся у бiк лiсу, то вже не бачу того барвистого мерехтiння, бо снiг слiпить, не дозволяе придивитися.

Я вперто суну вперед, опустивши голову, бачу тiльки снiг i своi ноги, окуляри, залiпленi снiгом, я зняв, раптом до моiх вух долинають якiсь звуки, схожi на поскрипування, легеньке поскрипування хвiртки, хоча звiдки тут хвiртка у лiсi. Врештi снiг перестае дошкуляти, я опиняюся помiж дерев i щойно тепер можу перевести подих, тут нема такого вiтру, дерева захищають вiд снiгу i я можу роззирнутися, витираю окуляри хустинкою i бачу, що схибив, збився з дороги. Либонь, треба пройти трохи вбiк, та йти заснiженим лiсом не просто, бо тепер уже заважае хмиз, що причаiвся пiд кучугурами, гiлляччя хапае за ноги, цупкi мацаки ожини шарпають за штани, кiлька разiв довелося впасти i запорпатися обличчям у снiг. Аж ось мигнуло! Це воно – бiле, червоне. Ще кiлька крокiв i те, що я бачу, викликае в мене жах, бажання кинутися тiкати. Яким божевiльним був мiй намiр вирушити до лiсу надвечiр, сутiнки саме почали гуснути, а ворони угорi мостилися на нiчлiг i голосно каркали, як на цвинтарi. А перед моiми очима вигойдувалося оте – бiле, червоне – дiвчина на мотузцi. Обличчя ii блiде й потемнiле дивиться вниз. На опущених уздовж тiла руках виднiють синцi й чорнi нiгтi. Волосся розкуйовджене, у ньому заплуталися дрiбнi сухi галузки, а на чолi видно воронячий послiд. Очi видзьобанi, вуста теж, крiзь мертвий оскал просвiчують бiлi зуби. Я позадкував, перехрестився, роззирнувся i кинувся тiкати, я бiг через пасовисько, а вiтер мене пiдганяв у спину, я бiг, а в очах менi стояв той усмiх.

Вдома я зателефонував у мiлiцiю i повiдомив про знахiдку. І так моя самотнiсть того вечора розвiялася. Я знову сiв бiля вiкна, поклав перед собою стос паперу i хотiв щось писати, але з голови не виходила повiшальниця, хоча свiтло у кiмнатi не дозволяло бiльше бачити лiс. Я пригасив його, в краевидi простовiч нiчого не змiнилося, але в якийсь момент я усвiдомив, що довкола запанувала мертва тиша, нi шуму вiтру, нi гавкоту собак, нi людських голосiв, якi хоч i дуже приглушено, та долинали до моiх вух, я примружив очi й побачив якусь темну постать, що йшла через пасовисько, йшла дуже повiльно, заточуючись, грузнучи у снiг ледь не по пояс. Менi здалося, що то йде та дiвчина, йде до мене, мурашки побiгли менi по спинi, я вхопив дерев'яне розп'яття i приставив його до шиби. Так тривало може з годину, постать продовжувала рухатися у моему напрямку, але там пiд лiсом заблимали фари i стало ясно, що приiхала мiлiцiя. Кого ж вони там побачать, якщо вона вже покинула те дерево?




2


Я сиджу i дивлюся на кавалок гiвна. Якщо думаете, що то мое гiвно, ви помилилися. Це не мое гiвно. На свое гiвно я б нiколи отак не дивився. Це пташине гiвно. Якась сучка влетiла до мене в кiмнату крiзь розчахнуту кватирку, з несподiванки ошизiла настiльки, що ледь не розбилася об шиби, аж поки я не вiдчинив усi вiкна i не вигнав ii мiтлою, але, роблячи своi божевiльнi вiражi, вона ще встигла на прощання обiсрати мого стола. Але якби ж то тiльки стола – вона обiсрала мое оповiдання, оце саме, котре я зараз пишу. Бракувало зовсiм трiшки, аби вцiлила в мене. Просто перед самим носом хляпнуло. Тепер я дивлюся на те гiвенце i вгадую в його обрисах профiль поета Степана Пуфика. Я невимовно тiшуся i кажу: «Привiт, Стефцю! А ти нiц не змiнився. Я тебе вiдразу упiзнав».

Травневий вечiр. Я п'ю вино i пишу якесь гiвно. Доведеться цей аркуш викинути, але перед тим переписати. Гiвно мае якийсь кислий запах i лежить просто посеред тексту. Я вже не згадаю, якi вiщi слова сховалися пiд ним, я не вiдроджу iх i переписую усе на ново. А вiдтак знову хляю i вiдчуваю, як менi стае себе шкода.

А коли зi мною починае говорити моя бабця, яка померла, коли менi було п'ять рокiв, я розумiю, що таки п'яний. Тому, що я вiрю бабцi. Вона мае на такi речi нюх. І коли вона каже: «Ти, свиньтуху, знову напився?», я потуплюю очi i бурмочу щось невиразне у свое виправдання. Але бабця на цьому не заспокоюеться, вона супить брови i хитае докiрливо головою. Там, де вона зараз перебувае, таких, як я, не люблять. І якщо я буду продовжувати пити, то ми з бабцею нiколи не зустрiнемось. Усвiдомивши це, я починаю гiрко плакати, розмазуючи сльози по обличчю. «Аж гидко дивитися!» Хто це сказав? Це не бабця. Вона не могла сказати таких слiв. Тодi хто? Невже вуйко Зеньо, який помер не так давно? Вуйко Зеньо! Хто б говорив! Сам бухав так, що менi сховатися. А тепер йому, бачите, гидко дивитися! Так нiби я вже весь обригався i облюрився. О нi, менi ще до цього далеко, найбiльше то я можу заплакати. Бо менi стае шкода себе. Менi нiкого так не шкода, як себе.




3


Врештi одного дня я не витримую i вирушаю до мiста. В кишенях пусто, але я прямую до «Кентавра» на Ринку. Там жодного вiльного мiсця, хоча до вечора ще було далеко. Бiля стiйки бару усi крiселка теж зайнятi й на мене дивилися самi випнутi дупи, серед яких я безпомильно розпiзнав Лiлину i попростував до неi. Лiля належала до дiвчат, якi могли пiдтримати будь-яку бесiду з будь-ким, миттево вловлюючи тон розмови i момент, коли треба сказати «так-так!», «та ти що!», «ну, вiн i козел!», «я так i знала» або «та не бери собi до голови». Якось пiсля однiеi великоi п'янки ми з Лiлею опинилися на однiй канапi, i, винятково задля гарного сну, перепихнулися. Пiсля цього ми стали добрими друзями, якi можуть за виграшки одне одному звiряти своi таемницi. Лiля спецiалiзувалася на туристах, чиi кишенi вона чистила неймовiрно талановито. Поки я йшов до неi, вона встигла витягнути з кишенi куртки хлопця, який сидiв вiд неi лiворуч, запальничку, прикурити цигарку i покласти запальничку на мiсце. Нiхто цього, окрiм мене i бармена, не помiтив, та й я це побачив лише тому, що не зводив з Лiлi очей, а бармен, наливаючи келихи, упiвока стежив за всiм, що вiдбуваеться довкола, але йому цi манiпуляцii Лiлi були давно знайомi, вiн знав, що львiв'ян вона нiколи не чистить. А туристи – це таке, вони, зрештою, i приперлися сюди, щоб проциндрити грошi.

Нарештi пропхавшись до Лiлi, я обняв ii за талiю i поклав голову на ii плече, вона вдоволено замуркотiла: «Сервус!» – i посунулася, роблячи менi мiсце на стiльчику. Лiля цмулила через соломинку рiзнобарвний коктейль, який складався з м'ятного лiкеру, рому i шампанського.

– Що тебе так рано принесло? – запитала вона.

– Та от вилiз зi своеi барлоги, щоб якусь копiйку заробити. Пiду пiд «Інтурист», може, полякiв знiму. Ти не позичиш до завтра сотню?

– Якщо до завтра, нема питань, – сказала вона i кивнула барменовi: – Налий йому шампана. – Потiм обернулась до мене й додала: – Нинi ставлю я.

– А що – був урожайний день?

– Вечiр. Вчора, – i випростала, усмiхаючись, три пальцi, це означало, що вона обчистила трьох туристiв.

Лiля мала надзвичайно спритнi пальчики, могла б грати на роялi, але не грае, а з туристами, яких вона потрошить, Лiля нiколи тiсно не спiлкуеться, навiть не сiдае до них за столика, iй досить попхатися у натовпi, який штурмуе увечерi ресторан, чи висмикнути комусь гаманця з задньоi кишенi пiд час танцiв. Тому запiдозрити ii бувае важко. Тим бiльше, що Лiля мае хоч i симпатичне обличчя, але якесь таке, що вiдразу забуваеться, от дивишся на нього, дивишся, i здаеться тобi, що ти вже його увiбрав у себе, а тiльки-но вiдвернешся, воно розпливаеться в уявi, як сон, бо насправдi нема в ньому жодноi виразноi риси, усе правильне i гладеньке, i волосся такого кольору, що важко сказати – бiлявка вона чи чорнявка.

– Ти там на своему хуторi вже мохом обрiс, – Лiля занурила п'ятiрню у моi патли. – Видно, що вiдбився вiд жiночих рук. У тебе е зараз хтось?

– Повний штиль. Два мiсяцi тому Зiрка пiдловила мене з Нуською, дала менi по писку, назвала гiмном i зникла з мого овиду. Зiрка сказала, що я мушу нарештi визначитися: або ми одружуемося, або рвемо стосунки. В результатi я лишився сам. Але я за цi два мiсяцi багато чого написав, сидячи в хатi без жодного зв'язку зi свiтом.

– Зiрка класна баба. Ти дурний, що не женився на нiй.

– Я безробiтний. Зарiбки у мене нерегулярнi, iх вистачае лише на харчi й посиденьки в барах. Сiм'ю я не зможу утримувати.

– І так усе життя?

– Чому усе життя? Колись це все змiниться. Ще трiшки доведеться помучитися.

Лiля уважно подивилася на мене, тодi поклала руку менi на колiно, мовби налаштовуючи мiж нами якийсь особливо iнтимний контакт, i лагiдним материнським тоном промовила:

– Я тобi поясню одну рiч. Можливо, вона тобi допоможе в життi. Днями я розмовляла з одним другом. Розповiдав менi про якусь дiвулю, в яку вiн втрiскався. А потiм питае: «Порадь менi, як ii зацiкавити собою? Як зробити так, шоб моя персона вкарбувалася iй у саме серце?» І в момент, коли мiй мозок почав процес обдумування вiдповiдi, розкрилися небеса, засяяло сонце, i я чiтко усвiдомила просту iстину, послану менi вищими силами. Вiдповiдь прийшла як Господне послання, чиста i правдива, як ранкова роса. І я кажу: «Треба бути мудаком!» – «Шо?» – «Шо? Шо? МУДАКОМ треба бути! І вона твоя! Цiлком i повнiстю». Бо яка ж нормальна, красива жiнка закохаеться у доброго чоловiка? Тiльки хардкор! Тенденцiя украiнськоi жiнки проста, шо дверi: як тiльки вона починае вопить: «Вiн МУДАК!» Всьо! Це успiх! Вона закохана! Кому ж воно цiкаво: стосунки без стресiв? Я за свое життя бачила десятки пар де вона – БОГИНЯ, а вiн – МУДАК. І всьо у них харашо. Бо iм фан i весело. Бо нiякого конфетно-букетного, а одразу пару гучних скандалiв i сковорiдкою по мордi (неважливо хто кому). І вона ходить з подружками на шампанське, набухуеться в хлам i скулить: «Вiн МУДАК! Я йому тридцять раз дзвонила, а вiн не взяв трубку! Я покину його! Завтра, блять!» А завтра вона тверезiла i зi сльозами на очах вибачалася перед ним, шо приiхала додому п'яна. А вiн ще тиждень влаштовував iй винос мозга, а потiм вона йому, але нiхто нi вiд кого не йшов – бо це любов. А любов зла, шо пiздец. В нормальних людей тiки так i бувае. Бо женщинам-богиням не властиво закохуватися в хороших мужчин, добрих i порядних, таких, шоб котiк-котiк. Їм скучно. Їм нада, шоб сльози в подушку, печаль i боль, п'янi розборки, дать пару раз по мордi лiца i обов'язково приревнувати до якоiсь левоi тьолочки, на яку вiн мав необережнiсть випадково подивитися, а потiм закатать iстерiку. В цьому весь сок стосункiв, я думаю. Ідеальний союз, який ледве чи розвалиться: вона – богиня, вiн – мудак. І всьо у них буде харашо. Така от iсторiя.

– Ну i до чого тут я? – запитав я з цiлком невинним виглядом.

Лiля забрала свою руку з мого колiна i глянула так спiвчутливо, що не було сумнiву: iнтимний контакт мiж нами перервався, а мене урочисто посвятили в мудаки. Зрештою вона це пiдтвердила i словами:

– Стань мудаком i все у тебе в життi пiде, як по маслу.

Пiсля цього вона тицьнула менi сотку й подалася в готель «Львiв». Тим часом звiльнився столик, я хазяйновито зайняв його, обдумуючи план дiй. До «Інтуриста» йти ще було рано, поляки там збиралися пiд вечiр. Я сидiв сам за столиком, i менi було зовсiм незле. Незабаром до мене пiдсiли двi гарненькi дiвчини. Обидвi високi, та це едине, що у них було спiльне. Одна з них мала кругленьке личко, густе темне волосся i налите здоров'ям тiло, друга була руда, з тонкими рисами обличчя i хитрим поглядом.

Дiвчата замовили по коктейлю i запалили, я тупо дивився на iхнi фужери, в яких чотирма кольорами вигравав напiй. Вони цмулили його через соломинки й упiвголоса перекидалися якимись дурними фразами. Тiльки я подумав, що варто з ними заговорити, як до столу пiдсiв четвертий персонаж, грузин, приблизно мого вiку.

Вiн вiдразу почав лiпити анекдоти, й дiвчата ожили. Потiм вiн запропонував випити за знайомство. Грузин вирiшив, що ми одна компанiя, i почав виставляти коктейлi. Звали його Тенгiз, i цiкавила його бiльше тiлиста Оксана, тож я зайнявся рудавкою. Вiд випитого дiвчата розслабились, але до певноi мiри. Коли грузин почав пiдбивати свою кралю усамiтнитися, вона нiяк не погоджувалася.

– А всi разом поiдемо?

– Я не знаю… – мимрила Оксана. – Мар'янко, як ти?

Мар'янка зиркнула на мене.

– Можна й поiхати, – вiдказав я.

Грузин пiймав таксi, ми виiхали на Личакiвську i, завернувши на Мучну, спинилися бiля кам'яницi у глибинi подвiр'я. Тенгiз винаймав тут помешкання.

У нього виявився чималий бар: на столi з'явилися коньяк, шампанське, м'ятний лiкер, сир, червоний кав'яр i цитрина. Господар став демонструвати своi коктейлi. Панночки були в цiй справi ще недосвiдченi й не знали, як такi коктейлi вставляють.

Потiм ми стали цiлуватись, i коли я врештi вiдiрвався вiд Мар'яниних уст, то помiтив, що ми самi. Тепер нам не зоставалося нiчого iншого, як перебратися на канапу.

– Зачини дверi, – попросила Мар'яна.

Заки я припер дверi фотелем, вона скинула джинси.




4


Вечорiло. Ми лежали на канапi, я дивився у стелю, смоктав через соломинку шампанське i намагався виплутатися з Мар'яниних розпитувань. У певнi хвилини панночок починае цiкавити, кого вони пригостили своiм скарбом. Правди в моiх вiдповiдях було обмаль. У таких випадках я називався художником. Це справляло позитивне враження i позбавляло багатьох iнших запитань. Говорити дiвчинi, що ти поет – небезпечна рiч, бо вона вiдразу ж попросить щось прочитати, а якщо вона у поезii тямить, як вовк на звiздах, то ризикуеш виглядати на сьвiрка. Художник – це вже щось iнше. Тут навiть не конче мати картини, можна сказати, що робиш мозаiку чи розмальовуеш церкви, i продемонструвати вiтражi «власного» виробу. Я навiть не пiдозрював, що не мине багато часу, як я i справдi зароблятиму на життя малярством.

Мар'яна, як i Оксана, вчилась у полiграфiчному й була тупа, як корок, але мала тата – директора бази. Четвертий курс – це вже такий перiод, коли роззираешся за нареченим. Випитавши мене про все, що ii цiкавило, Мар'яна замислилася, чи пiдходжу я на цю ролю.

– Ти мене споiв, – збрехала вона, млосно вуркочучи на вухо.

Так, зараз вона спитае мене, скiльки я мав дiвчат.

– Скiльки ти мав дiвчат?

Навiщо це iм, я не знаю, та в певнi моменти вони вимагають вiд нас звiту за роки, прожитi до них, i не вiдчепляться доти, доки не почують конкретноi цифри, якою потiм будуть цвир-кати в очi.

– Ну, рiч же не в кiлькостi, правда?

– Звичайно.

– Коли когось любиш, коли тобi добре з цiею особою, нема сенсу шукати ще якоiсь пригоди, – видав я одну зi своiх заготовок.

Зараз вона скаже: я теж така.

– Знаеш, я теж така… просто у мене зараз нiкого нема… а в тебе?

– У мене теж.

– Налий менi шампанського… цiкаво, як там Оксанка.

– Здаеться, вони там щось смажать. Чуеш запах?

– Ага. Ну що, вилазимо?

Ми вбрались у сутiнках, потiм я засвiтив свiтло i вийшов у кухню. Бiля плити спиною до мене стояла голiсiнька Оксана i щось помiшувала на пательнi. В той час як у Мар'яни випирали ребра, Оксана була iдеально округлена всюди, де треба.

Я наблизився навшпиньки i обiйняв ii, пригорнувшись усiм тiлом. Вона не вiдразу збагнула, що я не грузин, але це ii не шокувало. Вона цьомкнула мене у щiчку i сказала:

– Помiшай, щоб не пригорiло, а я пiду вдягнусь. А то грузини знаеш, якi ревнивi? Ще тебе зарiже.

На пательнi смажилися картопля i порiзана соломкою шинка з цибулею. Я зменшив вогонь i накрив пательню покришкою.

– Ти сам? – здивувалася Мар'яна, з'явившись у кухнi.

Їi обличчя зi злизаною мною косметикою видалося значно милiшим, – виглядала тепер на пiдлiтка.

За вечерею Тенгiз поцiкавився, чи знаю я польську мову, i дуже втiшився, почувши ствердну вiдповiдь.

– Лишишся у мене сьогоднi, бо завтра на нас чекае одна робота.

Вiн викликав таксi, й ми вiдправили дiвчат по хатах. Наодинцi грузин розповiв менi, що займаеться фарцом, i на нас чекае завтра поiздка на трасу. Не знаючи мови, вiн не мiг нормально поторгуватися, вибрати потрiбнi речi чи про щось домовитися. А все ж доводилося робити дуже швидко, щоби не попастися мiлiцii.




5


Ї Фарцiвники полювали на полякiв як у самому мiстi бiля готелiв i на паркiнгах, так i за мiстом, на заправках. Грузин мав «Волгу», i це спрощувало завдання. Заiхавши на заправку перед Городком, ми стали чекати. Ми сидiли в автi, iншi фарцiвники чатували за пивом у буфетi. Коли з'явилася перша польська машина, фарцiвники обступили ii i стали навперебiй галасувати. А що переважно всi вони були росiйськомовнi, то iхня польська виглядала дуже кумедно:

– Сарочкi ма пан? Ну, сарочкi… кашулi… Да, кашулi есть?… А джинси! Джинси! Споднi!

І тут з'являемося ми з Тенгiзом. Я хутенько з'ясовую у полякiв, якi саме сорочки та джинси вони мають. Тенгiз шепнув:

– Скажи: беремо гуртом усi джинси i сорочки. Сорочки – по шiсть, джинси – по сорок.

Іншi фарци готовi заплатити дорожче, та вроздрiб. Витрачати час на розглядання товару i торгiвлю полякам не хотiлося, бо кожноi митi могла з'явитися мiлiцiя. І ми перемагаемо. Поляки затраскують дверi й вiд'iжджають убiк. Тенгiз прискiпливо розглядае кожну рiч i пакуе до великоi спортовоi торби. Крiм сорочок i джинсiв, ми взяли також добру сотню помад, кiлька десяткiв дезодорантiв, розрахувались i поквапилися хутенько покинути небезпечне мiсце. Іншi фарци, мов гiени на бенкетi у левiв, кружляли довкола, гнiвно стрiляючи поглядами.

Ми рушили вiдразу ж за поляками у бiк Львова, та, проiхавши зо два кiлометри, Тенгiз зупинив авто на узбiччi, вийняв iз багажника двi спортовi торби, набитi ущерть товаром, i занiс у лiсок. Потiм повернувся, вiдкрив капот i сказав менi:

– Почекаемо трохи.

– На кого?

– Зараз побачиш.

Не минуло i чвертi години, як з'явився мiлiцейський газик, Тенгiз вiдразу ж зробив вигляд, мовби порпаеться в моторi. Газик зупинився бiля нас, iз нього вийшло двое ментiв.

– Куди iдемо?

– До Львова.

– Звiдки?

– З Городка.

– На заправцi були?

– Нi.

Грузин поводився смiливо, навiть iз викликом. Менти попросили документи на машину, потiм зазирнули у багажник, у салон, але нiде не знайшли те, про що iм настукали на заправцi. Врештi, iм не залишилося нiчого iншого, як сiсти в газик i повернутися назад. Тiльки-но вони зникли, Тенгiз винiс iз лiсу торбу, i ми чимдуж рвонули до Львова. Зупинилися щойно бiля готелю «Інтурист» (тепер – «Жорж»). Прихопивши торбу, ми зайшли до бару. За столиками сидiли фарци, валютники та повii. Грузин мав своiх постiйних клiентiв i попрямував просто до столика, за яким пили каву двi жiнки й один кремезний чолов'яга. Ми пiдсiли до них, торба опинилася пiд столом.

– Сорочки по десять, джинси по сiмдесят, – сказав Тенгiз.

Жiнки обстежили вмiст торби, помацали тканину, рубчики, особливу увагу придiлили гудзикам, замочкам i заклепкам. Пiсля цього почався торг. Фарци поставили нам коньяк, але це мало помогло, бо Тенгiз не хотiв пристати на запропонованi ними цiни. Врештi, сорочки пiшли по вiсiм i дев'ять, а джинси – по шiстдесят п'ять. Помаду ми вiддали по два з половиною карбованцi, дезодоранти – по чотири, заробивши в сумi чистими триста сорок карбованцiв. То були страшнi грошi. Мiй знайомий науковий працiвник отримував за мiсяць вiсiмдесят. А тут така сума за кiлька годин!

Завершивши оборудку, ми вийшли з готелю й сiли в машину.

– Я вкладаю своi грошi, моя машина, моi клiенти, i я найбiльше ризикую. Так?… Так. Отже, четверта частина твоя. Згоден?

Ще би! Я взяв своi вiсiмдесят чесно зафарцованих карбованцiв, поплював, як то робила моя бабця, вторгувавши на базарi першi грошi, i сховав до кишенi.

Надвечiр ми подались до ресторану «Львiв» обмивати вдалий зарiбок. Тенгiз дав адмiнiстратору трояка:

– Ще три дiстанеш, як пiдсадиш нам двох симпатичних дiвчат.

– На вкус i цвет товариша нет, – засмiявся адмiнiстратор.

– Тодi зробимо так. Ведеш дiвчат попри наш столик, i якщо я пiднесу до вуст серветку, садиш.

Ми сiли за вiльний столик бiля вiкна, замовили шампанське i закуску. Пора було розслабитися. Поволi ресторан наповнювали туристи, поляки, фарци та незмiннi повii. Адмiнiстратор розсаджував iх, як йому баглося або як просили самi вiдвiдувачi. Зi сталими клiентами вiн вiтався за руку i показував зарезервований столик. Першi двi панночки, яких вiн попровадив у наш бiк, видалися безнадiйними крокодилами.

– Даремно ми нашим дiвчатам не зателефонували, – зiтхнув я.

– Свiжака хочеться.

– Ну-ну, побачимо, що нам доля пiдкине.

Врештi адмiнiстратор повiв до нас двох невисокого зросту молоденьких дiвчаток з нарум'яненими щiчками.

Дiвчатка виявилися дев'ятикласницями, хоча були так наквацянi, що виглядали значно старшими. І ось ми три години поiмо iх шампанським, напихаемо салатами, цукерками i «пiрожинами» (це так називалися совковi тiстечка з мокрого бисквiту, а по-галицьки бiшкопту), культурно розважаемо, ввiчливо затискаемо, а вони щойно перед самим закриттям ресторану погоджуються iхати на хату. І, звичайно ж, iм перед тим треба вiдвiдати кльозет. Ми сидимо, допиваемо все, що на столi, i вiддано чекаемо, в передчуттi заслуженого кайфу.

Зрозумiвши, що нам «поставили капцi», ми з горя знищуемо ще одну пляшку шампана i починаемо не надто вередливим оком обстежувати всi тi огризки, якi ще зоставалися за столами.

– А я казав: давай зателефонуемо Оксанi i Мар'янi, – зiтхав я.

– Ну, да, ти в нас розумний, – огризався Тенгiз. – От пацанки! А скiльки випили! Нiчого, ще попадуться нам.

Вiн перебiгае очима вiд стола до стола, але в цю пору, коли оркестра перестала грати, за столами лишалися хiба самi профури i п'янi в драбадан полячки. Поживитися явно вже не було чим. Парочка саме таких пiдтоптаних сотворiнь гнила за сусiднiм столом i кидала спраглi погляди в наш бiк.

Тенгiз демонстративно повернувся до них спиною.

– Не дивися на них, а то ще пiдсядуть.

– Проженемо, – сказав я.

– Сумнiваюсь. Я вже стiльки вдув, що менi по цимбалах.

– Тодi якраз пора линяти.

Ще того вечора я видзвонив у гуртожитку Славка i домовився зустрiтися наступного дня в обiд у «Кентаврi».




6


На заправцi сновигають тi самi морди i зиркають на нас вiдверто вороже. Врештi у двох здають нерви i вони пiдвалюють до нашого авта. Якiсь невиразнi рибоокi типи з прищами на обличчi, для них спихнути одну пару джинсiв – це свято, а тому таких, як ми, вони ненавидять.

– Це наше мiсце. Так що дуйте звiдси, – цвиркае один, а в самого тим часом мабуть холоне живiт вiд напруження, i очi бiгають, мов сонячнi зайчики.

– Не поняв, – кривиться Тенгiз. – Ти кому триндиш? Менi?

– Да, тобi.

– А ти не помилився? Ти знаеш, хто я?

– Не знаю i не хочу знати.

– Тодi ти просто мудак! Але нiчого, завтра ми приiдемо з Девоном, вiн тебе поставить на мiсце.

– З яким Левоном?

– А це ти в нього й спитаеш. Правда це будуть твоi останнi слова в життi. Ясно, козел?

Я слухаю цей дiалог iз неприхованим захопленням. Ось як треба влаштовувати справи!

Хлопцi перезирнулися. Але Тенгiз не дае iм оговтатися:

– Давай, валiть звiдси. Завтра розмову продовжимо. Вони нерiшуче тупцяють на мiсцi.

– Е! Ну, ти не злися. Звiдки нам знати, хто ви. Просто треба попереджати. Так тоже ж не можна. Приiхали, товар зняли i звалили. А ми тут цiлий день тусуемо.

– Я радий, що до вас дiйшло, чао.

Коли вони вiдiйшли, я поцiкавився:

– І хто такий Левон?

– Ти що – Лев она не знаеш?

– Нi.

– Ну й мудак, – регоче Тенгiз. Бо я теж його не знаю.

Тепер настала черга реготати менi.

– То ти теж мудак!

– Я нi. Я принаймнi чув про нього.

– І хто ж це такий?

– Крутий чувак. Заправляе великою командою фарцiв, мае зв'язки з лягавими.

– І ти його нiколи не стрiчав?

– З таким краще й не зустрiчатися. Кажуть, вiн навiть циганiв «поставив».

– А де його можна побачити?

– Вiн бувае в «Інтуристi». Мае там свiй столик в Кавказькому залi. Пiдiйдеш до адмiнiстратора i попросиш пiдвести тебе до Левона. Вiн подивиться на тебе з-пiд лоба i скаже: «Даю тобi тридцять секунд. Якщо за цей термiн не вкладешся, тебе винесуть».

– Не зрозумiв. У що це я маю вкластися.

– За тридцять секунд маеш йому пояснити, чого приперся. Якщо не встигнеш, тебе виведуть, дадуть в зуби i вiдпустять.

Я рiзко втратив до нього iнтерес.

– О! Франики приiхали! – несподiвано скрикнув Тенгiз.

Польське авто спинилося за кiлька крокiв вiд нас, i фарцiвники умить облiпили його, мов таргани. Я ловлю момент, коли поляк iде платити за бензин, i розпитую в нього, що за товар. Виявляеться, вони iдуть з Туреччини i мають повно джинсового самопалу. Це якраз те, що треба. Недорого i багато.

– Ми беремо усе, – кажу я впевнено. – Але тут небезпечно. Зустрiнемось на стоянцi позаду оперного.

Поляковi така пропозицiя сподобалася, бо вони й так прямували до готелю «Львiв». Коли вiн повiдомив тарганам, що нiчого продавати не буде, нас знову пропекли лютi погляди. Якась жiнка навiть спробувала вголос обуритися i щось там дзявкнула, але ii зацитькали тi двое, що спiлкувалися з нами.

Ми вiд'iхали услiд за поляками. Дорогою я сказав:

– Може, спинитися десь на узбiччi i закупити товар?

– Не вийде. Нас пасуть.

Я озирнувся. Вдалинi виднiвся мiлiцейський газик.

– Тi самi? Коли вони встигли?

– А вони постiйно всi заправки об'iжджають. Робота в них така. Ми ж iм не дали вiдчiпного, от iх i вкурвило.

– А тепер що?

– Попробуемо змитися.

На в'iздi в мiсто ми рiзко звернули влiво, тодi як поляки поiхали просто. Потiм попетляли вуличками i виiхали на Городоцьку. Я весь час зиркав назад, але газика не помiтив. Та коли ми заiхали на стоянку, де нас уже чекали поляки, раптом з-за рогу вигулькнув i наш знайомий газик. Вiн неспiшно наблизився до стоянки i вичiкувально завмер.

– Ну i що тепер? – ляснув себе по колiнi Тенгiз. – Поляки просто уриють i все.

– Мусимо з ними передомовитись.

– Як? Навiть не думай до них наближатися.

Я витяг картку паперу i написав польською, що буду чекати в готелi бiля газетного кiоску. Потiм вийшов з авта i почимчикував до будки з морозивом. Будка стояла за будiвлею, з газика ii видно не було. Бiля будки крутилися дiти. Я вибрав одного i спитав, чи вiн не хоче морозива. Але коли я пояснив йому, що для цього потрiбно зробити, вiн зажадав не одну, а цiлих чотири порцii.

– Ви ж хочете, щоб лягавi не бачили, як я передам записку, правда?

– Ну.

– Вони менi поможуть, – кивнув на iнших дiтлахiв.

Я покiрно купив iм морозиво, дав записку, i за хвилю вони вже з галасом бiгли помiж автами, мовби граючись у лапанки. Малий ховався, пригинався i перебiгав вiд авта до авта, наближаючись до полякiв. А опинившись поруч, рiзко змахнув рукою i пожмаканий клапоть паперу впав на колiна поляковi.

Я сiдаю в авто, пояснюю ситуацiю грузиновi, i ми пiд ошелешенi погляди ментiв вiд'iжджаемо. Їхнiй газик лишаеться пильнувати полякiв. За кiлька хвилин один з полякiв залишае авто i заходить в готель. Я зустрiчаюся з ним бiля кiоску i домовляюся на сьому на цьому ж мiсцi. Тенгiз у цей час зайняв столик у ресторанi.




7


Як з'ясувалося, вiн не дармував, а сидiв у компанii двох студенток. Вони весело реготали, попиваючи вино.

– А ось i Юрко! Знайомся – Іра i Наталя.

Мене мов окропом облили. У напiвсутiнках, що панували там, я не вiдразу роздивився обличчя панянок. Але тепер, коли сiв, то побачив ту саму Наталю з прикладного, яку ще пару днiв тому так палко кохав. Це ж треба було трафитися такому дивовижному збiговi обставин! Ну, що вам сказати – мене зацiпило, заклинило, засипало снiгами. Тим бiльше, що я грав тодi роль югослава i розмовляв калiченою украiнською мовою.

Іра дивилась на мене розпромiненими очками, а Наталя, опустивши голову, малювала на столi китайськi iероглiфи. Якби я був китаець, я б прочитав там «Сволота» або «Скотина». Або ще щось подiбне.

– Іра знае польську, – пiдморгнув грузин. – Вам буде про що поговорити.

Ага! Он воно що. Ролi вже розподiленi. І Наталя, яка, зi всього видно, ще кiлька хвилин тому флiртувала з грузином, чуеться тепер незручно, але вагаеться вона недовго. Рiшення прийняте. Їi чарiвна голiвка пiднiмаеться, рученька тягнеться за келихом i нiжний голосок вуркоче:

– За знайомство!

Чи доводилось вам коли-небудь опинитися в компанii своеi вчорашньоi колежанки i ii нового кавалера. Скажу вам вiдверто – це не надто приемна ситуацiя. Навiть якщо на колежанку вам уже начхати. Особливо це дошкуляе, коли ви кохалися з панною зовсiм недавно, коли злизували з ii язичка чуттевi слова i плели усiлякi нiсенiтницi, вiд яких вона, здавалося, млiла. Тодi всi тi слова, що вона шептала вам – тiльки вам у цiлому свiтi – i якi ви вже встигли надiйно забути, починають зринати, наче роздутi потопельцi, iз дна пам'ятi. І хочеться тодi iх проказувати знову, але вже вголос, так, аби нiхто, крiм неi, не второпав потаемного змiсту.

Я налив собi вина, одним духом вихилив i вискалив своi чудовi зуби до Іри. Щоб я здох, вона була нiчим не гiрша за Наталю. Я хочу сказати, вона була навiть краща. Вона була просто класна дiвчина. Усмiшка не сходила з ii пухкеньких вуст.

– Ви художник? – спитала вона. – Нам Тенгiз про вас уже все розповiв.

Наталя усмiхнулася з пiдступним виразом. Мабуть, у ii голiвцi визрiвала зараз одна едина думка: що вона висловить Славковi за те, що пiдсунув iй цього… цього… та що там кривити душею – пройдисвiта.

– О нi, далеко не все, – засмiявся Тенгiз, усе тiснiше притискаючи до себе Наталю.

А вона, стерва, й не пручалась. Навiть навпаки. Тодi я теж пiдсунувся до Іри i запропонував брудершафт, щоб перейти на «ти». Ми вихляли вино з переплетеними руками, пiсля чого вона хвилини три жувала моi вуста. Очi моi у цей час зизили в бiк Наталi. Поганий приклад заразливий – вони цiлувалися взагалi без брудершафту. «Я мала тiльки одного хлопця!» – казала вона тодi менi. Уявляете? Я ледь не повiрив!

Іра була тепла i затишна, я б iз задоволенням звився клубочком у неi на колiнцях i заснув.

– Тут вам не бордель! – проскреготiв суворий голос.

Над нашим столом нависла зловiсна туша буфетницi. Тенгiз спокiйно витяг з кишенi троячку, поклав iй до кишенi i спитав:

– А так?

– Та добре вже, – лiниво махнула рукою i важко покривуляла на своiх жиляках.

У «Кентаврi» ми просидiли до вечора i добряче зголоднiли, а що час був зустрiчатися з поляком, то разом подалися до готелю «Львiв». Уже здалеку ми помiтили знайомий газик, який стояв перед рестораном.

– Засiдка, – сказав Тенгiз. – Дiвчатка, йдiть до ресторану, займiть столик i замовте нам що-небудь на свiй смак. А ми ще одну маленьку справу маемо в готелi.

– Нiчого собi! – здивувалася Наталя. – Ми замовимо, а ви не прийдете.

– Ображаеш! На, – i Тенгiз вручив iй п'ятдесят «крабiв».

– Ну, це iнша рiч.

Ми з байдужим виглядом продефiлювали бiля мiлiцiонерiв i зайшли в готель. Поляк на нас уже чекав. Номер його був завалений товаром. Окрiм джинсiв, джинсових сорочок i спiдничок рiзних кольорiв, були ще й светри, колготи, хустини. Весь цей турецький «самопал» пишався ярликами вiдомих фiрм, але був для нас вигiдний, бо коштував дешево, а що призначався для рагулiв, котрi на фiрмових речах не тямили, то навар передбачався суттевий.

Ми хутко добили торгу, i Тенгiз навiть викупив у полякiв двi велетенськi торби, якi ми вщерть натовкли шматами.

– Мусимо наш гешефт обмити, – сказав поляк, ставлячи на стiл пляшку «Житньоi».

Ми випили, та нашi чола вiд цього не прояснилися, – нас мучила думка, як це все добро тепер винести з готелю до авта.

– У вас проблеми? – поцiкавився поляк.

– Бiля входу стоiть той самий мiлiцейський газик, який за нами iхав. З торбами ми не можемо нiяк з'явитися.

– Якщо хочете, можете лишити в мене. А поки що пiдемо до ресторацii. Не вiчно ж вiн там стоятиме. Хоча… стривайте… коли ми сюди вселялися, якраз iз вивiльнених номерiв виносили брудну постiль i спускали лiфтом униз. Там унизу е пральня i мусить бути чорний хiд.

– Справдi! Як ми ранiше не здогадалися?




8


Нам вдалося непомiченими покинути готель, занести речi до авта i вiдiгнати його на платну стоянку неподалiк. Пiдходячи до ресторану, помiтили ошелешенi погляди мiлiцiонерiв. Вони бачили, як ми входили до готелю, та не бачили, як виходили. Тепер у них з'явилася цiкава тема для обговорення.

Дiвчата, вiдчувши шару, вкрили закусками цiлий стiл.

– Де ви пропадали? – завуркотiли вони пiдхмеленими голосами. – Нас уже тут почали знiмати.

– Скiльки давали? – поцiкавився я.

– Що за жарти?

– Я просто хотiв сказати, що даю на карбованця бiльше.

– Йди в баню.

– Подарунок! – сказав Тенгiз i простягнув iм по дезодоранту.

У нагороду нам дiсталися цьомчики, та ситий любов'ю не будеш, i ми взялися наминати. Наталя, здавалося, вже змирилася з тим, що переiзд до Югославii з технiчних причин не вiдбудеться, i зосередилася на грузиновi.

Я помiтив, що попри наш столик уже кiлька разiв пройшовся якийсь хлопець, щоразу уважно нас обстежуючи.

– Ти помiтив? – штурхнув я Тенгiза.

– Ну i що? – стенув той плечима.

– Не знаю. Менi здаеться, що вiн нами цiкавиться.

У ту ж хвилю хлопець знову пройшов повз нас i ледь помiтним рухом кинув недопалок цигарки в Тенгiзiв келих. Ми не вiдразу второпали, що сталося.

– Ой! – зойкнула Наталя.

– Ах сука! – спалахнув мiй кумпель i зiрвався з мiсця.

Хлопець тим часом уже покидав залу ресторану. Грузин зiрвався з-за столу i рвонув навздогiн. Хвильку повагавшись, я вчинив те саме. Так за тим хлопцем ми i вилетiли з ресторану, але тiльки для того, щоб умить опинитися в оточеннi трьох збуiв.

О-о-ой, подумалося менi, здаеться, нас будуть бити. Про всяк випадок я втягнув живота i зцiпив зуби, щоби не повилiтали. Тенгiз опустив праву руку в кишеню, де у нього лежав самовикидний ножик. Раптом у темрявi пролунав чийсь знайомий голос:

– Це вони, забирайте.

Кому цей голос належав, я згадати не мiг. Нас повели попiд руки через дорогу, i на всi нашi смикання вiдповiдали мовчанкою. Пройшовши метрiв сто, опинилися перед дверима з табличкою «Мiлiцiя». Менi вiдразу вiдлягло вiд серця, i я розцiпив зуби.

– Що таке? Куди ви нас ведете? Що ми зробили?

Нас заштовхали всередину. У кiмнатi за столом сидiв капiтан i читав газету. З-за спини знову пролунав знайомий голос:

– Попалися голубчики.

Я озирнувся й упiзнав одного з тих мiлiцiонерiв, котрi патрулювали трасу. Був рудий з червоним обличчям. Капiтан ковзнув по нас поглядом, сповненим глибокого смутку.

– Сiдайте.

– Якi до нас претензii? – спитав Тенгiз.

Капiтан усмiхнувся.

– Де товар?

– Який товар?

– Таварiщ не по-о-онял, – похитав капiтан головою i подивився на мене: – Може, ти скажеш, де товар?

– Та я в очi не бачив нiякого товару.

– От iнтересно! Коли поляки вигружалися зi своеi машини, ми за ними наблюдали. Там були двi величезнi торби, набитi, як камiнь. А коли ми недавно завiтали до iхнього номера, торби зникли, хоча в ресторан вони спустилися з порожнiми руками.

– То ви побували в номерi за iхньоi вiдсутностi? – спитав Тенгiз.

– Робота у нас така.

– Вони, товариш капiтан, – устряв рудий, – зайшли в готель рiвно в шiсть годин п'ятдесят дев'ять мiнут, а в сiм сорок чотири я побачив, як вони знову заходять у готель. Тоiсть готелю вони не покидали. І я не поняв, як так сталося. І Коля не поняв. Хотя ми безвилазно в машинi сидiли i проiзводили наблюденiе. Коля – свiдок. Не виходили вони з готелю.

– От яка загадка! – зловiсно усмiхнувся капiтан. – Но ми ii розв'яжемо. Бля буду, коли нi. Так шо давайте: добровiльне зiзнання пом'якшить вину.

– А в чому нам зiзнаватися? Ми зайшли до готелю тiльки щоб зателефонувати по мiжмiському. Я у Тбiлiсi дзвонив. І жодного газика не було. А коли верталися, газик знову стояв, – сказав Тенгiз.

– Ах ти ж гавно! – обурився рудий.

– Ви шо, кудись вiдлучались? – спитав капiтан у ментiв.

– Куди там! Стояли, як проклятi! Вiн же вас на понти бере! Коля, скажи!

– Стояли ми, – буркнув Коля i хруснув товстими пальцями.

– Добре, – кивнув капiтан. – Тодi, як казав Іллiч, пiдем другiм путьом. Де ваша машина?

– На стоянцi. Тут недалеко, – вiдказав Тенгiз, i я вирiшив, що вiн збожеволiв.

Капiтан пiдвiвся з крiсла:

– Ну що ж, пiшли подивимось.

Але в голосi його вже не було такоi твердостi, як перед тим. Я подумав: ну, все, нам капець. Це ж треба зв'язатися з таким iдiотом. Навiщо вiн сказав, де машина?

Ми вийшли на вулицю, та нас уже не вели попiд руки, а на стоянцi взагалi пустили вперед. Тьмяне свiтло лiхтарiв лише злегка освiтлювало стоянку. Я подумав, що можна було би шмигонути в сутiнках межи автiвок, але, змiрявши оком металеву загорожу, зрозумiв, що тiкати безглуздо. Тим часом Тенгiз пiдiйшов до авта, хвильку подзвенiв ключами, вiдiмкнув салон i багажник i з переможним виглядом подивився на мiлiцiю. Я не вiрив своiм очам. По торбах анi знаку. Не вiрили очам i мiлiцiонери. Вони запихали голови в салон, матюкались i навiть принюхувалися.

– Товар був! – кипiв вiд лютi рудий. – Шоб я здох. Чуете запах?

– Да-а, був… Був, та загув… Дезодоранти, мать його.

– А по-моему, мило, – засумнiвався рудий.

– Пердило! – буркнув, випростовуючись, капiтан. – Коли вони виходили – ви не бачили, коли товар зник – тоже не бачили! Та на хрiна менi така робота?

Вiн повернувся i, втягнувши голову у плечi, посунув у вiддiлок.

– Нiчого, – прохрипiв рудий, – ми ще вас пiдловимо.

Коля тiльки хруснув пальцями i виплюнув недопалок. Коли вони вiдiйшли, Тенгiз затраснув дверцята i сказав:

– А мiг ключик i не пiдiйти.

– Який ключик?

– Ось цей. Унiверсальний. Гарантiя – п'ятдесят на п'ятдесят.

Тут тiльки до мене почало доходити, яку аферу прокрутив Тенгiз. Це була не наша машина, а така ж «Волга». Нiколи не вiдзначаючись уважнiстю, я i цього разу не помiтив особливих вiдмiнностей, кинулися вони в очi щойно.

– Ну, ти даеш! – вжахнувся я. – А якби ключик пiдвiв?

– Навiть не хочу думати. П'ятдесят на п'ятдесят.

– А якби подiбноi «Волги» не виявилося?

– Ха! Я ж ii вiдразу помiтив, коли ми авто ставили на стоянку. Ще подумав – ти диви! Копiя! Ну, а в ментярнi у нас усе одно iншого виходу не було. Та не гаймо часу. Треба вшиватися звiдси. Вони можуть вернутися, – я товар так не лишу.

– А як же дiвчата?

– От чорт! Може, ти iх привезеш до мене? Вiзьми ось грошi, купите кiру i валiть до мене.




9


Ресторан вирував у танцi. Дiвчата сидiли за столом. Але не самi, а з якимось жевжиком. При моiй появi вiн покинув iх i пересiв за сусiднiй столик до таких самих дебiлiв, як i сам.

– Скiльки заробили за цей час?

– Перестань цi своi жарти? – вiдмахнулася Наталя. – А де грузин?

– Чекае нас. Вдома. Вiн мусив негайно поiхати, хтось там йому повинен телефонувати. Чекае нас у себе.

– І ти думаеш, ми поiдемо до нього? За кого ти нас маеш?

– Зозулько, – погладив я ii по волоссi, – менi вже ти можеш клюски на вуха не вiшати.

– Ви що, знали одне одного? – спитала Іра.

– Львiв – велике село. Тут усi всiх знають. А ми так – тiльки з видження. – Наталя змiряла мене зневажливим поглядом i цвиркнула: – Та чого там з видження? Приставав колись у трамваi.

Я розсмiявся i, пригорнувши Ірчика, сказав:

– Ну що, допиваем шампанюру – i гайда?

– А це недалеко? – несмiливо поцiкавилась Іра.

– На таксi десять хвилин.

– А мене вже навiть не питають, – буркнула Наталя.

– Я розцiнив твое мовчання як згоду.

– Сумнiваюся, чи я ще колись у життi зустрiну бiльшого негiдника за тебе.

– Ви щось вiд мене приховуете, – занервувала Іра. – Що вiн тобi зробив?

– Справдi, що? – стенув я плечима. – 3 дитиною не кидав, гаманця не крав.

– Нi, я бачу, щось мiж вами було, – Іра аж розчервонiлася вiд хвилювання.

– Та не було, – пригорнув я ii знову, – вона мене просто сплутала з одним «югом».

– З яким «югом»?

– Та мудаком. Але я з ним нiчого спiльного не маю. Наталю, не дуйся. Я буду намагатися тобi його не нагадувати.

Я розрахувався з офiцiянтом, i ми вже було рушили, але тут пiдбiг до нас той самий жевжик, котрий сидiв у них за столом.

– Дiвчатка! Ви що, вже йдете? А можна з вами?

– Нi, ми зайнятi.

– Чувак, – сказав вiн менi, – вiдпусти дiвчаток.

– Знаеш, це дуже дорогi дiвчата.

Ми з жевжиком вiдстали на кiлька крокiв, i я спитав:

– А ти на що розраховував?

– Ну як? За стiл!

– Не той калiбр.

– Вони що, валютнi?

– А ти думав! Так що тримай граби.

Ми потисли руки, i я наздогнав дiвчат.




Василь Габор





Стефан Кирнов, знайомий болгарин


Hе можу збагнути, чому до одних людей, з якими зустрiвся цiлком випадково, прив'язуюся так мiцно, немов ланцюгом, i вони довго живуть у моiй пам'ятi, а iншi, з якими колись часто бачився, не залишили в душi жодного слiду.

Болгарина Стефана Кирнова я бачив лише упродовж тижня, коли з дружиною пiд час вiдпустки винаймали в нього кiмнату в Поморii, але вiн часто згадуеться менi.

Привiтний, чорнявий, невисокого зросту чоловiк, який мав на лiвому мiзинцевi вiдрощений i випещений довгий нiготь, яким час вiд часу любив почухувати кiнчик носа. Інодi менi здавалося, що Стефан вишпортував ним з-помiж зубiв i залишки iжi, але за подiбним заняттям нiколи його не заставав.

Таким же привiтним, чорнявим i невисокого зросту чоловiком був i його брат Атанас, який цiлий день валявся на пляжi, а на нiч приходив ночувати в Стефановiй кухнi на тапчанi.

Стефан Кирнов жив у Великому Тирновi, i тiльки на лiтнiй сезон приiжджав в Поморiе. Вiн пригощав нас з дружиною на кухнi ракiею, якiй уже десять рокiв, i запрошував приiжджати в Поморiе наступного року. Ми закусували ракiю персиками i розмовляли ламаною росiйською.

Вiн працював водiем-дальнобiйником i через це мав великi проблеми з хребтом (коли машину пiдкидае, то велика напруга йде на хребцi), i йому довелося робити операцiю, – показував зарубцьованi шрами на спинi, – але з пенсii важко прожити, тож щолiта здае квартиру в Помори. А ким ми працюемо? – питав нас iз дружиною. «Я бiблiотекарем, а дружина в унiверситетi викладае», – вiдповiдав йому. «Але ви небагато заробляете», – казав зi спiвчуттям Стефан. «На життя вистачае», – заспокоювали його.

Ми смакували ракiею й смiялися. Промiння захiдного сонця купало в червоних променях Гранатове дерево на подвiр'i й затоплювало своiм вiдблиском всю кухню.

– Чи вам подобаеться в Помори? – питав Стефан.

– Звичайно, – вiдповiдали йому. – Тут малолюдно i затишно, тепле море i чорний пiсок й багато морепродуктiв – вiд простоi цаци до бiлоi акули.

Стефан розповiдав, що ще в давнину римськi воiни зауважили лiкувальнi властивостi чорного пiску, вiн швидко гоiв рани.

І раптом Стефан почав розповiдати про свою поiздку до дружини на Рiздво у Рим. Вони зустрiлися в мiстi, в кафе, але дружина так i не запросила його до себе. Господар не дозволяе, сказала. Й обидва сини працюють в ii господаря. Але й вони не знайшли часу зустрiтися з ним. У нього склалося враження, що сини зумисне уникали його. Рiзне думав i про дружину та ii господаря.

Уже десять рокiв жiнка працюе в Італii i не хоче повертатися в Болгарiю. І вже десять рокiв вiн живе сам. Розриваеться мiж Великим Тирновом i Поморiем. А задля кого? Сини також не хочуть повертатися в Болгарiю. Кажуть, щоб продав квартиру в Поморii i роздiлив мiж ними грошi. Адже взимку тут нiхто не живе, а вiтри такi скаженi, що з нiг збивають. Мiсто взимку видаеться мертвим. А ранiше вони любили тут вiдпочивати разом з дiтьми.

Раптом Стефан згадав, що забув погодувати Лiзу, свою собачку, i швиденько понiс iй iсти.

Я часто спостерiгав з балкона за Стефаном i його сучкою Лiзою, помiссю французького бульдога з пiнчером (дружина казала, бульдога з носорогом). Вiн привiз ii з Великого Тирно-ва, i вона жила в Поморii пiд Стефановою машиною, прив'язана до ланцюга. Либонь, стерегла стареньке «пежо», i як припiкало сонце, вiдсувалася вiд палючого промiння в затiнок автiвки.

У маленькоi чорнявоi собачки нижня щелепа була трохи висунутою вперед, тому Лiза iла важко, схиливши голову набiк i притиснувши ii низько до землi. Я рiдко чув, щоб сучка гавкала. Лише iнодi вищирювала пащу в хижому оскалi. Переважно була мовчазною, дивилася на нас насторожено. Моiй дружинi цей маленький бульдог з носорогом одразу ж не сподобався.

Стефан казав, що вечорами i вранцi гуляе з Лiзою безлюдним узбережжям, але ми жодного разу не зауважили iх на березi моря. Бачили тiльки на пляжi його самого або з братом Атанасом, як засмагали до обiду. Тодi обое привiтно махали до нас руками й усмiхалися. Атанас також жив самотньо.

Якось Стефан запропонував нам своi послуги водiя: повезти за таку ж цiну, як iздить автобус, в Несебр, старовинне мiстечко, яке звели давнi римляни, i ми з дружиною без вагання погодилися.

Дорогою Стефана потягло на iсторiю. Вiн з гордiстю розповiдав про боротьбу болгар з турками й не приховував до них своеi дикоi ненавистi, хоча зовнi сильно нагадував саме турка. Вiн казав, що турки не дозволяли болгарам зводити високi церкви, вiкна на них мали бути нижчими за турецького вершника, тому давнi церкви такi низькi, немов би провалюються в землю.

Мiсцями проiжджали депресивнi райони, бензозаправки «Лукойл». Так, Болгарiя бiдна, але гостинна i щедра краiна, казав Стефан, а вiдтак тихо додавав, що росiяни вже скупили всю Болгарiю.

Автомобiль Стефан залишив на безкоштовнiй стоянцi в новому мiстi, i ми пiшки подалися в старе мiсто. Стефан був нам за гiда, i ми довго блукали вузькими вуличками, милувалися вцiлiлими будинками, затишними двориками, руiнами давнiх храмiв i давньоримського театру, заглядали в рiзнi крамнички. Коли ж запропонували Стефановi разом пообiдати, вiн категорично вiдмовився, але додав, що залюбки випив би з нами кока-коли, отож ми вирiшили з дружиною пiти на каву. Сидiли на терасi ресторану й смакували запашним напоем, а Стефан пригублював пляшку кока-коли. Поряд синiло море й виднiлися кораблi, i навiть лайнер «Украiна» з рiдноi Украiни був пришвартований до пристанi.

Ми розмовляли про рiзнi дрiбницi й смiялися, а я все думав про Стефана i його прив'язанiсть до Великого Тирнова, Поморiя, старенького «пежо», брата i сучки Лiзи. Невидимi ланцюги приковували чоловiка до всього, що оточувало його, немов Галерника до галери, через що вiн видавався менi страшенно нещасним. – А хiба ми чимось вiдрiзняемося вiд нього? – питав я себе. – Ми ж так само живемо, прив'язанi до свого мiста, дому, роботи, родини, але нiхто з нас не вiдчувае себе вiд цього нещасливим?

– А найгiрше те, – несподiвано сказав Стефан, – що менi перестали снитися сни.

І тут вiн згадав про давньоримський фонтан, якого ми ще не бачили. З нього й досi люди п'ють воду! – захоплено сказав Стефан, i ми неодмiнно повиннi попробувати ii.

П'ючи воду, я чомусь згадував чорний пiсок на узбережжi, який гоiть рани, але, виявляеться, не всi…



Опублiковано в книзi: Василь Габор. Про що думае людина: Вiзii та невигаданi iсторii. – Львiв Л А «Пiрамiда», 2012.

© В. Габор, 2012




Марина и Сергей Дяченко





Феникс



* * *

– Восстанет, на что спорим?

– Нифига не восстанет.

– Так спорим?

– Не восстанет!

– Давай зажигалку. На что спорим, ну?

На заднем дворе школы, позади поросшей травой спортплощадки, трое мальчишек поджигали феникса. Он вспыхивал, окутывался красными языками и распадался пеплом, чтобы через секунду восстать и появиться снова – живым и здоровым, с железной цепочкой на лапе.

Цепочка не горела и не распадалась. Старший из мальчишек держал другой ее конец, затиснув в кулаке.


* * *

Где-то за спортплощадкой, у бетонного забора, вспыхивало и гасло красное зарево. Дима сидел за последней партой у окна; места трех одноклассников пустовали. Вчера Длинный хвастался, что отец добыл ему феникса…

– Греков, ты слушаешь?

– Да, Ирин-Антоновн.

– Так смотри на меня, а не в окно! Будущее воскресенье – день Выбора, ты знаешь?

– Да.

Ирина Антоновна вздрогнула и пригляделась внимательнее. Потом нахмурилась, будто вспомнив неприятное, вздохнула и продолжала, обращаясь теперь ко всему классу:

– Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше. В будущее воскресенье все мы будем выбирать, как нам дальше жить. Вы, как несовершеннолетние, не имеете права голоса, тем большее значение приобретает выбор ваших родителей…

Дима вертел в руках карандаш. Кончик его был изгрызен, как облюбованное бобрами дерево.


* * *

Вчера они ходили к нотариусу всей семьей… бывшей семьей. Отец нервничал, сжимал и разжимал пальцы, потом спохватывался, клал руки на колени, старался казаться спокойным и даже веселым.

Дима, говоря официальным языком, «присоединялся к выбору мамы». Мама решила голосовать за «Синицу в руке». А отец сказал, что не станет выбирать «Синицу» даже под страхом расстрела – он еще молод, полон сил и хочет многого в жизни добиться.

Он выбирает «Рывок в будущее», на эмблеме которого нарисован бегущий гепард.

Диме снился этот гепард. Как он стелется в воздухе, будто дым от папиной сигареты. По закону, если бы Дима сказал нотариусу, что хочет остаться обязательно с папой… Да еще прибавил, что молод, полон сил, хочет многого в жизни добиться… Что-нибудь в этом роде, специальным языком, красивыми словами, как в рекламе. Тогда ему разрешили бы «присоединиться к выбору отца». И папа – Дима видел – немножко на это надеялся, но ведь рядом, касаясь Диминого плеча, сидела мама!

Самым ужасным был момент, когда нотариус, толстая тетушка в сиреневой блузе, спросила Диму ласковым голосом, к чьему выбору он хочет присоединиться. Дима молчал; у нотариуса был маленький кабинет с террариумом, в котором жила двухголовая змея, и Дима смотрел на нее и думал: а что, если эти головы проголосуют по-разному?!

Его уговаривали минут двадцать. Он не отвечал и старался не плакать. В конце концов выдавил, как и было уговорено, что он «присоединяется к выбору матери». Нотариус двумя руками взяла печать, с натугой приподняла над столом и опустила на край заверенной бумаги, из-под печати повалил пар, а нотариус, отдуваясь, поздравила Диму с выбором… И у него потемнело перед глазами.

Они вышли на улицу. Шел дождь. Дима плакал, уже не скрываясь, а отец кричал на маму, и капельки из его рта смешивались с дождинками:

– Ну почему ты мне не доверяешь? Почему ты мне доверяла двенадцать лет, а теперь перестала?!

Мама стояла, бледная и очень твердая, цедила слова сквозь зубы, как цедят сквозь сито воду из-под макарон:

– Я тебе доверяла. Я с твоей подачи проголосовала за «Любителей цветов» на прошлом Выборе! И что с нами сделали твои «цветы»? В каком мире пришлось жить столько лет, во что превратился твой сын в этом мире?!

Отец как-то весь провис, будто дождь размочил твердый стержень, на котором держалась его спина.

– Чем же плох этот мир, ну, подумаешь, несколько странностей… Свет, вспомни, мы ведь решали вместе!

– То «доверяешь», – сказала мама желчно, – а то – «решали вместе». Так вот теперь, мой дорогой, «вместе» я решать не буду. Выбирая «Синицу», я, по крайней мере, знаю, что Димка нормально доживет до совершеннолетия. Я знаю, что делаю, ясно тебе? Я отвечаю за свой выбор, ясно?!

– Зачем это нужно? – спросил Дима, о котором, кажется, забыли. – Зачем обязательно… Зачем выбирать?


* * *

Вспыхивало и гасло красное зарево за спортплощадкой. Неужели они жгут феникса? Им интересно смотреть, как он раз за разом восстает из пепла?

Родители Длинного и его дружков выбрали «Свободу». Это значит, что они навсегда исчезнут из Диминой жизни. Неизвестно, хорошей окажется эта «Свобода» или плохой: папа говорит, предвыборные обещания всегда отличаются от настоящей жизни. Но Диму судьба Длинного не волнует. Пусть они все делают, что хотят.

– …Выбор, – говорил папа, – естественное состояние человека, природы, всего, что угодно. Ты рисовал блок-схемы алгоритмов? Если N больше десяти, иди налево, если меньше или равно десяти – иди направо… Если горит зеленый – переходи дорогу, красный или желтый – стой. Если сколопендра находится в тени – беги и вызывай милицию. Если она частично или полностью на солнце – замри и стой, задержав дыхание. Каждый день мы выбираем, каждую секунду в нашем организме делятся миллионы клеток… Клетка бессмертна, потому что не боится выбирать, Дим. Так почему боится Выбора человек?

Дима мог бы сказать, что не хочет выбирать между папой и мамой. Но промолчал. Произнести это вслух – все равно, что ткнуть пальцем в незажившую рану.

– Можно было бы иначе, – промямлил он, глядя на круги, расходящиеся по лужам.

– Как? – удивился отец. – Ты хотел бы, чтобы за тебя выбирали другие? Хоть бы и твой одноклассник, этот, Длинный?

– Нет, – Дима испугался. – Но можно было бы… как-то договориться. Например, если большинство людей выбирает «Рывок в будущее», то пусть и был бы этот «Рывок» для всех… Просто посчитать, что выбрали больше людей, и… пусть так будет!

– Для всех? – спросил папа. В его голосе был ужас – потому, что он представил себе этот мир, и сожаление – оттого, что Дима еще такой маленький и глупый.

– Для всех, – ответил Дима, заранее зная, что городит чушь.

– Интересно, – вмешалась мама. – Если толпа дураков выберет, например, «Любителей пива», то и нам жить с ними в одном мире? И чувствовать себя неудачниками?

Дима не нашелся, что ответить.

Проползла по лужам сколопендра, большая, размером с детский велосипед. Солнца не было – сколопендра «находилась в тени»; папа подошел к ней без страха и брызнул из баллончика. Сколопендра вильнула, увернулась и нырнула в канализационный люк.

– Жду – не дождусь, когда это кончится, – сказала мама. – Все-таки эти «любители цветов» – такая вероятностная аномалия…

Дима ничего не понял из ее слов.


* * *

Света любила дождь. Гроза приводила ее в восторг, монотонный осенний дождик навевал умиротворение. Сегодня стук капель по жестяным козырькам не казался ни мирным, ни сонным.

Глубокая ночь. Спит Игорь – на диване, как всегда в последние дни. Закрылся в своей комнате Димка; спит он или не спит – проверить невозможно. Сын резко отдалился, ушел в себя, из него не вытянешь слова, кроме «Да» и «Нет». Может быть, бросить все, наплевать на все надежды… и согласиться на этот проклятый «Рывок в будущее»?

Бегущий гепард на эмблеме. Хищные люди, хищные планы. Амбиции, рейтинги, готовность расталкивать локтями. Вот что ждет Димку в этом мире; он же не конкурент по натуре, не хищник, не борец. Это его станут отшвыривать с дороги, об него вытирать ноги более удачливые, сильные… хищные. Каким надо быть безмозглым отцом, чтобы этого не понимать?!

Света отбросила одеяло так, что оно упало на пол. Сунув ноги в тапочки, прошла на кухню, поставила чайник.

Кем надо быть, чтобы своими руками тянуть сына в мир, где ему будет плохо? Где имя ему – «лузер»?

– Ты эгоистка, – устало сказали за спиной.

Она подпрыгнула, как ужаленная:

– Я эгоистка?! Ты… ты! Ты скотина! Тупая, эгоистичная… инфантильная! Ты не наигрался в гонки на машинках?! Тщеславная сволочь! Ты посмотри, до чего ты довел ребенка! Он же разрывается на части, он…

Света разрыдалась.

– Я довел ребенка, – сказал Игорь в зловещей тишине, прерываемой Светиными всхлипываниями. – Я. Понятно. Может быть, это я забираю его с собой? «Присоединяюсь к выбору матери»… Может быть, это ты останешься одна, без надежды увидеть сына хоть раз в жизни?!

– Жалей себя, – злые слезы капали у Светы с подбородка. – Жалей.

– Ты его спросила? Чего он хочет? Прозябать в сером мирке твоей «Синицы», который выберут все больные, депрессивные, неуверенные в себе, слабые, безвольные… Ленивые! Бездарные! Среди них будет Димка? Ему там будет хорошо?

Чайник зафырчал, поводя кожистыми крыльями. Света выдернула из-под него горелку; чайник успокоился, пунктиром выпуская в потолок тонкую струйку пара.

– Ему будет хорошо, – сказала Света сквозь зубы. – Я об этом позабочусь.


* * *

Они опять орали на кухне.

Дима лежал на спине, закинув руки за голову, слушая шум дождя. Прошел понедельник, наступил вторник, а в воскресенье – Выбор.

Когда он вырастет… Он создаст свою информационную платформу. Свою собственную. Разработает программу и пойдет по дворам – собирать сторонников. Может быть, на это потребуется целая жизнь, – но когда его программу признают «дееспособной», и миллионы человек на Земле согласятся за нее голосовать – тогда Димкино изобретение зарегистрируют в Инфо-Избирательной комиссии.

А платформа будет простая. Люди, выбравшие Димкин «квадратик» на избирательной панели, навсегда откажутся делить свой мир на части. Пусть они спорят, ругаются, даже воюют – но остаются в одной мировой «капельке», в одном времени и пространстве. Тогда люди, проголосовавшие за разное, смогут оставаться вместе…

А как там феникс? Папа говорил, у них ограниченный ресурс. Они не могут восстанавливаться из пепла до бесконечности… И еще он говорил, что никакое человеческое чувство, даже самое сильное, не может длиться вечно…

«Процессы деления клеток лежат в основе роста и размножения любых организмов. У многоклеточных организмов с половым размножением различают два типа деления: митоз и мейоз. Главную роль в обоих типах деления играет самокопирование и распределение по дочерним клеткам носителей генов – хромосом…»

Сквозь нудное учительское бормотание прорвался вкрадчивый папин голос:

– Клетка бессмертна, Димочка, в отличие от нас. Ты видел, как танцуют хромосомы, когда приходит им время расходиться? Это таинство, это танец, они ходят по двое, а потом расстаются, потому что таковы законы природы…

Дима заснул, когда на часах было шесть, и дождь прекратился.


* * *

Горше предательства нет ничего.

Игорь сидел за рабочим столом, но работать не мог, разумеется. Уже неделю на фирме никто не работал – делились планами. Кто-то трещал взахлеб, рассказывая, как развернет свои таланты в новоизбранном мире. Кто-то – такие дураки тоже попадались – до сих пор не знал, что выбрать. Вокруг этих последних вечно собирались крикливые стайки бездельников – уговаривали, нахваливали свой выбор и едко высмеивали чужой.

Болтайте, думал Игорь. Там, куда я направляюсь, вас, бездельников, не будет. Рассасывайтесь по «Свободам», «Синицам», «Единству с природой» и прочим балластным мирам. Из всего отдела стоящих – трое-четверо человек, и они не болтают – сидят за столами, каждый занят делом… Или делает вид. Потому что работать в самом деле невозможно.

Игорю тридцать четыре года. Чего он достиг? Ну, скажем, не последний человек на фирме, хорошо оплачиваемый специалист… Но этого мало. По его возможностям – отвратительно слабые результаты. Он готов на большее, и он годится на большее – после Выбора. В новых, гораздо более жестких условиях.

Стоит ли жениться во второй раз?

Нет. Семья превратится в обузу… В двадцать два завел ребенка – провалил аспирантуру. Теперь ему тридцать четыре, он по-прежнему молод, только стал умнее и крепче…

Он поднял глаза. К уголку монитора прилеплена скотчем Димкина фотография; поперхнувшись, Игорь встал. Налетел на Леночку, секретаршу, расписывающую кому-то прелести «Единства с природой». Вошел, не извинившись, натыкаясь на дверные косяки, будто слепой.

Димка был страшно похож на Игоря в детстве. Совершенно тот же взгляд; ловя в лице сына свои черты, Игорь всегда гордился.

Теперь ему было худо.

Проглянуло солнце – впервые за несколько дней. Игорь шел, обходя побеги мухоедок, пробившиеся сквозь асфальт. Мухоедки этой осенью не брезговали ни комарами, ни припозднившимися пчелами. Дрянь мирок, в этом Света права. Когда они вместе выбирали «Любителей цветов», все виделось по-другому…





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/antologiya/ukra-na-vropa/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Музей Оранжерi – картинна галерея в Парижi, в якiй виставляють роботи iмпресiонiстiв та постiмпресiонiстiв.




2


Микола-Василь Потоцький (1706–1782) – польсько-украшський магнат, меценат.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения